Их руки и ноги переплелись, и они уснули в объятиях друг друга. Потом проснулись в одну и ту же секунду, как будто их телами управлял единый мозг. И на сей раз он ласкал ее долго, с удивительной нежностью.
Наконец у мужчины вырвались слова:
— Я люблю тебя!
И потом уже более спокойно, даже чуть удивленно и вкрадчиво-нежно он повторил:
— Люблю тебя.
И он почувствовал, что по ее лицу катятся слезы. Теперь он знал, что никогда не вернется к той, другой, что бы ни случилось.
Больше они уже не спали. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, ибо только так можно было уместиться на узенькой раскладушке. Но не испытывали неудобства от того, что нельзя ни вытянуться, ни повернуться, напротив, им было это даже приятно.
— Повтори, — прошептала она.
— То же самое я говорил другим.
— Все равно.
— Ну, хорошо. Я люблю тебя.
Она счастливо вздохнула.
— И все? — спросил он.
— А что же еще? Я знаю, что именно это ты сейчас чувствуешь.
— И этого тебе достаточно?
— Более чем достаточно, милый. О такой близости, какая у нас с тобой, можно только мечтать. Наши сердца бьются в унисон, тела слились. Вот теперь я поняла, что такое любовь. Поняла, что значит быть не совсем одинокой. Я знаю тебя так, как никогда никого не знала. Чего же еще желать? Когда ты спрашиваешь, достаточно ли мне этого…
Он прикрыл ей рот ладонью, не дав договорить.
— Я люблю тебя. И хотя говорил эти слова другим, никогда не вкладывал в них того смысла, какой они приобрели для меня сейчас.
Она сняла его ладонь со своих губ:
— Еще раз, повтори.
— Я люблю тебя.
— Еще!
— Что с тобой? Ты, кажется, теряешь рассудок?
— Я приказываю!
— Слушаюсь. Я люблю тебя.
И тогда он впервые за все это время услышал ее смех. Она смеялась весело и радостно. Он почувствовал, что она опьянена любовью.
— Я тебе нравлюсь как женщина?
— Очень, — сухо ответил он.
— Я сама себя не знала. Никогда не думала, что я такая страстная. Знаю, что могу заставить тебя потерять голову в любую минуту, стоит мне только захотеть. Я как раз и собираюсь сделать это. Я хочу иметь от тебя по крайней мере шестеро детей.
— Уж не собираешься ли ты уподобить меня быку? — усмехнулся он.
— А что? Ты и есть мой бык!
Потом она стала серьезной:
— Ты хочешь от меня детей? А они не будут хромыми? Мне бы очень не хотелось этого.
— Нет, не будут, и я был бы счастлив иметь от тебя детей.
— А кем бы они считались — индийцами или африканцами?
— Не омрачай свои мечты, — нежно сказал он. — Давай помечтаем вместе, потому что мечта — духовная реальность жизни.
— Мечта и реальность где-то должны соединиться, — сказала она.
— Они соединятся в наших с тобой детях.
— Индийцах или африканцах? Обиженных на мать и стыдящихся ее или обиженных на отца и стыдящихся его? Отвергнутых его или ее родней? Либо и теми и другими?
Он положил ладонь на ее лоб.
— Куда же девалась твоя мудрость? Ведь только что ты говорила, что тебе достаточно того, что есть. Разве ребенок у тебя родится завтра? Или на следующей неделе? Или в будущем месяце? Ты уже знаешь, что у тебя будет ребенок?
— Я бы хотела от тебя ребенка, даже нескольких детей.
— И ты хочешь получить гарантию, что их примет общество, что они будут здоровые и счастливые, что им ничто не будет угрожать и не на что будет обижаться.
— Естественно.
— Естественно было бы только надеяться, но не требовать никаких гарантий. Гарантии, которые ты хотела бы получить для своих несуществующих детей, не обеспечены пока даже детям, у которых родители оба индийцы, или африканцы, или белые.
Ее настроение снова изменилось. Она водила рукой по его лицу и груди, ласкала, стараясь запомнить его тело.
— Ты в самом деле черный, а? В моем сознании это никак не укладывается.
— Потому что черный цвет внушает страх?
— Он таит в себе опасность и неизвестность. А тебя я знаю так близко!
— К тому же это еще и экзотично? — поддразнивал он ее.
— Нет, нет. Никакой экзотики. Ты слишком цивилизован, чтобы быть экзотичным, и чертовски образован, мой друг… Боже, как хочется пить! А не пойти ли нам погулять? Или ты предпочитаешь поспать?
— Давай-ка встанем, — сказал он.
Она приподнялась и пошарила на ночном столике, отыскивая спички. Потом зажгла лампу и отвернула фитиль. При свете лампы ее лицо показалось ему нежным, без тени суровости, как обычно. Резкие линии у губ разгладились. Круглые глаза казались необыкновенно большими, но прекраснее всего были волосы. Днем стянутые в пучок, сейчас они свободно падали двумя густыми прядями, достигая груди. Будь они на два дюйма подлиннее, они бы полностью скрыли грудь.
Она засмущалась под его пристальным взглядом и, чтобы скрыть неловкость, наклонилась и поцеловала его. Потом быстро оделась и вышла из комнаты.
Он нашел ее на кухне. Волосы уже были стянуты узлом на затылке. Он выдернул шпильки, а она тряхнула головой несколько раз, и волосы снова рассыпались.
— Мне очень нравится так, — сказал он.
— Я приехала за тем, чтобы показать тебе вот это, — она кивнула на лежавшую на столе газету.
Его взор приковал заголовок, напечатанный крупными буквами через всю полосу:
УСПЕШНЫЙ НАЛЕТ НА ШТАБ ПОДПОЛЬЯ.
ВО ВРЕМЯ ВНЕЗАПНОГО НАЛЕТА НА РОСКОШНЫЙ ОСОБНЯК В ИОГАННЕСБУРГЕ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ ПОЛИЦИЯ АРЕСТОВАЛА НЕСКОЛЬКИХ ЕВРОПЕЙЦЕВ И НЕЕВРОПЕЙЦЕВ. ПО НЕПОДТВЕРЖДЕННЫМ СВЕДЕНИЯМ, В ЧИСЛЕ АРЕСТОВАННЫХ ШЕСТЬ БЕЛЫХ И ВОСЕМНАДЦАТЬ НЕБЕЛЫХ, ПРИЧЕМ ДВОЕ ИЗ НИХ — ИНДИЙЦЫ. ПОЛИЦИЯ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ОСОБНЯК СЛУЖИЛ ШТАБОМ ПОДПОЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ И ЧТО АРЕСТОВАННЫЕ ВХОДИЛИ В СОСТАВ ВЕРХОВНОГО КОМАНДОВАНИЯ ПОДПОЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ.
Нкози оторвался от газеты. Вода на примусе закипела. Ди заварила чай.
— Что это значит? — спросил он.
— Это скверно, но не в такой мере, как им кажется. Арестованные отнюдь не входили в состав Верховного командования подпольной организации, как они его именуют. Там действительно происходило заседание, но не Центрального Совета подпольной организации. Хотя по значению своему не менее, а может быть, и более важное. Арестованные африканцы — наши друзья из Центрального Совета, люди, которые хотят, чтобы борьба сохранила свой многонациональный характер. Это была встреча с представителями других групп, имевшая целью выработать линию поведения на очередном заседании Совета.
— Значит, эти аресты на руку противникам сотрудничества внутри подпольного Совета, на руку черным расистам?
— Видимо, так.
Она разлила чай и села напротив.
— И серьезный урон понесло подполье? Ваш друг, секретарь Совета, тоже арестован?
— В тот вечер, к счастью, он не мог присутствовать. — Вдруг по телу у нее пробежала дрожь. — Не будь Давуд занят твоими делами, он тоже оказался бы там. Дело в том, что теперь нарушилась связь. Мы не знаем, дошли ли по назначению инструкции, переданные из Дурбана, и пока не будет налажена связь через новых людей, мы ничего не можем предпринять. В этом отношении у нас очень строгий порядок.
— Что же теперь делать?
Она коснулась его руки.
— Завтра ночью я должна уезжать. А тебе, мой дорогой, придется ждать, просто ждать. Но пока у нас еще есть немного времени, чтобы помечтать и побыть вместе. Я постараюсь вернуться как можно быстрее. А сейчас давай поднимемся на гору и встретим там рассвет.
Они вернулись домой с восходом солнца. Он открыл ей свое подлинное имя и все о себе рассказал. Они постоянно ощущали присутствие Дики Наяккара, хотя поблизости его не было. Раз или два Нкози умолкал на полуслове, протянутая к Ди рука повисала в воздухе, и он оглядывался, ожидая увидеть Дики. Во время завтрака Ди, казалось, совершенно не смущал Дики Наяккар и его незримое присутствие, и это слегка раздражало Нкози.
Угадав его настроение, Ди протянула через стол руку.
— Пусть сам во всем разберется, так будет лучше для него.
— И все же… — он не закончил свою мысль. — Он слишком молод, а молодежь легко ранима.
Зато раны у них быстрее заживают, добавила она про себя, но говорить этого не стала, потому что знала, видела по его лицу, что он все понимает.
— Он будет есть?
— Будет есть и делать все, что обычно делает человек. Не беспокойся о нем. Сегодня ночью, когда он будет меня отвозить, я дам ему возможность выговориться. Доверься ему и мне.
Днем они отыскали скрытое от солнца местечко под нависшей скалой, и пока Ди читала, Нкози сделал с нее множество набросков. Он рисовал ее во весь рост, делал зарисовки отдельных деталей, например, кисти руки или ступни, уха и даже линии губ. Несколько раз рисовал глаза, но чаще всего лицо целиком; он заходил то с одной стороны, то с другой, пока не изобразил его во всех возможных ракурсах. Он остался доволен своей работой и когда закончил ее, солнце ушло далеко на запад.
