Приехали. Вовус совсем большой, говорит басом, кудри на голове, как змеи Горгоны Медузы — только что не шипят. Глаза серо-зеленые, озорные, насмешливые, на носу горбинка. «Здравствуйте, тетушка» — как чужой... «Что же ты, так и будешь мне «вы» говорить?» — «Извините...» Сама Маша постарела, чем-то раздражена, с большим седым волосом в одном усе, с новой манерой стряхивать на пол пепел своих папирос... Узнаваема, до боли, была одна Вика — тоненький человечек в пустых штанах (платьев она не признавала). Хрупкое тельце, улыбка бледненьких губ, открывающая трогательную пустоту на месте выпавших передних зубов... Пенно-вздыбленные кудри, ночные глаза...
— Вика, маленькая, ты меня не узнаешь? Это я, тетя Вера.
— Здравствуйте, — вежливо сказала Вика. — Вы не скажете, где конец света?
— А на что тебе?
— Хочу знать. Если долго-долго ехать на поезде, а потом долго-долго — на самолете и еще немножко — на пароходе, это и будет конец света?
— Думаю, что нет.
— Тем хуже. Где-нибудь он должен быть...
— Солнышко мое! До чего же ты стала большая, умная... Давай поговорим. Я ведь тебя давно не видела. Ты кем хочешь быть, когда вырастешь?
— Когда-то хотела быть милиционером. Раздумала. Потом — водителем такси. Тоже раздумала. Теперь я хотела бы работать в цирке.
— Кем?
— Слоном...
А Шунечке Вика не понравилась: «Какой-то недоносок». Он любил все мощное, крупное, сильное. Недаром он полюбил Веру.
...В общем, гармонии с гостями не получилось. Особенно Шунечка невзлюбил Вову. Змеи Горгоны Медузы несказанно его раздражали. «Ты бы подстригся, мóлодец», — сказал он однажды. Вовус поглядел непочтительно и даже позволил себе усмехнуться. С тех пор он больше для Шунечки не существовал. За столом хозяин глядел сквозь него, в коридорах и на террасе не замечал. Вовус, по совету Веры Платоновны, даже подстригся, но и за это не был удостоен взгляда...
Плохо вязалась с домом и Маша, как-то очень уж по-докторски авторитетная. Шунечка не любил людей, которые знают, как надо, — он и сам это знал. Маша с годами стала речиста, непрестанно курила (Александр Иванович только морщился). Была бесцеремонна, не уважала порядка, заведенного в доме, на «Шунчика» смотрела иронически (очень становясь при этом похожей на Вовуса), высмеивала его султанские замашки, даже передразнивала: «Эй, там, на камбузе!» «Машенька, ради бога, тише!» — шептала Вера. Она все трусила, ожидая взрыва. Но взрыва не последовало: Александр Иванович крепко держал себя в руках, законы гостеприимства были для него святы. Так или иначе, месяц был дожит.
Расставались в общем-то с облегчением. «Вот ведь как бывает, — думала Вера, — живешь с человеком, как с самым родным, делишь с ним и стол, и кров, и детей, а проходит время...» Грустное было это прощание — грустное и невразумительное... Вера провожала Машу с детьми на вокзал, поезд подали на какой-то другой перрон; пока нашли... Вика в новых штанах, которые сшила ей тетя Вера (по кошке на каждом колене), была целиком поглощена новой заводной машиной, все время пускала ее по перрону, под ноги прохожим, и в любую минуту могла упасть на рельсы... Вовус, усмехающийся каким-то своим внутренним мыслям, так и не привыкший называть Веру на «ты»... Все это мучительно мельтешило, Вера с Машей так и не успели поговорить.
Неожиданно прозвучало по радио: «Провожающих просят покинуть вагоны».
Как покинуть? Уже? Бросились друг другу в объятия. На мгновение — прежняя близость, любовь, понимание. Мгновение кончилось, поезд ушел.
Уехали, больше не приезжали. Вера не очень-то и настаивала. Маша Смолина, когда-то самая близкая, уходила все дальше. Письма становились все реже, взаимный интерес слабел. Вот уже Вера и подолгу о Маше не вспоминала. Это было там, в какой-то другой жизни. А настоящая жизнь — сегодняшняя, реальная — текла из года в год, из лета в лето, с плантациями, розами, гостями, дачниками, со сложным, но благоустроенным хозяйством, которым Вера Платоновна управляла веселой, но твердой рукой. В летнее время дачники жили не только в доме, но и на террасе, в сарайчике, на чердаке. Всех надо было устроить, облучить, связать, разговорить, познакомить. В моменты «пик» — в дни наибольшего скопления людей — Вере Платоновне просто из-под земли приходилось добывать койки, подушки, постельное белье. «Ты у меня прямо хозяйка гостиницы», — шутил Шунечка, когда был благодушен...
Давно это было... Как-то сейчас обернется жизнь?
