- Я сам был немного писателем...
Но тот, другой, снова оборвал его с прежним сдержанным пылом, неожиданным, даже приятным в нем.
- Почему ты говоришь: "был" и "немного"? Я прочитал твои книги - все три, когда их перевели у нас. Есть какая-то трусость в твоем кокетстве...
- Значит, наверно, ты сам не пытался писать. В писательстве есть что-то мучительное.
Мориц нетерпеливо прервал его:
- Я тоже писал книги. Надо ли говорить, что они в чем-то родственны твоим? И я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь о мучительности этого ремесла.
Мориц сидел не шевелясь. Сигара обожгла ему пальцы, и он бросил ее в камин. "Там осталось достаточно табаку, чтобы какой-нибудь норвежец, жадный до курева, но лишенный его, мог набить себе трубку", - подумал Вилфред. Посторонние мысли вновь бесшумно вторглись в круг сознания. Он подумал: "Да, будь моя правая рука настоящей рукой, а не механизмом... но ведь я должен был спасти того ребенка, это был не просто рефлекторный жест с моей стороны - человеческие руки всегда нужны - руки, умеющие спасать других, руки, всегда готовые это сделать". И еще думал: "У меня был отец и брат. Но пусть бы сыном моего отца был не Биргер - Биргера я ненавижу, ему нет места в моей душе... У меня есть другой брат, вот он сидит рядом со мной, и в нем нет простоты, а есть двуликость, даже - многоликость. Пока еще у меня нет к нему ненависти, но, если его присутствие станет более навязчивым, мы не сможем оба остаться жить, он будет угрожать моему одиночеству..."
И слово "изменник" тоже вплыло в круг сознания, вытеснив другие мысли. "Я все читаю на его лице, он думает, что и в этом мы схожи с ним - мы, потенциальные изменники, - изменники вообще: по отношению к миру, к своей среде и к людям, к таланту; мы составляем с ним некий тайный клуб из двух человек - клуб людей, всегда желающих для себя иного, чем другие. Да, мне случалось спасать людей, это в природе вещей, кого-то мы спасаем, чтобы создать равновесие всякий раз, когда лодка грозит перевернуться... Жил-был когда-то человек с сигарой, и, где бы он ни появлялся, его всюду сопровождал рок, и почему бы ему не быть отцом Морица?.." Мысль эта рассмешила его...
Мориц спросил:
- Когда ты родился?
Но нет, он не позволит этому двойнику, явившемуся невесть откуда, навязать ему свою близость. Он свыкся с болью, поселившейся в его сердце, он хотел изведать ее до конца. Кто сказал: "Испить чашу до конца..."?
Вилфред сказал:
- Пусть даже мы родились бы в один и тот же день, тебе с твоим германским мистицизмом все равно не удалось бы извлечь из этого мнимого сходства больше, чем оно того заслуживает. Мы оба не способны верить, это своего рода яд, вот и все.
Пространство вокруг них наполнилось невидимыми существами, простыми душами, которые обвиняли и задавали вопросы. Мориц встал и долго глядел на темные облака, плывшие с моря. Вилфред видел его в зеркале: Мориц все время держался с несколько искусственной чопорностью, как офицер, как хозяин...
Мориц обернулся. Сделав несколько шагов, он выскользнул из зеркала. Вилфреду стало не по себе, страх охватил его.
Тот, другой, сказал:
- Я всегда ощущал родство с существами, с явлениями, умеющими сберечь свою сущность. Поэтому война с ее чудовищным расхищением сил противна мне даже с чисто практической точки зрения... Мой рационализм пошел на пользу моему имению. Но одновременно я ощущал ущербность всего рационального, и это никак не пошло на пользу мне самому. Сначала я надеялся, что мне поможет писательство...
Он вдруг умолк, шагнул к камину и, остановившись у него, любуясь пляшущими змейками пламени, зажег сигару.
- Разрыв между рациональным - целевой задачей - и бесцельными, если хочешь, разрушительными устремлениями, обратился в пропасть. Я был в той пропасти - душою я был там. Вряд ли это пошло моей душе на пользу. Я был женат. Это длилось недолго. Нельзя обитать в пропасти вдвоем.
Вилфред сидел и глядел в огонь. Он почувствовал на себе взгляд того, другого, но не хотел попадать к нему в плен.
- Эта мятежная тяга к одиночеству, - продолжал тот, - обращается в свою противоположность - в требование властителя, чтобы его приняли в сообщество на его собственных условиях...
Вилфред вскинул голову, будто что-то подтолкнуло его.
- Конечно, - сказал он. - Дальше!
- Я почти все уже сказал... Знакома ли тебе досада, порождаемая совпадением мнений - твоего и мнения другого человека, исходящего притом из совершенно иных предпосылок? Представь себе, что к тебе в дом пришел друг, которого ты глубоко уважаешь... О чем бы он ни рассуждал: о национал-социализме, об угрозе с Запада или с Востока, о расовой проблеме человек этот приятен тебе. Но тебе неприятно, что он так думает. Или же тебе неприятны его мысли, хоть они и совпадают с твоими. И ты начинаешь ненавидеть его самого, или его мысли, или то и другое вместе...
