Мысли эти шаг за шагом привели его к решительным предложениям. Был убежден, что не может рассчитывать на помощь заграничных товарищей, вернее, ожидал возражения, удара сзади. Улыбнулся почти весело и, видя входящего в комнату партийного товарища, воскликнул, сжимая ему руку:
– Петр Великий прорубил окно на Запад и впустил в затхлую Россию веяние свежего ветра, теперь мы откроем окно в Европу с Востока, и из него вырвется разрушительный ураган, товарищ!
Рабочий смотрел на Ульянова с изумлением. Тот похлопал его по плечу и произнес с улыбкой:
– Это так! Отвечал вслух своим мыслям!
Они уселись и начали совещаться о печатании новых прокламаций, которые должны быть разбросаны на фабриках в связи с ожидаемой забастовкой.
Снова началась скрытная агитационная работа.
Полиция узнала вскоре о возвращении опасного революционера, умеющего выскользнуть из рук преследующих его шпиков.
Ульянов был спокоен, как обычно, и с педантичной обстоятельностью осуществлял свои дела. Его статья всегда была подготовлена для печатания в назначенный срок, а он всегда в определенный час появлялся на партийных собраниях, вовремя печатал листовки на гектографе и раздавал их приходящим в назначенное место распространителям.
Работал как машина, холодная, исправная, точная. Питался чем придется, спал едва несколько часов, постоянно скрываясь в разных, хорошо знакомых и безопасных местах.
Проходя однажды ночью через Васильевский Остров, он заметил человека, не отстающего от него ни на шаг. Ульянов задержался, притворившись, что читает наклеенное на стену сообщение правительства по вопросу призыва, и ждал спокойно. Идущий за ним незнакомец, миновав его, пробормотал:
– Товарищ, район окружен полицией. Спасайтесь!
Владимир поблагодарил незнакомца. Никогда его прежде не видел.
««Может, какой-то шпик?» – подумал он и пошел дальше, внимательный и готовый в любую минуту скрыться во дворе ближайшего дома, выходящего на три улицы. И вскоре убедился, что на всех углах торчали таинственные фигуры гражданских людей и патрули полиции.
«Облава… – догадался он. – Ждут, пока не наступит ночь».
Взглянул на часы. Время приближалось к семи вечера. Вошел в ближайшие ворота и спрятался на лестничной клетке. Просидел там, демонстративно читая архиконсервативного «Обывателя», вплоть до девяти часов. Наконец, выглянул из ворот. Шпики и полицейские остались на своих местах.
Ульянов пошел на другую сторону улицы и углубился в темную челюсть узкого заулка. Заметил здесь желтый, поцарапанный, грязный каменный дом с горящим фонарем, на котором чернела полустертая надпись «Ночной приют».
Вошел в сени и протянул ночному сторожу пять копеек, прося о месте. Одноглазый человек, сидящий у конторки, оглядел его подозрительно. Светлый, беспокойно бегающий глаз ощупывал фигуру клиента. Ничего подозрительного, однако, он не заметил. Обычный рабочий в обтрепанном пальто, перекошенных ботинках с голенищами и замасленной шапке.
– Безработный? – бросил он вопрос.
Ульянов молча кивнул головой.
– Паспорт! – произнес старик и протянул руку, покрытую большими веснушками.
Прочитал переданную ему бумагу, выписанную на фамилию Василя Остапенко, крестьянина из Харьковской Губернии, наборщика. Записал в книге, спрятал деньги в коробочку и со звоном бросил на стол латунную жестянку с номером.
– Второй этаж, третье помещение, – буркнул он и, достав из-под конторки чайник, налил чай в засаленный, давно не мытый стакан.
Ульянов отыскал свое место в темном, закопченном помещении, где господствовал спертый воздух по причине облаков табачного дыма и тридцати пахнущих потом, водкой и грязным бельем фигур, лежащих на нарах в свободных и живописных позах. Некоторые клиенты приюта были полностью нагие, имели гноящиеся нарывы на теле и раны на натруженных ногах. Они ловили на себе вшей и ругались, браня всех и богохульствуя. Никто еще не спал. Гомон разговора долетал также из других помещений, выходящих в узкий коридор.
Заметив нового клиента, какой-то бородатый, полунагой детина крикнул:
– Граф, соблаговолите подойти! Тихо, хамы, закройте рот перед высокородным незнакомым господином! Почтение господину графу!
– Почтение и вам, генералы! – ответил Ульянов, весело смеясь.
– Почему вы думаете, что я генерал? – спросил изумленный детина.
– Потому что они все скоро будут так выглядеть. Думал, что уже началось с вас! – отвечал он, снимая пальто.
Все начали смеяться.
– Думаешь, что так будет? – задал вопрос старый нищий, одетый в лохмотья.
