Томас. С Марией так просто не выйдет, сама увидишь.
Регина (наливает себе чаю). Прежде чем подойти к этой двери, я еще раз обошла дом. Давние детские, чердаки, все обители нашей фантазии. Побывала и там, где Йоханнес покончил с собой. (Пожимает плечами: дескать, ничего особенного.) Все было почти точь-в-точь как раньше. За дверьми поднималась прислуга, с запозданием, так они ждут в своих комнатах, пока их вызовут звонком. К тому времени все прибрано, все в полном порядке. Готово уютно заурчать, как урчало все эти пятнадцать лет, триста шестьдесят пять дней, уже не существующих дней каждого года. В том числе и когда меня здесь не было, когда я была несчастна, когда я в чужом доме кусала простыню и плакала.
Томас. Дом все больше пустеет. Ансельм уехал. Мария уехала; спорим, ближайшим поездом уедет Йозеф.
Pегина. О, как бы мне хотелось еще раз броситься на пол, в цветы ковра. Ты просто смотри на меня, буравь меня своими злыми трезвыми глазами, чтобы я этого не сделала.
Томас. Такие крупные цветы мы иногда обходили по контуру. Впрочем, дело не в величине, скорее, в нелепой причудливости формы.
Регина. Цветы становятся огромными, когда лежишь на полу. Ножки стульев - как деревья без листвы, окоченело и бессмысленно приросшие к месту: вот таков мир. Большой мир.
Томас. Помнишь, как-то раз мы сидели в шкафу?
Регина (пристально глядя на ковер, ходит по контуру больших дуг его узора - туда и обратно, иногда переступая с одной дуги на другую). Странно и жутко. Я способна двигаться куда хочу и однако же не всегда могу. Ночью, когда не спится, я бы нипочем не рискнула встать и, выпрямившись в полный рост, пройти по комнате. Даже если я всего лишь вытаскиваю из-под одеяла руку и кладу ее под голову, я невольно тотчас же вновь ее убираю. Так жутко, что она лежит в чужом мире и я ее не вижу. Она больше не моя, я должна поскорее спрятать ее под одеяло и прирастить к себе.
Томас (продолжая свою мысль). Мы сидели в шкафу, и кровь в жилах на шее булькала от волнения. (Умолкает.) Ах, вздор, мы уже не дети. (Показывая на узоры, по которым ходила Регина.) Человек никогда не выходит за пределы предначертанного. Поднимаясь наверх, вновь и вновь проходишь мимо одних и тех же точек, кружишь в пустоте над предначертанным главным разрезом. Это как винтовая лестница.
Pегина (с полунаигранным, полуискренним ужасом указывая на ведущую наверх лестницу). Вот она! Видеть ее не хочу! (Прячется подле дивана.)
Томас (тоже испуганно). Ну ты мастерица пугать! (По-братски, без стеснения садится рядом с ней.) Сегодня ночью мне приснился сон, о тебе. Мы опять сидели в шкафу...
Регина. Ой, как у тебя сердце стучит. Сквозь пиджак слышно.
Томас. Но разве эта комната не похожа на шкаф? разве весь этот обезлюдевший дом не похож на пустой шкаф? Нас как бы повернули вспять.
Регина (приподнимается, в плену пугающей мысли). Что же нам теперь делать?!
Томас. Ничего, Регина. На настоящих деревьях золоченые орехи не растут. Их только ищут там, что уже весьма странно. В душе я и сам, пожалуй, раз-другой в году желал Мариина ухода. Отпустить, дать уйти - музыка, тихо плывущий в просторах аккомпанемент шествия, которое еще не началось. Вот как ты. Она и видит, вероятно, лишь некое подобие звезд, качающихся на длинных палках; листья, сквозь чей сон пробираются руки света. А наверное, все-таки замечательно думать о таком...
Pегина. А идти в этакой ночи по ухабам - сущий кошмар? Томас, милый ты мой! (Снова ложится на ковер.)
Томас. Ах нет, вздор, вздор - и то и другое! Все нелепо, так нелепо!
Регина. Погоди. Я вообще уже не могу себе представить, как со мной было раньше. Я лежала под кустом и совала в рот жука. Он прикидывался мертвым. А мой пульс отсчитывал время. И я говорила себе, что на определенной цифре он явится из моего волшебно освещенного рта маленьким принцем. Да, пока это было еще волшебство. Проглотить частицу мира. Потом, досчитав до той цифры, я его выплевывала, но и в другой раз загадывала то же самое, потому что меня не оставляло какое-то таинственное чувство. Так я жила. Долго. Но малопомалу воцарялась обыденность. Да-а. Жизнь делалась все нелепее, все бессмысленнее.
Томас. Ты не чувствуешь? С лугов пахнуло рыбой. Непристойный запах. (Стоя у нее над головой.) Гляжу на тебя, в таком непривычном ракурсе, и знаешь, ты похожа на какую-то рельефную карту, на жутковатый предмет, а не на женщину.
Pегина. А ночью с замиранием сердца видел во сне, что мы сидим в шкафу?
