Я хочу взять ее обеими руками за талию и медленно притянуть несколькими избранными словами внезапной ласки вроде «Mi gloria angela»[85] или «Mi что б там ни было», но у меня нет языка, чтобы скрыть свое замешательство – Хуже всего, было б не так ли, если б она оттолкнула меня в сторону и сказала «Нет, нет, нет», как разочарованных усатых героев во французских фильмах отвергает маленькая блондинка, которая жена тормозного кондуктора, у забора, в дыму, в полночь, на французских сортировках, и я отворачиваю большое мучимое лицо любовника и извиняюсь, – уходя оттуда прочь с ощущением, что таится во мне какой-то зверь, которого я раньше не замечал, понятия общие для всех юных любовников и старых. Я не хочу внушать Тристессе отвращение – Я был бы в ужасе, причини я ей губительные лепестплотские нежные секретики и заставь ее проснуться поутру притиснутой к спине какого-то нежеланного мужчины, который любит по ночам и отсыпается затем, и пробуждается смутноокий побриться, и самим своим присутствием вызывает оцепенение там, где прежде была абсолютная совершенная чистота никого.
Но чего я не учел, когда не получаю этого дружественного броска возлюбленного тела, нацеленного прямо на меня, моего целиком, но то было бойней для мяса, и ты лишь гнешься испоганивать в чем-то-должном-уступить девичества. – Когда Тристессе было 12 лет, ухажеры выкручивали ей руку на солнышке за кухонной дверью ее матери – Я видел такое миллион раз, в Мексике молодые люди хотят молодых девчонок – Рождаемость у них ужасающая – Они их выставляют, стенающих и умирающих, золотыми тоннами в чанах полувинодельных радениях гей-Старотокийской колыбельки рожденья. – Я там потерял нить своей мысли, —
Да, бедра Тристессы и золотая плоть все мои, что я такое, Пещерный Человек? Пещерный и есть.
Пещерный житель, погребенный глубоко под землей.
Лишь будет коронна ее щек, пульсирующая до рта, да мое воспоминание о великолепных ее глазах, как сидишь в ложе, красотка распоследнейшая во Франции входит в партер, и я поворачиваюсь к Месье рядом со мной, шепча «Она splendide, non?»[86] – Со скотчем «Джонни Уокер» в кармане моего смокинга.
Встаю. Я должен ее видеть.
Бедная Тристесса покачивается там, объясняя все свои беды, как ей не хватает денег, она болеет, будет утром болеть, и во взгляде ее я ловлю, быть может, жест тени приятия мысли обо мне как ее возлюбленном – Единственный раз, когда я видел когда-либо, как Тристесса плачет, был, когда она болела от дряни на краю кровати Старого Быка, как женщина в заднем ряду церкви при ежедневной новене, она промакивает глаза – Снова показывает на небо: «Если мой друг не заплатит мне», глядя прямо на меня, «Господь мой заплатит мне – больше» и я чувствую, как дух вступает в комнату, когда она встает, ожидая, пальцем вверх, на расставленных ногах, уверенно, ибо ее Господь ей отплатит – «Поэтому я дыю все-что у меня есть, моему другу, и йесли он не заполатит мне обратно» – она пожимает плечами – «Господь мой мне заплатит» – снова встав настороже – «Больше» и пока дух плавает по комнате, я в силах различить действенный скорбный ужас этого (ее вознаграждение так худосочно), вот я вижу, как ее макушка лучится бессчетными руками, что явились со всех десяти сторон света Вселенной благословить ее и провозгласить ее Бодхисатом за то, что так хорошо говорит и знает это.
Просветление ее совершенно, – «А мы ничто, ты и я» – она тычет меня в грудь, «Жы – Жи —» (мексиканцы ты произносят «Ты») «– и я» – показывая на себя – «Мы ничто. Завтррар мы можем быть помрем, и потому мы ничто —» Я с нею согласен, чувствую странность этой истины, чувствую, что мы два пустых фантома света или как призраки в старых сказках про жуть-дом, бесплотные и бесценные, и белые, и не-там, – Она говорит «Я знаю, ты хочешь спать».
