Глядеть нужно быстро. Надолго он здесь не задержится. Как размахивать двадцать пятым калибром в комнате, где полно сорок пятых. Выживший не захочет, чтобы на него смотрели. Не хочет, чтобы его видели. К тому времени, как он окажется достаточно близко, чтобы его увидели, смотреть останется некому.
Я питаю глубокое отвращение к ученым. Давайте мне лучше раз в день по-мирски мудрого культурного священника, а по воскресеньям -- и дважды в день... я не какого-нибудь старого звереныша, пораженного опухолью, который трусливо забился в вечную уборную мертвой вселенной.
-- Сны ничего не означают, -- каркает Крик. -- Это лишь нервная генеральная уборка. Чем скорее мы забудем свои сны, тем лучше. -- Он утверждает, что мои сны, откуда я беру свои лучшие сцены и персонажей, -бессмысленны. Для кого именно бессмысленны? Они даже мыслить ровно не могут. Как будто "смысл" плавает в вакууме без всякой связи со временем, местом или человеком. Наука так же напичкана фундаментальными догмами и неприкрытыми фальсификациями, как и католицизм. И даже больше, на самом деле. Самая основная догма -- в том, что человеческая воля не способна произвести никакого физического воздействия. "Ни один инстинкт смерти никогда не сможет быть действенным". Неужели? Любой, у кого глаза открыты, видит, как люди, стремящиеся к смерти, постоянно умирают.
"Никто всерьез не утверждает, что ритуалы шамана могут вызывать изменения в погоде". Цитата из статьи в "Нью-Йорк Таймс". Не помню ни автора, ни темы. Очевидно, он заглотил крючок подразумеваемой догмы вместе с леской и поплавками. Я видел погодное колдовство. Я даже сам колдовал погоду.
Это все следует из упоминавшейся выше догмы, что экстрасенсорное восприятие должно быть несостоятельным. Один ученый заявил, что никогда не поверит в телепатию, какие бы доказательства ему ни представили. Джон Уилер берется за оружие против экстрасенсорного восприятия, хныча, что у него и так хлопот выше крыши при наблюдении за этими ебаными фотонами, чтобы еще и ЭСВ мимо уха жужжало вместе с сигналами, передаваемыми быстрее скорости света.
То, что ничего не может превзойти скорость света, -- еще одна научная догма, более священная и нерушимая, чем Непорочное Зачатие или Дух Святой. И вот я щелкаю выключателем, и свет загорается или гаснет в десяти световых годах отсюда. "Невозможно превысить скорость света". И не нужно. Дело просто в синхроничности. В конце концов, мы довольно далеко ушли от тех времен, когда Ротшильды нажили свое грязное состояние на сигналах, передаваемых зеркалами во Францию через канал. Мы давно преодолели такие примитивные средства связи, основанные на причине-следствии. Фактически, вся концепция коммуникации устарела.
Еще одна нерушимая догма -- смертность. "Единственное, что придает достоинство и смысл жизни, -- это смерть", -- сказал один английский физик. Он сует это нам в глотки не как "с моей точки зрения", не как "по моему мнению", а как ЕДИНСТВЕННОЕ. Священная Плесень -- или ее можно назвать Непорочной Гнилью.
Слова этого англичанина я вычитал в книжной рецензии много лет назад, а вот -- Джон Уилер не далее как вчера: "Не существует картины без рамы. Как и жизни без смерти". Та же самая песня, но не так ясно заявленная. Возможно, у Уилера не было преимуществ классического образования.
Что я сделал за свою жизнь? Царапнул несколько поверхностей. Еще не готов в раму.
Вчера ночью и сегодня утром жестокая боль. В левом боку, вдоль левой руки и в челюсть. Классические симптомы сердечного приступа, но о предыдущем д-р Грэй сказал, что это эмфизема... пузырек лопнул в легких. Больно, но не опасно. Тем не менее, д-р Грэй поставил неверный диагноз типичному аппендициту Джеймса. К счастью, Майкл успел довезти его до экстренного покоя вовремя. Поэтому я думаю, пора обращаться ко второму специалисту. Завтра позвоним другому врачу.
Был на концерте с Керуаком и остальными. Какими остальными? Где? Не помню. Сколько времени? Шесть часов? Я завтракал или нет?
Большая пыльная комната, вроде чердачной студии. Теперь сижу за столом. На тарелке -- клубника и сахар. Перебивка -- на столе пакет. Вытаскиваю из него конфету в шоколаде в форме скарабея, длиной два дюйма и толщиной дюйм. Кусаю ее. Начинка -- белая, сливочная, на вкус -- кокос, марципан, пастила от "оперного пирожного", нечеловечески вкусно, только пощипывает мимолетная сладость. Я знаю, что могу съесть весь пакет, а потом захочу еще, еще и еще, пожираемый ненасытной страстью. Я могу сидеть здесь и есть, и есть, пока вкусная пикантная начинка не разъест мне все зубы и кости до зияющей слюнявой пасти жадного голода.
