Как только Кардинал был извещен принцессою Пфальцской о пребывании в Париже герцога Ларошфуко, он заявил о своем горячем желании тайно свидеться с ним тою же ночью. Вопреки своему обыкновению он даже отважился ввести в свои покои герцога Ларошфуко так, чтобы никто его не заметил, ради чего один и без фонаря спустился во двор Палэ-Рояля и тем самым подставил себя под удар всякого, кто вздумал бы на него покуситься. В начале беседы он прежде всего с большим старанием и очень искусно попытался оправдать все то, что вынужден был предпринять против Принца, и распространился о различных причинах, из-за которых отдал приказ об его аресте; он не упустил ничего, чтобы убедить герцога Ларошфуко в своем искреннем желании помириться с домом Конде, и заверил его, что отныне хотел бы разделять с членами этой фамилии все их воззрения и дружеские связи и что общая для них непримиримая ненависть к коадъютору Парижскому должна прочно скрепить их союз. Еще Кардинал сказал, что для соглашения с Принцем ему не требуется никаких иных поручительств, Кроме слова г-жи Де Лонгвиль и герцога Ларошфуко, но, чтобы заключить договор, который может иметь столь значительные последствия, ему нужно подумать, и он просит дать ему время на это. Он попытался купить герцога Ларошфуко всевозможными весьма лестными для его честолюбия обещаниями; он предложил ему по своему усмотрению выбрать мужей для его трех племянниц, {105} стремясь доказать, как он сказал, этим столь исключительным знаком доверия и уважения, какое предпочтение перед всеми своими друзьями он хочет оказать герцогу Ларошфуко. Столь важные и так далеко заходящие предложения, однако, скорее посеяли в герцоге недоверие, чем подали ему какие-либо надежды. Тем не менее, поскольку все интересы Кардинала, казалось, должны были побуждать его искренне стремиться прийти к соглашению, герцог Ларошфуко некоторое время склонен был полагать, что начатые переговоры окажутся небесполезными и что Кардинал, окруженный столькими врагами и подвергающийся стольким опасностям, примет, наконец, единственное правильное решение, какое ему только и остается принять. Герцог Ларошфуко счел бесполезным оправдывать прошлое поведение Принца. Он лишь воздал Кардиналу хвалу за то, что в столь трудное время тот с такой славою и такой твердостью выдержал на своих плечах бремя государственных дел. Он дал ему также понять, что с превеликой почтительностью и признательностью принимает исключительные свидетельства уважении и дружбы, явленные ему Кардиналом, но вместе с тем не подал ему ни малейшего основания думать, будто его можно обольстить таким множеством праздных надежд. Сверх того он попросил Кардинала припомнить, что именно сказал ему в Буре, по оставлении Бордо, после подписания мира. Заверив его тогда, что взятые им на себя обязательства в отношении Принца и принца Конти не утратят силы, пока не окончится их заточение, он то же самое повторяет и здесь, в Палэ-Рояле, хотя находится в руках Кардинала в еще большей степени, чем в Гиени, и подтверждает, что освобождение принцев - единственная цель, осуществления которой он тогда добивался. Еще он указал Кардиналу, что промедление в этом наносит в одинаковой мере ущерб интересам как двора, так и принцев, и что это их свидание, которое не может долго оставаться тайною, возродит среди фрондеров недоверие к Кардиналу. Затем он сообщил министру все то, что, по его мнению, могло усилить его подозрения и опасения, умолчав, однако, о том, что делалось всякий день ради его изгнания. Наконец, он сказал Кардиналу, что хочет иметь от него определенный ответ, так как, если их переговоры затянутся, приверженцы принцев могут упустить благоприятствующие их освобождению обстоятельства; что они все еще изъявляют готовность принять эту милость из его рук и стать на его сторону в борьбе с общим врагом, но что, вместе с тем, они близки и к тому, чтобы сплотиться со всеми теми, кто выступает против него, и без сомнения сделают это, если он откажется освободить принцев; что теперь уже ничего другого не остается, как предоставить ему двадцать четыре часа на решение, что ему выгоднее, объединиться ли с Принцем, чтобы осилить фрондеров, или увидеть, как Принц объединяется с фрондерами, дабы осилить его самого. Этой речью непреклонность Кардинала была поколеблена; тем не менее он не смог тут же принять решение и отложил сообщение своего окончательного ответа на завтра. Однако прирожденная нерешительность и непонимание своего истинного положения заставили его бессмысленно упустить время для заключения соглашения и тем самым вынудили герцога Ларошфуко спустя два дня договориться с герцогом Орлеанским и фрондерами и поставить свою подпись под тем, что отвечало их пожеланиям.
