— Или к Амире?
— Или к Амире, — согласился Клебер.
Энцо правильно сделал, что сказал все напрямик. С Умником надо было говорить честно и просто. Но с того вечера, когда все переругались, сам Энцо старался как можно меньше времени проводить дома. Сидел в библиотеке Сорбонны, писал свой роман. И потирал плечо, думая об Арье. Эмме в следующих главах досталось по полной.
Клебер в лицее старался не встречаться с Захрой.
Беатрис же сказала ему так:
— Глупо, что тебе придется забирать брата на выходные. Ты же все равно не сможешь никуда пойти. Погулять… ну, и все прочее.
Если бы Умник согласился хоть иногда оставаться в Маликруа на субботу и воскресенье, может, «все прочее» и получилось бы, подумал Клебер.
В воскресенье он принялся собирать вещи брата. Сборы оказались нелегким делом. Класть или не класть в чемодан плеймобильки? А солдатиков? А левольвер? Какую дать ему с собой одежду, кроме спортивного костюма? Ведь наряжаться по-мучбингенски Умнику там не позволят. Клебер беспомощно стоял посреди комнаты.
Наконец он решил начать с теплых вещей и достал из шкафа стопку свитеров. Под ними неожиданно обнаружились зажигалки Корантена. Как ни странно, находка доставила Клеберу облегчение. Она доказывала, что Умник в самом деле мог представлять опасность для окружающих, и это избавляло Клебера от тяжких сомнений. И он собрал целый мешок игрушек, потом аккуратно сложил костюм брата.
В комнату вошел Умник и спросил:
— Ты собираешься в дорогу?
— Не я, а ты. Я же тебе говорил…
Умник изменился в лице.
— Прямо сегодня?
— Да. Посмотри, я сложил твои игрушки в чемодан.
— Это что — мне? Это мой чедоман?
Шутка ли, собственный чемодан! Умник взял его за ручку и полюбовался на себя в зеркало:
— Месье Мучбинген собрался в дорогу. Он едет… едет в… — От страха Умник сбился, но потом на едином дыхании договорил: — Он едет в Малякаля. Это на другом языке.
Клеберу страшно захотелось говорить на другом языке и жить в другом мире.
Месье Малюри-отец прибыл вечером. Он не видел сыновей больше двух месяцев.
— Это папа, — сказал Умник Клеберу, как будто их надо было знакомить.
Месье Малюри обнялся с сыновьями и сразу предупредил:
— Каждые выходные я не смогу. Матильда на седьмом месяце… Так, чемодан готов?
— Да, — сказал Клебер. — Я только подумал…
— Не надо думать, — оборвал его месье Малюри. — Ты и так уже слишком много всего навыдумывал. И вот чем это кончилось. Мы вернулись в исходную точку. Еще немного, и в Ма… ну, ты понимаешь… совсем не осталось бы мест.
— Ту-ру-рум, ту-ру-рум, ту-ру-рум! — Умник передразнил ворчливый тон отца.
Месье Малюри на миг оторопел, потом решительно взялся за чемодан — поскорее бы уже разделаться с этим неприятным делом!
Клебер вышел с ними на улицу.
— Это папина машина, — тихонько сказал Умник. — Папа прячет чедоман в багажник. Папа открывает дверцу. У него есть ключ.
Он оглашал каждое действие отца, будто повествовал о героических подвигах. Клебер смотрел на него с опаской — боялся, как бы он не сорвался в последний момент.
— Я сяду спереди?
— Да. Только ничего не трогай, — все так же строго ответил месье Малюри.
Кажется, Умник обрадовался.
— До пятницы! — сказал Клебер брату. — Я обязательно за тобой приеду, понял?
— Я сяду спереди! — сказал в ответ Умник, как будто для него это было самое главное.
Он чмокнул Клебера и устроился на переднем сидении.
— Не вздумай ничего крутить! — цыкнул на него месье Малюри, а Клеберу, отводя глаза и сосредоточенно поправляя боковое зеркало, сказал: — Ну, всё. Значит, в эту пятницу точно приезжаешь ты?
— Точно, — ответил Клебер и понуро пошел назад.
Едва переступив порог, он почувствовал, что всех ребят словно бы накрыло свинцовым колпаком.
За ужином все сидели хмурые.
— Без Умника тоскливо, — сказал Корантен.
Энцо присел на минуту и ушел к себе, прихватив яблоко и кусок хлеба. Да и остальные рано разошлись по комнатам.
— Корантен прав, — сказал Эмманюэль Арье. — Тут жутко тоскливо. Почему бы нам не переехать?
— Переехать? Куда?
— Можно снять студию на двоих.
Эмманюэль давно уже подумывал об этом, но Арья к такому предложению оказалась не готова и постаралась отговориться:
— У нас не хватит денег.
— Мне помогут родители.
— Ты думаешь?