На другой день после похорон приехал сын Александра Ивановича Юра с женой Наташей. Жена Наташа постарела, перманент стал еще рыжее, огнистее, во рту — золотой зуб. А сын Юра еще погладчал, стал похож на пирожное эклер в розовой глазури. Он поцеловал мачехе руку, жена Наташа бросилась ей на шею, театрально рыдая...
— Простите, не успели на похороны, — сказал Юра, — поверьте...
Чему в таких случаях предлагается верить? Наташа продолжала рыдать. «Когда ты, дурища, от меня отлипнешь?» — нелюбезно думала Вера. Наташа отлипла. В Вере проснулась хозяйка.
— Пойдемте, я вас устрою.
— Мы только на один день, — сказал Юра, — дела...
Наташа шарила глазами по стенам, по потолку, как бы выбирая, оценивая. За обедом все выяснилось: приехали они по поводу наследства. Юре, как сонаследнику, причиталась четверть дома; в доме было три комнаты и кухня, не считая чердака и «каюты-люкс».
— В крайнем случае можно разгородить, — сказала Наташа.
«Черта с два вы у меня получите четверть дома, — думала Вера Платоновна, любезно обхаживая гостей (выучка ее была безотказна). — Все сбережения отдам, а в дом к себе не пущу. Рыжая ведьма».
Юра осторожно завел речь о сбережениях.
— Сберкнижка единственная, на мое имя, — сказала Вера Платоновна с самой любезной своей улыбкой, а подумала: «На-кася, выкуси».
— До ввода в наследство еще полгода. Я буду советоваться с юристом, — глазурно сияя, сказал Юра.
— Конечно, посоветуйтесь, время еще есть, — ответила Вера Платоновна. («Черта с два получишь ты у меня четверть дома!»)
Оказывается, что-то ее еще интересовало. А она думала — все кончено...
Вечером пришла Маша Смолина — веселая, бодрая.
— Ну вот, дорогая моя. Хватит распускать нюни. Я тебя устроила на работу.
— Как? Куда?
— В гостиницу «Салют», дежурной по этажу.
— А я справлюсь?
— А то нет! У тебя — огромный опыт работы с людьми. И самое главное, приспособляемость. Я не могла бы...
На другой день Юра с Наташей уехали. Прощаясь, Наташа опять плакала у Веры на плече, а Вера, поверх ее головы, смотрела прямо в глаза Юре, нахально улыбаясь; Юра глаза опустил. А еще на другой день уехала Маша Смолина, предварительно сводив Веру в гостиницу «Салют» и договорившись, что та выйдет на работу через месяц. Вера с матерью остались одни в пустоватом доме, среди весенних роз — все это, и дом, и розы, Вера впервые ощутила своим и готова была за это свое драться...
И еще через два дня уехала сама Вера в военный санаторий на Карельском перешейке, под Ленинградом. Путь далек, впереди неизвестное, жизнь не кончена.
Военный санаторий стоял на берегу моря — не моря, собственно, а мелкого залива, известного под именем Маркизовой лужи. На горизонте Кронштадт, где иногда золотой искоркой светился купол собора. Вокруг Кронштадта — форты, похожие на расползшихся черепах; один из них, загадочный, назывался «Чумной форт» — там, говорят, когда-то ставились опыты с чумой. Была поздняя весна, здесь, на севере, еще запоздалая против обычных сроков. На деревьях чуть проклевывались почки, из земли, из-под сосновых игл лезла негустая нежная трава. А соснам весна была нипочем — они стояли себе, шумя на ветру.
Вдоль берега сохли подпертые кольями рыбачьи сети, лежали кверху дном черные лодки. Сети пахли рыбой, лодки — смолой. Сезон здесь еще только начинался. Санаторий был заселен главным образом отставными полковниками, генералами — все важные, тучные, медлительные, сердечники. Они ходили по кольцевой тропинке, именуемой «терренкур», и после каждой сотни метров присаживались отдохнуть. В столовой они были серьезны, озабоченны, долго выбирали меню на завтра, заказывали овощи и салатики, явно тоскуя по свиной отбивной. Говорили о разгрузочных днях, о том, кому и сколько удалось сбавить... Вера Платоновна, в черном, наглухо закрытом платье, вела себя более чем сдержанно и в общение не вступала. Жила она в палате на двоих. Соседка — стройненькая дамочка лет сорока с войлочно-взбитыми, светло-соломенными волосами — вдова солиста армейского ансамбля песни и пляски: «Мой муж был крупным артистом — жест, обаяние, кудри из-под фуражки. Женщины так и лезли на стенку, на стенку...» Смысл ее жизни был в заграничных поездках — муж возил ее по всему миру. Франки, доллары, лиры — твердые, падающие, стабильные... Столько-то валютой получал муж — целое состояние.
— И, знаете, я считаю, что нужно иметь джерсовых костюмов минимум пять. На все случаи жизни. Очень практично. Прекрасно чистится, не растягивается...
