Устало не только тело, устала душа…
Капли дождя ударяли в окно вагона, а за окном плескалось море, холодное, свинцовое, неприветливое…
Мицу понадобилось выйти. Она оставила зонтик и чемодан на сиденье и направилась в конец вагона.
У дверей уборной стояло человек пять мужчин, а возле умывальника пожилая женщина смачивала белый платок и вытирала им лицо и шею старого мужчины.
— Послушайте, — обратилась было Мицу к мужчинам. Ее сердце захлестнула жалость, как всегда, когда она видела страдания людей. Но, взглянув на равнодушные лица пассажиров, она прикусила язык. И все же, снова переведя взгляд на больного старика, не выдержала:
— Послушайте! Вон там есть свободное место. Садитесь, пожалуйста, — и сразу подумала: «Какая я дура!»
— Но вы ведь тоже больны, я вижу…
— Ничего. Зато я моложе…
Женщина попробовала улыбнуться, показав золотые зубы, и обратилась к старику:
— Вам уступили место. Пойдемте, дедушка.
Мицу вышла в тамбур и, прислонясь лбом к холодному стеклу, стала глядеть на рельсы соседнего пути, бегущие рядом с вагоном: они то плавно отходили в сторону, то снова приближались. Головки рельсов блестели, а подошва была ржавая. Девочкой, посадив младшего брата на спину, она любила гулять у железнодорожной линии, проходящей неподалеку от Кавакоси. Однажды Мицу положила гвоздь на головку рельса и, спрятавшись в траве, подождала, пока прошел товарный состав. Гвоздь стал похож на новенький ножик…
Головки рельсов блестели, подошва была ржавая…
Над рисовым полем поднимался легкий туман. На поле работали два крестьянина.
Слева между облаками образовался просвет. Закрыв глаза, Мицу пыталась задремать…
«Я еду в Одембу, оттуда, пересев на автобус, поеду в больницу «Воскресение», в больницу для прокаженных.
Для прокаженных! Я, Морита Мицу, — прокаженная? Нет! Нет! Не может быть! Это какое-то недоразумение!»
— Нет, нет, нет, нет. Это неправда… — повторяла Мицу в такт стуку колес.
«Нет… Нет… Я еду в родные края, в Кавакоси. В моем чемодане лежат гостинцы для брата и сестер… Дома я пробуду два дня. Отнесу цветы на могилу матери… побываю в гостях у соседей… Отец, наверное, удивится — ведь мы так давно не виделись. Он станет жаловаться, что жизнь день ото дня дорожает, становится труднее. И еще он спросит, нельзя ли устроить брата работать в Токио».
Открылась дверь, железнодорожник с повязкой контролера на правой руке вошел в тамбур.
— Ваш билет? — Он проколол билет Мицу и сказал, хотя Мицу его об этом не спрашивала: — Через несколько минут будем в Одембе.
В Одембе шел дождь.
Зал ожидания был полон юношей и девушек в широкополых шляпах, с альпенштоками в руках.
— Не везет нам, — говорили они, глядя через окно на небо. — Не везет… На вершину по такой погоде не взойти… Вот и встретили рассвет на Фудзи!.. Хотя бы до середины подняться…
Мицу с нескрываемой завистью смотрела, как они вытащили из рюкзаков свертки, фруктовую воду, конфеты и стали все вместе есть. Она тоже захотела есть, в горле пересохло. Но завидовала Мицу не тому, что они ели, а их дружбе: у нее никогда не было друзей, она никогда не ездила с ними в горы.
Одна из девушек в альпинистских, с толстыми подошвами, ботинках, тихо запела:
Вот мчится тройка почтовая…
Где-то Мицу слыхала эту песню.
Ну конечно же! Она вспомнила кабачок, куда ее привел Ёсиока-сан. Там юноши в черных блузах и девушки, курившие сигареты, хором пели эту песню.
Не прерывая песни, девушка взглянула на Мицу и, заметив, с какой завистью та смотрит, засмеялась; на щеках у нее появились ямочки.
— Вы здешняя? — Она кинула взгляд на зонтик и чемодан Мицу.
— Нет. А вы студенты? — нерешительно спросила Мицу, думая об Ёсиоке-сан.
— Рабочие токийской фабрики. Хотели подняться на Фудзияму, да вот не повезло — погода испортилась, — девушка протянула Мицу конфеты: — Угощайтесь.
В это время кто-то крикнул:
— Автобус!
Все вышли на улицу.
В автобусе молодые люди продолжали петь й смеяться. Дождь стучал в крышу и в окна, косыми струями расползаясь по стеклу.
— Вам далеко ехать? — обратилась девушка к Мицу.
— Я еду в Какияму.
— А-а-а! Кажется, там местный праздник, я читала объявление на станции. Значит, вы на праздник и родных, наверное, повидаете?