- Ребяческий дух противоречия!.. Кто-то сказал однажды: "Человек, ни разу не сидевший у постели своего больного ребенка, не правомочен высказывать свое мнение о чем бы то ни было ".
- Ошибаешься. Я сидел у постели своего больного ребенка. У нас ведь было двое сыновей.
Еще и это! Что ж, значит, хоть в чем-то они отличаются друг от друга: у Морица было когда-то двое детей.
Но он не хотел распаляться из-за того, что затронуло его больше всего другого.
- Ты совершенно правильно сказал насчет стремления - твоего и подобных тебе - добиться своеобразной общности в условиях одиночества в той самой пропасти. Ведь ты, кажется, обитал в пропасти?
Мориц прошелся по комнате, вышел из светового круга. Он ступал бесшумно, как зверь.
- Ты нарочно дразнишь меня, нарочно отталкиваешь меня. В известном смысле это дерзость с твоей стороны, ты многим рискуешь, превращая меня в своего врага, но не это сейчас занимает меня. Я знаю - ведь и ты тоже такой!
- Думаешь, угадал?
- Да.
- Но ты неверно угадал. Я ценю свое одиночество превыше всего.
- Но ты же приходишь ко мне в гости?
В его словах звучала мольба. Но это могла быть и угроза...
Мориц продолжал:
- Главное в одиночестве - не изоляция, а надежда, что изоляция будет сломлена. Ты, к примеру, с кем только ни водишь компанию, один бог знает, какие люди вокруг тебя... Я же обречен на своего рода коллективное бытие как офицер и как человек. И это общение усугубляет одиночество, делает его полным.
Вилфред нетерпеливо дернулся:
- Ты что, совсем не умеешь пить, не впадая в философию? Неужели ты не можешь помолчать?
- Нет. Я разговариваю сам с собой все дни напролет - в этом проклятом бастионе. Все, кто предрасположен к писательству, разговаривают сами с собой. Во всяком случае, это лучше невыносимого панибратства с кем попало. К тому же я не выношу, когда со мной спорят.
- Раз нельзя спорить, значит, нельзя и согласиться с тобой!
Тот, другой, продолжал беспокойно кружить по комнате. Он то брал рюмку и снова ставил на стол, то хватал сигары и тут же снова клал их назад. Огоньки сигар мерцали в потемках.
- Вот ты презрительно отозвался о мистике, о германском мистицизме... Я и мой род не совсем германского корня, у нас в роду кельты, славяне и прочие. Мистика - это всего лишь логический противовес рационализму, которого, как ни крути, умному человеку мало. Вы, жители этой страны, культивировали личную свободу как некую анархическую святыню, без каких-либо обязательств по отношению к кому бы то ни было, лишь к индивиду, как таковому... Вам, наверно, даже не понять страданий мыслящего немца, колеблющегося между почтением и бунтом, откуда бы он ни был родом, пусть даже из Померании или, к примеру, из Вюртемберга, где родилась моя мать. А тебе тоже недостает чувства меры... Да, да, я знаю, ты мечешься от одной крайности к другой, от одной неудовлетворенности к другой - в этом мы с тобой схожи. Дело здесь не в неумении влиться в общество: такие люди, как мы с тобой, можем влиться в общество только с виду. Но наша любовь к независимости даже тюремную камеру превратит в королевство.
- Или же в пропасть, где, по твоим словам, обитаешь ты сам?..
- Нам ничто не поможет. Даже если б мы властвовали над вселенной. Потому что паша человеческая сущность не дает нам достичь величия, попросту дорасти до него. Что же делаем мы? Стараемся уничтожить эту человеческую сущность, как только можем. В ту пору, когда я писал картины...
Вялость мигом слетела с Вилфреда. Он напряженно слушал, стараясь уловить не столько слова собеседника, сколько отзвуки, которые они будили в его душе... Ведь были же счастливые времена, дни, недели в ту пору, когда он еще был жив. Он бросил рассеянный взгляд на свою искусственную руку. Столько всего вдруг обступило его, что он не мог с этим совладать. Он заставлял себя выбраться из этого водоворота воспоминаний, еще не успевших проясниться, но уже поглощенных чем-то куда более отдаленным и... пустым: ты будто летишь в нескончаемое пространство, в бездонность, но тебя все равно поймают, перебросят из одной сети в другую, одна прорвется, не удержав тебя, но и другая прорвется тоже, нигде нет опоры, ничего прочного... и все равно ты будешь в ловушке... Он был сейчас близок к сути вещей, к которым его влекло, которые толкнули его на долгие странствия прочь от берегов, где, возможно, свободно дышалось всем, кто сознавал свою общность с другими людьми. Безграничная тоска захлестнула сердце - тоска по человеку... и жажда бежать от него.
