Роль нарочного чаще всего исполнял Дансити, каждые три дня приезжавший к нам из Ямада. Он сам вызвался собирать и привозить мне целебные травы для изготовления лекарств - эта работа постепенно стала для меня главным источником средств существования.
Но как-то раз, принимая от меня очередное письмо, он, опустив глаза и внезапно вспыхнув, сказал:
- Сэнсэй сказал мне: "Ты что, нарочно пошел ко мне в ученики, чтобы носить письма госпожи о-Эн?"
В его словах звучала обида, которую он не решался высказать напрямик. Вплоть до этого дня мне ни разу не приходило в голову, что пишу я, пожалуй, чересчур часто. Я вообще не задумывалась, позволительно ля подобное своеволие.
Смущение Дансити, румянец, выступивший на его щеках, мгновенно передались мне - я покраснела, больше того, меня бросило в жар.
- Он так сказал?.. - с трудом пролепетала я, наконец, чувствуя жгучий стыд перед Дансити. - Сэнсэю неприятно, что я так часто пишу, да? - замирая от робости, проговорила я.
- Он пошутил... - все так же, не поднимая глаз, ответил Дансити и залился краской еще сильнее. Даже веки у него покраснели. Они казались слегка припухшими, эти веки, и все лицо Дансити выражало какое-то упрямство и протест, как у обиженного ребенка.
Неуловимое и в то же время опасное чувство вдруг шевельнулось в моей душе. Я поняла, что нечто сходное с этим чувством испытывает и Дансити, - это подсказал мне наш неожиданный разговор. Потом я размышляла, в чем же заключалась тогда моя ошибка?
Да, конечно, жизнь состоит из вереницы заблуждений и промахов. Но все же невероятно, чтобы юноша, моложе меня двадцатью годами, заставил трепетать мое сердце. И уж подавно немыслимо и предположить, чтобы ко мне - ко мне, старой женщине, - этот мальчик испытывал... Нет, это невозможно! - твердила я себе, как будто пытаясь убедить себя, что ошиблась.
С тех пор я почему-то стала стесняться передавать письма сэнсэю через Дансити. И уже полностью отдавала себе отчет, что поступаю так не из жалости к Дансити, а из-за тайной симпатии к нему.
Не приходится сомневаться, что мои чувства без слов передавались Дансити.
- Сегодня письма не будет? - всякий раз спрашивал он.
-Пожалуйста, не придавайте значения тому, что я вам сказал... - Он
говорил, глядя в землю и старательно избегая встречаться со мной взглядом, но веки его дрожали, выдавая смятение сердца этого юноши, крепко-накрепко запретившего себе открыто выражать свои чувства. Теперь я уже понимала все.
В один из таких дней Дансити принес мне письмо сэнсэя и вдруг тихо добавил:
- Супруга сэнсэя на будущий год опять будет с прибылью...
В здешних краях рождение ребенка называется "прибыль".
Эта новость почему-то ошеломила меня.
- Она сама тебе об этом сказала? спросила я. На будущий год? Когда же?
- Зачем говорить, и так понятно... Должно быть, в апреле... - отводя взгляд, ответил Дансити.
А ведь я совсем недавно встретила жену сэнсэя и ничего не заметила. Не заметила того, что бросилось в глаза даже молодому мужчине Дансити...
Какая непростительная рассеянность! Мне захотелось спрятать глаза от Дансити, так остро ощутила я что-то невыразимо мужское, чем повеяло от него в эту минуту. Странный гнев и обида против воли вспыхнули в сердце. Я не могла простить ему, почему он заметил то, что ускользнуло от меня, женщины.
Но самый тяжкий удар нанесло мне письмо сэнсэя, полученное в тот день.
On писал, что сочувствует моей тревоге, вызванной болезнью матушки, понимает, как много мне приходится хлопотать в связи с постройкой нового дома, и потому хотел бы навестить нас, но сплетни о его недавнем видите и без того уже гуляют по городу Коти. "А посему, - гласило письмо, - сейчас я намерен некоторое время воздержаться от посещения Вашего дома..."
- Послушай, Дансити, ты тоже слыхал эти сплетни? - пораженная, спросила я Дансити.
- От злого языка никто и никогда не убережется... - неохотно ответил он под моим испытующим взглядом.
- Но о чем же тут сплетничать? Неужели все это так серьезно, что грозит неприятностями сэнсэю? Дансити молчал.
- Или, может быть, бывшим узникам даже после освобождения нельзя общаться с людьми, как всем прочим? - вырвалось у меня. Во мне заговорила оскорбленная гордость, гордость дочери человека, бывшего когда-то верховным правителем клана. Но Дансити понял мои слова по-своему и окончательно растерялся.
- Нет, что вы, не в том дело, совсем не в том... Все это потому, что госпожа о-Эн такая красавица... - запинаясь, проговорил он с видом человека, у которого пыткой, против воли, вырывают признание.