Мицу не ответила; девушка, приняв это за согласие, опять рассмеялась, и опять на щеках ее появились ямочки.
Проехали деревню, начались поля. Они тянулись до самого Фудзиямы, который царил над ними, закрытый облаками, лишь седая вершина выглядывала из густой пелены. Легкий ветерок колыхал траву у дороги и вершины деревьев стоящего неподалеку леса. За этим лесом находился лепрозорий «Воскресение».
«Ночью здесь ни огонька», — подумала Мицу.
— Действительно не повезло, — жаловалась девушка. — И нет никакой надежды, что погода изменится.
— Ничего, завтра будет лучше, — успокаивая девушку, Мицу старалась не думать о собственном горе.
И вдруг мысль, что эта девушка, может быть, последняя в этом мире, с кем она разговаривает, пронзила ее; Мицу содрогнулась.
— Что с вами? Вам плохо?
Отрицательно покачав головой, Мицу издала легкий стон.
— Мне скоро выходить.
Девушка подержала зонтик, пока Мицу снимала с полки чемодан.
— До свидания. Доброго вам здоровья, — сказала девушка, прощаясь.
Мицу вышла на грязную, покрытую лужами дорогу. Вокруг не было ни души. Захлопнулась дверца, и автобус, плавно тронувшись с места, поехал, разбрызгивая грязь. Снова послышались смех и песни.
Неподвижно стоя, как былинка среди пустого поля, и не чувствуя капель, сбегавших за ворот, Мицу провожала глазами автобус, который, превратившись в точку, исчез за горизонтом. Ветер рвал в клочья облака и гудел в проводах высоковольтной линии.
Мицу охватило отчаяние. Конец, всему конец. Одна.
Ее прежнее одиночество среди людей в огромном городе сравнить было нельзя с тем, которое навалилось на нее сейчас.
— Прощайте, Ёсиока-сан, прощайте…
Губы Мицу дрожали.
Чемодан становился все тяжелее, ладони вспотели. У опушки леса, на невысоком столбике, Мицу заметила таблицу с иероглифами: «Запретная зона. Вход на территорию лечебницы только в воскресные дни».
Между лесом и дорогой протекала речушка, через нее был перекинут легкий деревянный мост — единственный между лепрозорием и остальным миром.
Вода журчала, по реке плыли щепки, солома, клочки газет…
Вернись! Немедленно вернись! Подожди обратного автобуса и уезжай. Все образуется. Жила ведь ты как-то до сих пор и теперь проживешь. Только не надо думать об этих проклятых темно-красных пятнах, будто их совсем нет…
Войдя в каштановый лес, Мицу поставила чемодан на землю и посмотрела на запястье. От холода и дождя пятна потемнели, стали меньше.
…Ведь они даже не болят, эти пятна… и не чешутся… Спрячь их… Никто не заметит… и никому они не помешают… Скрой их… Скрой… Это совсем просто… Поезжай в другое место и…
По лесной дорожке навстречу Мицу шла иностранка в белом халате и с черным зонтом, раскрытым над головой. Увидев ее, Мицу поднялась.
— Добрый день, — ласково сказала иностранка. По многолетнему опыту она поняла, почему эта маленькая японка, сжавшись, сидит в траве. — Не унывайте, — стараясь отчетливо произносить каждый звук, добавила она с легким акцентом и, взяв чемодан Мицу, упругими шагами пошла впереди нее.
Вскоре сквозь лес проступили контуры серых зданий, напоминающих казармы.
Мицу привели в терапевтический кабинет. Здесь ей дали горячего чая, а две японки — сестры милосердия, сев рядом с Мицу, завели разговор, пытаясь приободрить ее.
— Вы, наверное, устали? Если устали, полежите немного в соседней комнате, — приветливо сказала одна из них — та, которая была в очках. — Потом мы сходим в больничный корпус. Здесь все живут одной семьей. Твоя болезнь — большое несчастье, но здесь ты забудешь о ней, как все, кто у нас лечится. Здесь люди живут, как повсюду: радуются, огорчаются, работают. Посмотри на эту муку. Как думаешь, откуда она? Ее смололи наши мужчины.
В первый раз Мицу видела сестер милосердия. В своих широкополых шляпах и белой форменной одежде, с черными четками на боку, они казались Мицу необыкновенными существами. Скованная неловкостью, она не знала, что отвечать.
— А женщины здесь занимаются вышиванием. Свою работу они продают и выручают не только себе на булавки. Вы когда-нибудь пробовали вышивать? — вторая сестра была очень интересной женщиной. Даже форменная одежда не могла скрыть ее принадлежность к тем благородным, хорошо одетым дамам, которых Мицу иногда встречала в фешенебельных кварталах. Что заставило ее приехать сюда?
