- Ну, так, Джон, - говорит Табита и, ухватив сына за руку, отводит его от таза. - В последний раз тебя спрашиваю.
Но он молчит. Табита, взбешенная таким упрямством, таким умышленным злонравием, задирает ему рубашонку и сильно шлепает, раз и другой.
Тишина. Табита затаила дыхание. Неужели победа за Джонни? Но тут раздается громкий, отчаянный вопль. Лицо ее просветлело, с улыбкой облегчения она спешит взять Джонни на колени. - Ничего не поделаешь, милый, сам виноват.
- Я больше не буду! - вопит преступник.
- Вот видишь, к чему приводит непослушание. - Но она уже целует его, и нянька отворачивается от этого проявления слабости, точно говоря: "Ох уж эти мамаши!"
- Я вижу, мамочка.
- Ну вот, а теперь, раз ты опять умник... ты ведь умник?
- Да, мамочка, умник.
- Можешь получить шоколадку.
Через две минуты Джон уплетает шоколад, от лица его исходит сияние праведности: человек очистился от греха, сподобился благодати. Но время от времени он бросается обнимать Табиту, чтобы убедить ее, что он умник, а самому лишний раз убедиться, что всемогущее существо снова дарит его своей милостью. Всемогущее существо, исполненное благодарности тем таинственным силам, что обеспечили ей победу, горячо отвечает на его поцелуи благодарность ее, ища выхода, естественно изливается на Джона.
Позже нянька воздает должное стратегии полководца:
- Так ему и надо было, мэм. Самое время.
- Да, я тоже решила, что пора. Джонни ничего не стоит избаловать.
33
Но едва она отучила Джона от чреватой опасностями манеры отставать на прогулках, как он затевает новый бунт, на этот раз посерьезнее. Однажды вечером он отказывается читать молитвы.
Проблема вечерних молитв уже давно не дает Табите покоя. Еще когда ему только исполнилось три года, нянька как-то сказала, что Джонни не молится на сон грядущий. Табита тогда ответила не подумав, что он, пожалуй, еще мал; но нянька явно с этим не согласилась, и Табита сообразила, что сама-то она читала молитвы с тех пор, как себя помнит. Ее кольнуло чувство вины перед Джоном, и чувство это не исчезло, когда она попробовала убедить себя, что раз бога нет, а церковь - всего лишь орудие для утверждения власти епископов, учить Джонни молиться было бы ошибкой.
Ей кажется, что, не приобщив Джонни к молитвам, она рискует лишить его чего-то очень важного, то есть видит опасность не в том, чтобы согрешить перед богом, который всего лишь легенда из толстой книги, а в том, чтобы нанести непоправимый ущерб сыну.
С вопросом о религии она уже обращалась к нескольким людям: к Сторджу, который, оказывается, стойкий приверженец англиканской церкви, а отвергает только мещанскую мораль; к Доби, который - кто бы подумал! - почитает папу Римского, и, наконец, к викарию ближайшей церкви, с которым познакомилась на вечере у мисс Пуллен. - Как вы считаете, викарий, с каких лет, дети должны читать молитвы?
Викарий, неглупый старик, привыкший иметь дело со светскими дамами, деликатно осведомляется, к какой церкви принадлежит она сама.
- Да, в общем, ни к какой. Сама я не религиозна, но у меня такое чувство, что детей нельзя оставлять совсем без религии. Это значило бы лишить их чего-то очень им нужного.
- Совершенно с вами согласен.
- Я хочу сказать - нужного для их счастья сейчас, в детстве.
- И не только в детстве.
Но на этот счет у его собеседницы свое мнение. Чуть улыбнувшись, она отвечает: "Да, возможно", но таким тоном, словно спрашивает, какой прок от молитв взрослому человеку. И тут же подсказывает викарию следующий ответ: - Как вы думаете, хорошо будет для начала "Отче наш" и "Христос младенец"? Я с них начинала и, помню, получала большое удовольствие.
- Разумеется, чего же лучше.
И Табита уезжает домой с твердым намерением приучить Джонни молиться. Он, понятно, и слышать об этом не хочет, но тактом и подкупами она добивается своего, не прибегая к шлепкам. А скоро Джон уже и сам рвется читать молитвы. Для него это род деятельности, необходимое завершение с пользой проведенного дня.
И вот однажды вечером - до чего же своенравные создания эти дети! заметив, очевидно, что матери хочется уложить его пораньше, он залезает под кровать и объявляет, что молиться не будет. Табита, у которой в гостиной полно народу, сразу начинает сердиться.
- Вылезай немедленно, Джон.
- Он нынче весь день себя плохо пел, мэм, - говорит нянька. - То одно, то другое.
- Пусть сейчас же подойдет ко мне, попросит прощения и помолится, не то останется без печенья.