– Скажи, – потребовали от него и другие.
– Как же может быть иначе?! – ответил он. – Или думаете, что на века хватит нам терпения, чтобы помирать с голоду и ютиться по таким грязным логовищам? Нет, братишки! Хватит этого! Только посмотрите, как загоним генералов, графов и всяких господ в эти дыры, а сами будем жить в их дворцах.
– И то, гордый пассажир! – восторгались соседи. – Болтает как по книжке, и что слово, то чистое золото! Время уже браться за дело и покончить с этими собаками. Хватить пить нашу кровь!
– Страдать и молчать нужно! – отозвался внезапно тихий голос с нар, тонущих во мраке. – Страдать и молчать, чтобы быть достойными замученного Христа Спасителя.
Сказавши это, какой-то немолодой, мрачный мужик начал шумно царапать себе грудь. Уселся и начал осматривать пойманных насекомых и давить их на кривом, крупном, как копыто, ногте.
Ульянов засмеялся издевательски и спросил:
– Вошь?
– Вошь! Это уже пятая; все нары заражены, – проворчал мужик.
– Страдать и молчать нужно! – повторяя его, произнес Владимир. – Не можешь выдержать укуса вши, а говоришь о терпеливости, милый брат! Или нас хочешь обмануть, или себя самого, христианина!
Слушающие рявкнули смехом. «Христианин» больше не отзывался.
– Эх! – воскликнул нагой детина. – Если бы так меня к судье вызвали, я бы там долго не говорил. Ножом по горлу и в ров. Столько этой ненависти во мне накопилось, будто вшей и клопов в нарах. Эх!
– Может, дождетесь, товарищ! – утешил его Владимир.
– Ой! Хотя бы один-единственный такой денек прожить. Зато позднее даже умереть не жаль! За всю несправедливость, за всю нужду!
– Может, дождетесь, – повторил Ульянов, укладываясь и кутаясь в пальто.
Ничего больше не говорил. Проводящие в приюте ночь бедняки тихими голосами рассказывали о своих страданиях, нужде и жизненных невзгодах. Один за другим замолкали и засыпали.
Ульянов не мог заснуть. Ожидал полицейские проверки и чутко прислушивался. Где-то недалеко часы пробили полночь. В приюте господствовала тишина. Люди, придавленные колесом жизни, сползающиеся сюда отовсюду, как бы покалеченные насекомые, проваливались в тяжелый, беспокойный сон.
Внезапно Ульянов услышал отчетливый шорох и тихий шепот:
– Ванька, пошли! Уже можно…
Два человека выскользнули из полутемного помещения, освещенного повешенной высоко под потолком керосиновой лампой, ужасно коптящей, и исчезли во мраке коридора.
Скоро раздались осторожные, крадущиеся шаги, и в помещение со спящими фигурам, мечущимися и похрапывающими во сне, вошли два мужчины и две женщины. Немного погодя все лежали уже среди других на грязных нарах, шепча неразборчиво, как если бы трещащие где-то за печкой сверчки. Минутой позже раздались отголоски поцелуев.
Из коридора донеслись внезапно тяжелые шаги нескольких людей и громкие возгласы:
– Проверка во всех помещениях одновременно! Торопитесь!
На пороге выросли фигуры плечистых полицейских и сторожей с фонарями. Вошли в помещение, будили спящих людей, срывали покрывающие их лохмотья, обыскивали одежду и просматривали паспорта, светя в глаза, щурящиеся от света фонаря и сильного испуга.
Ульянов, не поднимаясь с нар и охая, вытащил свой паспорт. Полицейских посмотрел его, записал фамилию в книжку и вернул документ. Проверка шла дальше среди вздохов, испуганных голосов ночных поселенцев приюта, угроз полицейских, пренебрежительных ругательств.
Один из сторожей издал внезапно ужасный крик:
– Ах, блудница, развратная ведьма, дьяволица! Такой разврат в приюте?!
Владимир осторожно поднял голову. Увидел стоящую в свете фонарей немолодую уже женщину с изношенным, испитым лицом. Растрепанные волосы спадали на худые обнаженные плечи и истощенную грудь. Стояла она, широко открыв раздутые губы и скаля гнилые, поломанные зубы. Смотрела дерзким, злым, строгим взглядом.
– Прочь отсюда! В женское помещение! – крикнул сторож, топая ногами и поблескивая одним глазом. – Такая паршивая овца испортит все стадо!
Женщина рассмеялась беспечно.
– Э-э! Здесь, как вижу, не одна паршивая овца! – засмеялся полицейский и стащил с нар маленькую, может, пятнадцатилетнюю девушку с детским еще личиком. Совершенно нагое, щуплое, верткое тело ее извивалось как змея в руках крупного мужчины.