— Да, если я скажу, что мы решили пожениться, — ответил Эмманюэль, стараясь сохранять непринужденный тон.
Арья вздрогнула, словно ее ударило током, и с натужным смешком возразила:
— Ого! Не рановато ли?
— Мне двадцать пять лет. И я тебя люблю.
Эмманюэль смотрел на нее с немым вопросом.
— Ну да, я тебя тоже. Но… я хотела сначала закончить учебу. И потом, я не могу оставить Корантена…
«И Энцо», — чуть не вырвалось у Эмманюэля, однако вслух он сказал:
— Конечно. Я и не прошу тебя отвечать сразу. Но ты подумаешь?
Арья шепнула «да» и ласково прижалась к нему. Но когда она уже совсем засыпала, перед ее закрытыми глазами поплыли буквы, из которых сложилась строчка: «Эмма была чертовски хороша собой».
В понедельник Клебер почувствовал себя свободным, как птаха, которую выпустили из клетки. И во вторник он наслаждался свободой. В среду позвонил Беатрис. Уговаривал ее прийти в гости, она отнекивалась. Клебер то смеялся, то злился. «Я повешу трубку», — грозила Беатрис. Так они препирались весь вечер. В четверг Клеберу стало очень скверно. Захотелось позвонить отцу — узнать, как там Умник. Как он воспринял возвращение в Маликруа? Ему вспомнилось, как Умник стоял с чемоданом перед зеркалом и любовался на себя. На глаза Клеберу навернулись слезы. Ведь брат тогда тоже играл, играл в Мучбингена.
— Папа? Это Клебер. Я хотел спросить… Как там дела у Умника?
— Если не ошибаюсь, ты его сам увидишь завтра?
— Да, но… В воскресенье все прошло хорошо?
Молчание в трубке.
— Папа, алло?
— Да-да, я тут. Что тебе сказать? Он закатил такой скандал…
У Клебера подкосились ноги, он сел на стул.
— Да?
— Этого следовало ожидать! — раздраженно продолжал месье Малюри. — Тамошние врачи мне все объяснили. Он отвык и должен снова адаптироваться. Если бы не твоя дурацкая затея…
— Что он сделал?
— Говорю тебе — устроил дикую сцену. Орал, топал ногами, пытался убежать. Понадобилось несколько человек, чтобы его удержать.
Слушать дальше Клебер не смог.
Самым ужасным днем была пятница. Минуты тянулись, как часы, и в то же время пролетали очень быстро. Клеберу не терпелось вызволить брата. Но он и страшился встречи с ним. После уроков, не дожидаясь Беатрис, он побежал вслед за Захрой, которая успела выйти раньше.
— Захра!
Она обернулась.
— Захра… — повторил Клебер.
Он избегал ее всю неделю и не отходил от Беатрис, на зависть одноклассникам, которые стали звать их «месье и мадам Малюри».
— Я сейчас поеду за Умником.
— Хочешь оставить его у нас на субботу? — тусклым голосом спросила она.
— Да. То есть нет… погоди. Давай пройдемся.
Они долго шли молча. Но Захра умела многое расслышать без слов.
— Как у него дела? У твоего брата…
— Плохо.
Он стиснул ее руку, едва соображая, что делает.
— Мне страшно ехать туда одному.
Захра поняла. Она нужна ему.
— Поедешь со мной?
Она могла сказать: «Почему ты не позовешь Беатрис?» Но ответила по-другому:
— Я только спрошу у мамы.
Всю дорогу в электричке они разговаривали об Амире. Клебер расспрашивал, в какую школу она ходит, хорошо ли учится, нравится ли ей там. Этой темы хватило до самого Марли-ле-Руа.
— Надеюсь, я не забыл, как туда идти, — вздохнул Клебер, когда они вышли из поезда.
И правда. Он сразу узнал фонтан со вздыбленными каменными лошадьми и длинную аллею, ведущую к Маликруа.
У входа Клебер позвонил, им открыли. Захра удивилась: они очутились в большом, устланном коврами холле, по которому бесшумно сновали какие-то люди. Совсем как в гостинице. Клебер подошел к окошку с надписью «Прием посетителей» и представился сидевшей там женщине:
— Малюри. Приехал забрать на выходные брата.
— Вот как? — недоверчиво спросила та.
Потом полистала какой-то журнал и чуть ли не с сожалением признала:
— Есть такой. Второй этаж, палата 112.
Клебер решил подняться пешком по мраморной — остатки прежней роскоши — лестнице. Кто-то обогнал их, кто-то спустился навстречу. Молча и торопливо. В коридоре они увидели дряхлую старуху, она шла, держась за стенку.
— Мадемуазель! — обратилась она к Захре. — Там у меня в палате сидит моя мать.
— Ваша мать? — удивилась Захра.
— Она мне не мешает, — объяснила старуха. — Но она, понимаете, мертвая.