Томас. Ты была старше, чем сейчас, в Марииных годах, но выглядела так же, как пятнадцать лет назад. И плакала, как вчера, но тихо и красиво. Мы сидели совсем спокойно. Твоя нога прижималась к моей, точно лодка к причалу; и вновь будто бы искристое движение ветра в кронах деревьев. Счастье.
Регина. Но как же это сделать?
Томас. Сделать? Не знаю. От отчаяния вспороть друг другу нутро и валяться в чужих кишках, как собака на падали.
Регина. Такой конец был предначертан! Мы не знаем, что нам делать! И будем вновь и вновь стоять перед этой стеной! Я больше не могу!
Томас (берет ее лицо в ладони, целует). Тебя я способен поцеловать, падшая сестра. Наши губы - четыре змейки, и только-то!
Регина. Мне хочется заключить тебя в нежную мягкость моего тела. Как заключена в ней я сама. Потому что я всегда любила тебя. Как себя самое. Но не больше. Не больше.
Томас. Н-да... сперва этот поцелуй был далеко впереди, такой манящий. Теперь он тоже далеко, но позади, и жжет, ох как жжет. Пробиться нам не удалось. Не удалось! Ты это чувствуешь!
Вошедшая Mepтенс невольно наблюдает эту сцену. Хочет возмущенно уйти, но они
замечают ее.
Mepтенс. Ах, Регина, быстро же вы утешились; я хотела уйти, ни слова не говоря. В этом доме царит непонятная мне атмосфера.
Регина и Томас несколько принужденно смеются.
Томас. Поймите, то, что вы застали, вовсе не любовная сцена. Наоборот, антилюбовная. Так сказать, сцена отчаяния.
Мертенс. Я судить не берусь.
Томас. Отчего мы пришли в отчаяние, Регина?
Регина (пока что подыгрывая). Мы оттого пришли в отчаяние, что нам ничего больше не оставалось, кроме как снова вести себя по-детски, по-школярски. Мертенс! Послушайте, не бросайте меня одну! Нужно, чтобы кто-то поддерживал мою голову. Томас будет печально сидеть рядом со мной, умирающей, и объяснять, что я ему только мешаю. Потребует, чтобы я, как умирающая, помогла ему сформулировать, почему этот миг всего-навсего убогая телесная катастрофа, тогда как страх и печаль по обе стороны сияют таким волшебством.
Томас. Не надо пошлостей.
Mepтенс. Вечером я уезжаю. А пока пойду куда-нибудь на воздух. Прошу вас, хватит смеяться надо мной; вы и не думаете умирать.
Регина. Но Мертенс! Разве я не думала об этом всегда?
Мертенс. Не знаю, о чем вы думали, когда изображали передо мной прекрасную, благородную веру, которая не могла примириться с темной реальностью. Я пала жертвой иллюзии. Ведь и я тоже некогда потеряла любимого, но двадцать один год, вплоть до сегодняшнего дня, в чистоте хранила ему верность. (Уходит.)
Томас. Вот, пожалуйста! Порок - это грязь. Но и добродетель хороша только в свежем виде!
Регина. Теперь она и вправду уедет. Мария, Йозеф, она... порядок теряет крепость, как десны при цинге перестают держать зубы; вот и с нами так же.
Томас. Почему ты позволяешь себя унижать?! Даже этой особе.
Оба сидят насупившись, далеко друг от друга и не могут возобновить попытку.
Регина (упрямо). Потому что не знаю, как мне быть. Неужели ты не понимаешь, я всегда должна была что-то делать. А теперь ничегошеньки не знаю. Иди сюда! Нет, останься там! Тайна - я посреди всего этого кончилась.
Томас. Все тускнеет вблизи и при равнодушном наблюдении; взять хотя бы светлячка - поймаешь его, а в руке тусклый серый червячок! Но когда знаешь это, возникает куда более дьявольское чувство, тут не до сюсюканья: ах-ах, Божий фонарик!
Регина. Размышления меня мало привлекают.
Томас. Может, ты и права. Тут вряд ли что возразишь... Но тогда я не могу тебе помочь...
Регина. ...Когда я от вас ушла, после Йоханнеса, у меня еще хватало храбрости. Во мне было некое ожидание, которое я называла печалью разумеется, неправильно.
Томас. Это, разумеется, был голод.
Регина. Н-да, храбрость. Но все последующее оказалось нескончаемым потоком пустых часов. Я просто не понимаю, как другие люди умудряются правильно их заполнять.
Томас. Они, разумеется, лукавят; у них есть профессия, цель, характер, друзья и знакомые, манеры, принципы, одежда. Взаимные гарантии от гибели в миллионометровых глубинах пространства.
Регина. Но ведь все, что происходит, серьезно лишь наполовину, а наполовину это игра! Мы призываем жутчайшее, и оно является с полным безразличием - ни ужаса, ни напряжения. Потому что рядом как раз стоит или не стоит телефон, или со скуки, или от бессмысленности сопротивления. Потому что весь ужас в том, что жизнь, коли уж ты ее начал, идет сама по себе и без твоего участия, без вины и невинности.