«Нет нет» говорю я, видя, что она хочет уйти —
«Я ыду туда спать, рано утрым иду брать посмотреть для дяди и беру морфину и вырнус к Старому Быку» – и поскольку мы nada, ничто, я забываю, что она говорила о друзьях, весь потерявшись в красоте ее странной разумной образности, до последней крохи истинной – «Она Ангел», втайне думаю я и сопровождаю ее до двери мановеньем руки, а она к двери клонится, выбалтывая себе выход – Мы тщательно друг дружки не касаемся – Я дрожу, как-то раз подпрыгнул на милю, когда кончик ее пальца задел меня в разговорах, на стульях – в первый день, когда я ее увидел, в темных очках, в окне солнечного дня, у свечного света, засвеченного оттяга для, тягостных оттягов жизни, куря, красивая, как Дамочка Владельца Лас-Вегаса, или Революционная Героиня Марлона Брандо, Сапаты Мексики – с Кульяканскими героями и прочим – Тогда-то она меня и зацепила – В дневном пространстве золота один вид, сама красота, что шелк, детишки хихикают, я краснею, дома у парня, где мы впервые нашли Тристессу и все это начали – Симпатикус Тристесса с ее вратами златого сердца, попервости я врубился было, что она злая чаровница – я сталкивался со Святым в Современной Мексике, а тут фантазирую грезы о предназначенных заказах на ничто и потребных предательствах – предательстве старого отца, когда он уловками завлекает троих полоумных детишек. Вопящих и играющих в горящем доме: «Я вам каждому дам по вашей любимой тележке», выбегают они за тележками, он дает им Высшую Несравненную Великую Телегу Белого Вола Единственной Тягловой Силы, кою они слишком уж молоды оценить – с этой властью над великолетегой, он сделал мне предложение – Я смотрю на ногу Тристессы и решаю избегнуть проблемы судьбы и отдыхать превыше небес.
Играю в игры с ее сказочными глазами, а ее тянет в монастырь.
«Оставь Тристессу в покое» говорю я, как бы то ни было, как сказал бы «Оставь в покое котенка, не мучь его» – и открываю ей дверь, чтоб мы выйти могли, в полночь, из моей комнаты – В руке у себя я спотыкливо-неуклюже держу большой железнодорожный фонарь тормозного кондуктора к ее ногам, пока мы спускаемся по опасным, что уж там говорить, ступенькам, она чуть не перецепилась, поднимаясь, она стонала и охала, подымаясь, улыбалась и жеманила юбку рукой, спускаясь, с этой величественной милой медлительностью женщины, как Китайская Виктория.
«Мы ничто».
«Завтра мы можем умрем».
«Мы ничто».
«Ты и Я».
Я вежливо веду всю дорогу вниз светом и вывожу ее на улицу, где торможу ей белое такси к ней домой.
С безначального времени и в нескончаемое будущее мужчины любили женщин, не сообщая им, и Господь их любил, не сообщая, и пустота не пустота, ибо нечем ей пустеть.
Не да ли, Господь Звезда? – Убыла морось, коя разбила мой покой.
Никогда не убывает морось, что не разбивает никакого покоя – Я не сказал ей, что люблю ее, но когда уехал из Мексики, начал о ней думать и тогда начал говорить ей, что любил ее, в письмах, и почти сказал, и она тоже писала, прелестные испанские письма, говоря, что я милый, пожалуйста давай поскорее обратно – Я дал поскорее обратно слишком поздно, нужно было вернуться Весной, чуть не вернулся, денег не было, лишь коснулся границы Мексики и ощутил это рвотное чувство Мексики – поехал дальше в Калифорнию и жил в хибаре с молодым монахом Буддистского типа, каждый день гости, и отправился на север к Пику Опустошения и провел лето, угрюмствуя в Глухомани, едя и спя один – сказал: «Скоро отправлюсь обратно, к теплым объятьям Тристессы» – но ждал слишком долго.
О Господи, зачем ты поступил так со своими ангельскими-я, эта порча-жизнь, эта фу драная сраная тусня, полная рвоты, и ворья, и умиранья? – неужто нельзя было поместить нас в гнетущие небеса, где все и без того весело? – Что ль ты Мазохист, Господь, что ль Индейский Податель, что ль Ненавистник?
Наконец я вернулся в комнату к Быку после четырех тысяч мильного вояжа с горного пика у самой Канады, само по себе ужасное путешествие, не стоит и вяка об нем – и он вышел и привел ее.
Сразу меня предупредил: «Не знаю, что с ней не так, она поменялась за последние две недели, даже за последнюю неделю —»
«Это из-за того, что знала о моем приезде?» подумал я мрачно —
«Она закатывает припадки и лупит меня по башке кофейными чашками, и теряет мои деньги, и падает на улице —»
«Да что же с ней не так?»
«Дурцефалы – я говорил ей не перебарщивать с ними – Знаешь сам, только старый торчок с многолетним опытом знает, как с сонниками обращаться, – а она не слушала, она не знает, как ими пользовать, три, четыре, иногда пять, как-то раз двенадцать, это уже не та Тристесса – Я же чего хочу, жениться на ней и дать ей свое гражданство, видишь, как считаешь, хорошая мысль? – В конце концов, она моя жизнь, я ее жизнь —»
Я видел, что Старый Бык влюбился – с женщиной, и звать ее не Морфина.
«Я ее никогда не трогаю – это лишь брак по расчету – понимаешь, о чем я – я не могу на черном рынке сам себе дрянь добывать, я не умею, она мне нужна, а ей нужны мои деньги».