Пауза. Из-под кровати ни звука.
- Джонни, видно, не знает, - говорит няня, - что бывает с мальчиками, которые не хотят молиться богу.
- Это плохие, противные мальчики.
- Их бог накажет, - добавляет няня.
Снова пауза. Закоснелый Джон не отзывается. Он только сопит, громко и нагло.
- И сказок им больше не будут рассказывать, - говорит Табита, уже слабо надеясь на успех. - Не услышат они больше про трех медведей.
Джонни, кажется, перестал сопеть. Женщины переглядываются поверх кровати, и няня говорит: - И про Джека Победителя Великанов.
- И про Джека и Бобовый Стебель. Никогда не услышат.
Под кроватью какое-то движение, из-под края одеяла появляется взлохмаченная голова Джона. - А я и не хочу про Джека и Бобовый Стебель.
- И про Красную Шапочку, - говорит няня.
Мальчик встает на ноги и решительно заявляет: - Не хочу про Красную Шапочку.
Няня и Табита снова переглядываются; заметив это, мальчик недоверчиво переводит взгляд с одной на другую. И повторяет громко, как генерал, требующий безоговорочной капитуляции: - Не хочу про Красную Шапочку.
Менее искушенный дипломат, чем Табита, мог бы предположить, что переговоры окончены. Она же как ни в чем не бывало садится на кровать, готовая, по обыкновению, послушать, как он будет молиться. - Хорошо, выбери сказку сам.
Джон, чувствуя себя, как парламентарий, добившийся почетного мира, тотчас прижимается к ней и читает молитвы, после чего сразу же требует: Кота в Сапогах! Кота в Сапогах!
Он слышал эту сказку раз сто, но еще так мал, что готов с упоением слушать ее снова и снова.
34
И Табита, перенесясь из своего светлого, строгого царства в гостиную, где даже лучи вечернего солнца, косо рассекая табачный дым, кажутся другими - более взрослыми, искушенными, грубыми, - дарит своих гостей улыбкой радушной хозяйки, а вернее, улыбкой триумфатора, одержавшего верх над коварным врагом.
В такие минуты, воодушевленная своей победой в сфере педагогики и сознанием, что поступила правильно, она более чем когда-либо готова поступить правильно и в сфере морального протеста и эстетической смелости, воплощенных в "Бэнксайде". Она подчеркнуто благосклонна к мрачному Доби, и к меланхоличному Хадселу, у которого не ладится работа над романом про священника, влюбившегося в проститутку, и к Мэдж Мун, которая, как обычно в это время дня, уже порядком пьяна и вовсю распустила язык. Мэдж в горе из-за своего младшего брата, военного, и на чем свет стоит ругает войну, буров, правительство, бардов империи, а также мужчин, не уехавших на позиции. Со зла она оскорбляет Хадсела и, глядя в упор на долговязого Доби, который, подобно многим еретикам, силен в богословии, кричит ему в лицо: - Не говорите мне про бога! Если бог есть, что ж он не прекратит эту чертову войну?
Доби, то вскакивая, то снова падая в кресло, волнуясь и все больше пьянея и путаясь, принимается анализировать проблему зла.
И Табита, все еще улыбаясь, тихонько уговаривает его: - Не так громко, пожалуйста. Да, да, как интересно. Я понимаю, все дело в том...
Она сменила улыбку на очень серьезное выражение лица, Которое всегда приберегает для Доби независимо от того, толкует он о боге или о любви. Этот неуравновешенный и неразумный юноша требует, чтобы его принимали всерьез.
На фронте дела идут скверно. Глашатаи новой, предприимчивой политики с удивлением обнаружили, что в армии духа предприимчивости явно недостает. Поражение следует за поражением; объявлен набор добровольцев. Тысячи клерков, с радостью вырвавшись из своих контор, спешат примкнуть к этой авантюре, чтобы назавтра стать героями. И когда они проезжают по улицам на вокзалы, направляясь в военные порты, где их погрузят на корабли, сразу видно, что жизнь приобрела для них и достоинство, и смысл. Они рискуют жизнью за идею, за великую любовь, за славу и честь. И хотя "Бэнксайд", ко всеобщему удивлению, все еще понемногу покупают и убытки невелики, сотрудники его чувствуют себя обособленной, а значит, и сплоченной группой. Квартира на Вест-стрит все больше уподобляется штабу повстанцев, но повстанцев, оказавшихся вне закона, изгоев. К войне они непричастны. Они теперь проводят на Вест-стрит чуть не целые дни и просачиваются во все уголки квартиры. Вторгаются даже в детскую.
Как-то вечером, уже довольно поздно, Табита застает там Джобсона, Доби и Мэдж. Все трое курят. Она возмущенно спрашивает, чем им плохо в гостиной.