Мне вдруг вспомнилось, как несколько дней назад к нам явился чиновник из Коти проверить, где и как поселились бывшие узники, и потом болтал везде и повсюду, что госпожа о-Эн выглядит ну прямо как двадцатилетняя девушка... Когда мне передали эти слова, я почувствовала себя оскорбленной. Мне вспомнился липкий взгляд этого ничтожного, грязного человека, взгляд, ползавший но мне, как слизняк, и воспоминание это еще усилило чувство унижения...
- Ты тоже смеешься надо мной, Дансити!..-в сердцах вырвалось у меня.
Да, я сердилась. Но не так, как тогда, на чиновника. В этом гневе было что-то радостное, от чего трепетало сердце, и я смутилась. Но Дансити, снова не сумев разглядеть, что творилось в моей душе, окончательно пришел в замешательство.
- Что вы, как можно... Никогда...-произнес он и залился краской так, что даже шея покраснела.- Простите меня, простите... - опустив голову, пробормотал он.
- Ну, полно, полно... Довольно. Я тоже хороша - рассердилась ни с того ни с сего...
Я вдруг поймала себя на мысли, что успела как-то незаметно увериться в собственной красоте. Красота - самое желанное достояние женщины... Однако в моем положении она всегда была связана с унижением. И все же в общении с людьми, которых я презирала, даже в минуты обиды и унижения мое сердце всегда оставалось спокойным. Когда же дело касалось сэнсэя или Дансити, сердце сжимала непонятная тревога, и это
было еще тягостнее, чем чувствовать себя оскорбленной.
Но как бы то ни было, не встречаться со мной из-за людских пересудов - как не вязался с характером сэнсэя такой поступок! Все мое существо протестовало против его решения.
Думала ли я, когда томилась в темнице, что мне придется услышать из уст этого человека столь малодушные речи! В те годы между нами не существовало преград. А сейчас между мной и сэнсэем встала загадочная, непостижимая преграда, именуемая "людской молвой". И меня огорчило, что такой человек, как сэнсэй, видимо, считает непреодолимой эту преграду и примирился с ней, даже не пытаясь сопротивляться.
Его письмо явилось для меня тяжким ударом еще и потому, что на меня ошеломляюще подействовала услышанная перед тем от Дансити весть о предстоящем в скором времени рождении его ребенка.
Новая жизнь, рожденная любимым человеком от другой женщины, - для меня, навеки лишенной права иметь детей, эта новость прозвучала как гром небесный, обрушилась на меня сокрушительной, грубой силой. Вот когда я в полной мере изведала, что означает ад одиночества, какого не знала даже в темнице.
- Знаешь, Дансити, иногда мне кажется, что я слишком долго прожила в заточении... Или наоборот, мне следовало оставаться там гораздо дольше... Пока я не превратилась бы в шестидесятилетнюю старуху. А так я ни то ни се... Как ты считаешь?
Дансити молчал. Честный и строгий юноша наконец-то уразумел, как бессмысленно со всей откровенностью отвечать па признания такого рода. Наконец-то он решился хоть в чем-то держать себя на равных со мной, всегда подчеркивавшей разницу между дочерью сюзерена и сыном его вассала.
- Разве я не права, скажи? Что для сэнсэя женщина по имени Эн? Ничто! У него есть его наука, исследования, труды, есть жена и дети. Даже службой в замке он пренебрег и добровольно ушел в отставку. Зачем же ему, вопреки собственному желанию, общаться с бывшей узницей Эн, поддерживать отношения, которые общество осуждает, вызывать любопытство, толки и пересуды? И если он говорит, что не хочет со мной встречаться, так ведь, пожалуй, он прав, а, Дансити?
Дансити по-прежнему не отвечал ни слова. Он сидел неподвижно, опустив голову. Лицо у него было страдальческое, словно юношу подвергали пытке. Мне доставляло почти физическое наслаждение видеть, что мои слова причиняют ему страдание. Мне даже захотелось помучить его еще сильнее.
- Наверно, сэнсэй написал так после долгих раздумий...
- Раздумий? Что ты хочешь этим сказать?
- Нет, мне ничего не известно... Откуда я знаю...
(Только несколько лет спустя, когда над сэнсэем разразилась гроза, я поняла, что Дансити не мог сказать тогда ничего, кроме этих слов. Но в то время я видела только, что Даней страдает, слушая мои речи.)
Вечером я одна стояла на веранде в нелепой позе, просунув руки в разрезы кимоно под мышкой, и сжимала свои груди.
Эти груди, не знавшие ни прикосновения мужчины, ни материнства, непорочные, ненужные груди сорокалетней женщины все еще сохраняли девичью полноту и упругость. Жизнь, которой так и не дано было расцвести, и сейчас настойчиво рвалась к свету. В глубине моего существа до сих пор бурлило непонятное волнение, обессиливающее и опасное, - последняя яркая вспышка женской жизни, обреченной на бесплодное увядание. Это волнение все еще не угасло во мне.