Гребная лодка в озере или лагуне. Вода серая и смертельно спокойная, гладкая, как стекло, но лодка все равно движется все дальше и дальше от берега, пока его уже почти не различить. Здесь должно быть течение, вроде поверхностной реки. Небо теперь -- серое, и серая вода до горизонта.
Оказываюсь в древнем Риме -- беседую с Цицероном, который жалуется, что ситуация нестабильна и опасна. Ему бы хотелось немного мира. У него длинный нос, как у фигуры на картине, которую я написал вчера, и я теперь замечаю, что у фигуры, черной на белом, намечено нечто вроде тоги.
Там есть комната, куда не впускают женщин. Это постоянное место, можно сказать, -- никаких женщин здесь никогда нет, и стоит мне войти, как я покидаю весь мир мужчин/женщина навсегда. Вечные прощания. Между этой комнатой и той, в которой я, -- стойка бара. Там сидят какие-то женщины, и я говорю:
-- Отойдите в сторону!
Они отходят, и я перелезаю через стойку, но за спиной слышу другие женские голоса: они говорят, что не согласны с моим уходом. Комната, в которую я перебрался, -- маленькая, точно здешняя кухня. Но за нею -дверь. Из внешнего помещения по-прежнему доносятся жалобные голоса.
Другие декорации сна. Сижу за деревянным столом в комнате с несколькими людьми, которых не могу вспомнить. В одном конце комнаты -бассейн с застоявшейся водой. Вот с пола поднимают корзину смертельных сладостей и ставят на стол. Похожи на коричневые яйца с утолщенной скорлупой, маленькими трубками и загогулинами карамельно-коричневых и сливочно-белых оттенков. Я откусываю от скорлупы. Та же самая невыносимая ноющая сладость... сладость зубной боли.
Затем входит кто-то с пистолетом, который сам же и делает. Дуло еще не высверлено, и одна сторона открыта, из нее вываливаются непонятные пружинки, винтики и детали из полированного металла.
Мне кажется, это было до Торонто, почему же в голову лезет Сиэттл? Я стою в обычных декорациях сна -- в большой, грязной, серой чердачной студии, и у посыльного в неряшливой грязной синей форме и синей фуражке есть для меня сообщение, но его перехватывает кто-то другой, утверждающий, что он -- я, и забирает послание. Затем появляется еще один посыльный... старый, с морщинистой, желтой пергаментной кожей, что под его фуражкой смотрится, как маска, и сообщение на сей раз -- визитка с моим именем, вся грязная и смазанная... теперь уже никаких уверток. "Почтальон всегда звонит дважды"(66). Да, это было перед самым отъездом в Торонто и не совсем благоприятный знак.
Затем -- сон, первая ночь в Торонто в отеле "Саттон-Плейс", в моем роскошном номере. Я -- на вокзале, и мимо проходит поезд и останавливается лишь на несколько секунд, времени сесть в него нет, и вагоны открыты на обе стороны, точно платформы для скота. Я, наконец, сажусь в один, и он останавливается на АРМЕЙСКОМ ПОСТУ, и все выходят. Это конец линии. Я отыскиваю асфальтовую дорогу, которая ведет дальше, и спрашиваю у кого-то, доберусь ли я по ней до Сент-Луиса. Он отвечает, что да. А далеко? "Около шести миль". Я прикидываю, что могу дойти за час, поскольку путь все время под гору. Некоторые участки дороги похожи на рынок -- овощи, фрукты, тусуются люди.
Несколько жутчайших приступов за те пять дней, что я провел в Торонто. Изматывающая боль, распространяющаяся из левой руки и доходящая до челюсти. Глотаю пилюли нитроглицерина, как орешки. Боль накатывает волнами и пригвождает к постели. Отстраниться от нее никак нельзя, поскольку отстраняться некуда. В К.С. меня встретил и проводил Билл Рич. Назад сквозь грозу с градом (штормовое предупреждение о торнадо), конец дня вторника. Град -- как мячи для гольфа. Страховым компаниям пришлось выплатить миллионы за помятые машины и разбитые крыши.
В четверг после Торонто сходил к доктору Хиберту и немедленно -- в больницу. Рентген с красителями показал: основная артерия на девяносто восемь процентов закупорена. Ангиопластия в понедельник утром. Выписался из больницы Св. Франциска во вторник днем. Еле выкарабкался. Д-р Хиберт сказал, что не позволил бы ехать в Торонто. Я и понятия не имел, насколько серьезна ситуация. Еще три-четыре дня и... обширный инфаркт.
Я думаю -- озеро в Неваде. Из окна можно видеть лодки. Прошлой ночью -- сон о Посетителе. Услышал, как в передней комнате разговаривают люди. Там был Морт. Потом я с тупорылым в руке вышел из спальни -- в дверях в переднюю комнату стояли два человека. Я вошел. Остов кровати исчез. Человек в красном костюме лежал на полу и говорил что-то оскорбительное. Я сказал:
