И Мадам. Двадцать минут двенадцатого. Встала. Миссис Флеминг принялась за уборку. Причесывается, напевает: voglio е non vorrei. Нет: vorrei е non[75]. Рассматривает кончики волос, не секутся ли. Mi trema un poco il[76]. Очень красиво у нее это tre: рыдающий звук. Тревожный. Трепетный. В самом слове «трепет» уже это слышится.
Глаза его скользнули по приветливому лицу мистера Пауэра. Виски седеют. Мадам: и улыбается. Я тоже улыбнулся. Улыбка доходит в любую даль. А может, просто из вежливости. Приятный человек. Интересно, это правду рассказывают насчет его содержанки? Для жены ничего приятного. Но кто-то меня уверял, будто между ними ничего плотского. Можно себе представить, тогда у них живо бы все завяло. Да, это Крофтон{304} его как-то встретил вечером, он нес ей фунт вырезки. Где же она служила? Барменша в «Джури». Или из «Мойры»?
Они проехали под фигурой Освободителя в обширном плаще.
Мартин Каннингем легонько коснулся мистера Пауэра.
– Из колена Рувимова,{305} – сказал он.
Высокий чернобородый мужчина с палкой грузно проковылял за угол слоновника Элвери{306}, показав им за спиной скрюченную горстью ладонь.
– Во всей своей девственной красе, – сказал мистер Пауэр.
Мистер Дедал, поглядев вслед ковыляющей фигуре, пожелал кротко:
– Чтоб тебе сатана пропорол печенки!
Мистер Пауэр, зашедшись неудержимым смехом, заслонил лицо от окна, когда карета проезжала статую Грэя.
– Мы все это испытали, – заметил неопределенно Мартин Каннингем.
Глаза его встретились с глазами мистера Блума. Погладив свою бороду, он добавил:
– Ну, скажем, почти все из нас.
Мистер Блум заговорил с внезапною живостью, вглядываясь в лица спутников.
– Это просто отличная история, что ходит насчет Рувима Дж. и его сына.
– Про лодочника? – спросил мистер Пауэр.
– Да-да. Отличная ведь история?
– А что там? – спросил мистер Дедал. – Я не слышал.
– Там возникла какая-то девица, – начал мистер Блум, – и он решил услать его от греха подальше на остров Мэн, но когда они оба…
– Что-что? – переспросил мистер Дедал. – Это этот окаянный уродец?
– Ну да, – сказал мистер Блум. – Они оба уже шли на пароход, и тот вдруг в воду…
– Варавва в воду!{307} – воскликнул мистер Дедал. – Экая жалость, не утонул!
Мистер Пауэр снова зашелся смехом, выпуская воздух через заслоненные ноздри.
– Да нет, – принялся объяснять мистер Блум, – это сын…
Мартин Каннингем бесцеремонно вмешался в его речь.
– Рувим Дж. с сыном шли по набережной реки к пароходу на остров Мэн, и тут вдруг юный балбес вырвался и через парапет прямо в Лиффи.
– Боже правый! – воскликнул мистер Дедал в испуге. – И утонул?
– Утонул! – усмехнулся Мартин Каннингем. – Он утонет! Лодочник его выудил багром за штаны и причалил с ним прямиком к папаше, с полумертвым от страху. Полгорода там столпилось.
– Да, – сказал мистер Блум, – но самое-то смешное…
– И Рувим Дж., – продолжал Мартин Каннингем, – пожаловал лодочнику флорин за спасение жизни сына.
Приглушенный вздох вырвался из-под ладони мистера Пауэра.
– Да-да, пожаловал, – подчеркнул Мартин Каннингем. – Героически. Серебряный флорин.
– Отличная ведь история? – повторил с живостью мистер Блум.
– Переплатил шиллинг и восемь пенсов, – бесстрастно заметил мистер Дедал.
Тихий сдавленный смех мистера Пауэра раздался в карете.
Колонна Нельсона.
– Сливы, восемь на пенни! Восемь на пенни!
– Давайте-ка мы примем более серьезный вид, – сказал Мартин Каннингем.
Мистер Дедал вздохнул:
– Бедняга Падди не стал бы ворчать на нас, что мы посмеялись. В свое время сам порассказывал хороших историй.
– Да простит мне Бог! – проговорил мистер Пауэр, вытирая влажные глаза пальцами. – Бедный Падди! Не думал я неделю назад, когда его встретил последний раз и был он, как всегда, здоровехонек, что буду ехать за ним вот так. Ушел от нас.
– Из всех, кто только носил шляпу на голове, самый достойный крепышок, – выразился мистер Дедал. – Ушел в одночасье.
– Удар, – молвил Мартин Каннингем. – Сердце.
Печально он похлопал себя по груди.
Лицо как распаренное: багровое. Злоупотреблял горячительным. Средство от красноты носа. Пей до чертиков, покуда не станет трупно-серым. Порядком он денег потратил, чтоб перекрасить.
Мистер Пауэр смотрел на проплывающие дома со скорбным сочувствием.
– Бедняга, так внезапно скончался.
– Наилучшая смерть, – сказал мистер Блум.
Они поглядели на него широко открытыми глазами.
– Никаких страданий, – сказал он. – Момент, и кончено. Как умереть во сне.
Все промолчали.
Мертвая сторона улицы. Днем всякий унылый бизнес, земельные конторы, гостиница для непьющих, железнодорожный справочник Фолконера, училище гражданской службы, Гилл, католический клуб, общество слепых. Почему? Какая-то есть причина. Солнце или ветер. И вечером то же. Горняшки да подмастерья. Под покровительством покойного отца Мэтью{308}. Камень для памятника Парнеллу. Удар. Сердце.
Белые лошади с белыми султанами галопом вынеслись из-за угла Ротонды. Мелькнул маленький гробик. Спешит в могилу. Погребальная карета. Неженатый. Женатому вороных. Старому холостяку пегих. А монашке мышастых.
– Грустно, – сказал Мартин Каннингем. – Какой-то ребенок.
Личико карлика, лиловое, сморщенное, как было у малютки Руди. Тельце карлика, мягкое, как замазка, в сосновом гробике с белой обивкой внутри. Похороны оплачены товариществом. Пенни в неделю за клочок на кладбище. Наш. Бедный. Крошка. Младенец. Несмышленыш. Ошибка природы. Если здоров, это от матери. Если нет, от отца. В следующий раз больше повезет.
– Бедный малютка, – сказал мистер Дедал. – Отмаялся.
Карета медленно взбиралась на холм Ратленд-сквер. Растрясут его кости. Свалят гроб на погосте. Горемыка безродный. Всему свету чужой.{309}
– В расцвете жизни,{310} – промолвил Мартин Каннингем.
– Но самое худшее, – сказал мистер Пауэр, – это когда человек кончает с собой.
Мартин Каннингем быстрым движением вынул часы, кашлянул, спрятал часы обратно.
– И это такое бесчестье, если у кого-то в семье, – продолжал мистер Пауэр.
– Временное умопомрачение, разумеется, – решительно произнес Мартин Каннингем. – Надо к этому относиться с милосердием.
– Говорят, тот, кто так поступает, трус, – сказал мистер Дедал.
– Не нам судить, – возразил Мартин Каннингем.
Мистер Блум, собравшись было заговорить, снова сомкнул уста. Большие глаза Мартина Каннингема. Сейчас отвернулся. Гуманный, сострадательный человек. И умный. На Шекспира похож.{311} Всегда найдет доброе слово. А у них никакой жалости насчет этого, и насчет детоубийства тоже. Лишают христианского погребения. Раньше загоняли в могилу кол, в сердце ему. Как будто и так уже не разбито. Но иногда те раскаиваются, слишком поздно. Находят на дне реки{312} вцепившимися в камыши. Посмотрел на меня. Жена у него жуткая пьянчужка.{313} Сколько раз он заново обставит квартиру, а она мебель закладывает чуть ли не каждую субботу. Жизнь как у проклятого. Это надо каменное сердце. Каждый понедельник все заново. Тяни лямку. Матерь Божья, хороша же она была в тот вечер. Дедал рассказывал, он там был. Как есть в стельку, и приплясывает с Мартиновым зонтиком:
На Востоке слыву я первейшей
Ах, первейшей
Красавицей гейшей.{314}
Опять отвернулся. Знает. Растрясут его кости.
В тот день, дознание. На столе пузырек с красным ярлыком. Номер в гостинице, с охотничьими картинками. Духота. Солнце просвечивает сквозь жалюзи. Уши следователя крупные, волосатые. Показания коридорного. Сперва подумал, он спит. Потом увидал на лице вроде как желтые потеки. Свесился с кровати. Заключение: чрезмерная доза. Смерть в результате неосторожности. Письмо. Моему сыну Леопольду.
Не будет больше мучений. Никогда не проснешься. Всему свету чужой.
Лошади припустили вскачь по Блессингтон-стрит. Свалят гроб на погосте.
– А мы разогнались, я вижу, – заметил Мартин Каннингем.
– Авось, он нас не перевернет, – сказал мистер Пауэр.
– Надеюсь, нет, – сказал Мартин Каннингем. – В Германии завтра большие гонки. Кубок Гордона Беннета.{315}
– Да, убей Бог, – хмыкнул мистер Дедал. – Это бы стоило посмотреть.
Когда они свернули на Беркли-стрит, уличная шарманка возле Бассейна встретила и проводила их разухабистым скачущим мотивчиком мюзик-холла. Не видали Келли?{316} Ка – е два эл – и. Марш мертвых из «Саула»{317}. Этот старый негодник Антонио.{318} Меня бросил без всяких резонно. Пируэт! Скорбящая Божья Матерь. Экклс-стрит. Там дальше мой дом. Большая больница. Вон там палата для безнадежных. Это обнадеживает. Приют Богоматери для умирающих. Мертвецкая тут же в подвале, удобно. Где умерла старая миссис Риордан{319}. Эти женщины, ужасно на них смотреть. Ее кормят из чашки, подбирают ложечкой вокруг рта. Потом обносят кровать ширмой, оставляют умирать. Славный был тот студент, к которому я пришел с пчелиным укусом. Потом сказали, он перешел в родильный приют. Из одной крайности в другую.