Ловкости, проявленной кардиналом Мазарини в столь многих случаях, герцог Ларошфуко, пока длились эти переговоры, так и не обнаружил. Почти все время он видел перед собой Кардинала встревоженным, нерешительным, охваченным нелепым тщеславием и прибегающим к мелким уловкам. При всей недоверчивости этого министра и при том, что ему было крайне необходимо не допускать ошибочных суждений в оценке подлинного состояния своих дел, он никогда не обладал достаточной проницательностью, чтобы замечать готовящиеся против него козни: он совершенно не знал, ни какие цели ставят себе различные группировки, ни взглядов столь многих людей, участь которых, как он полагал, полностью зависит от занимаемого им высокого положения и которые тем не менее что ни день договаривались между собой об его отстранении и о способах освобождения принцев.
Положение дел, в конце концов, оказалось таким, что уже ничто не могло остановить взрыва. Герцог Орлеанский, направляемый тогда, как я уже говорил, советами и мнениями г-жи де Шеврез, г-на де Шатонефа и Коадъютора, открыто заявил, что хочет освобождения принцев. Это заявление терцога Орлеанского сообщило новую силу Парламенту и народу и повергло Кардинала в полное замешательство. Горожане схватились за оружие; у городских ворот была расставлена стража; не прошло и шести часов, как король и королева лишились возможности выехать из Парижа. В это самое время знать, желая принять участие в освобождении принцев, собралась, чтобы его потребовать; однако собрание это не удовольствовалось упомянутым требованием: ему нужна была и жизнь Кардинала. Итак, г-н де Шатонеф видел, что его надежды обретают под собой твердую почву; маршал Вильруа {106} и почти весь королевский придворный штат втайне всемерно способствовали их скорейшему претворению в жизнь. Часть министров и некоторые из ближайших друзей и ставленников Кардинала поступали так же - словом, двор ни при каких обстоятельствах, никогда еще не раскрывал с такой полнотой своей действительной сущности.
Г-жа де Шеврез и г-н де Шатонеф все еще строго придерживались усвоенного ими ранее поведения и ничем не навлекли на себя подозрений Кардинала - настолько его несчастливая в то время звезда и тайное отступничество друзей и соратников помешали ему узнать о предпринятом против него. И вот, оставаясь в неведении о задуманном браке принца Конти и зная о г-же де Шеврез только то, что она, как никто, способствовала заточению принцев, ибо она-то и склонила герцога Орлеанского дать на это согласие, Кардинал с тем меньшим недоверием относился к подаваемым ею советам, что его уныние и страхи не позволяли ему следовать каким-либо иным, кроме тех, которые, казалось, обеспечивали его безопасность. Он непрерывно предавался мыслям о том, что, находясь в самом сердце Парижа, вынужден страшиться необузданности народа, дерзнувшего поднять оружие, дабы воспрепятствовать отъезду короля. Г-жа де Шеврез весьма ловко использовала это охватившее его настроение и, по-настоящему желая его удаления ради возвышения г-на де Шатонефа и доведения до конца дела с замужеством своей дочери, повела себя так умело, что решение удалиться, к которому в конце концов пришел Кардинал, было принято им в большой мере по ее наущению. Он выехал из Парижа вечером на коне, не встретив препятствий, и в сопровождении нескольких своих приближенных направился в Сен-Жермен. {107} Этот отъезд не успокоил ни умов парижан, ни парламентских. Больше того, опасались, не направился ли Кардинал в Гавр с намерением прихватить с собой принцев и не собирается ли королева одновременно упеитн короля из Парижа. Мысль об этом побудила принять новые предосторожности. Удвоили численность стражи у городских ворот и на улицах близ Палэ-Рояля и к тому же всякую ночь их объезжали дозоры кавалеристов, дабы не допустить выезда короля; однажды вечером, когда королева и в самом деле намеревалась его увезти, один из высших придворных чинов известил об этом герцога Орлеанского, и тот сразу же послал Дезуша {108} умолять королеву не упорствовать в столь опасном намерении, которому все решили воспрепятствовать; и сколько бы королева ни говорила, что у нее не было ничего подобного в мыслях, ее словам не пожелали придать никакой веры.
