приготовить поесть себе и Розамунде, – отозвалась Констанция. – Я так рада, что ты приехала. Я боялась навлечь на тебя неприятности, но, хоть это и дурно с моей стороны, я рада, что ты здесь.
Она отвела нас на кухню в задней части дома, и они с мамой, стоя на кокосовой циновке перед плитой, заключили друг друга в странно спокойные, но страстные объятия. Я была немало озадачена их безрассудностью, ведь человек, кинувший в окно кочергу и перевернувший гардероб или что-то такое, наверняка все еще находился в доме и, вероятно, на свободе. Меня поразило, что они застыли и плачут вместо того, чтобы как-то защитить себя, как вдруг уловила за окном движение. В нескольких метрах от дома была натянута бельевая веревка, на которой висели четыре кухонных полотенца. По воздуху проплыли три тяжелых чугунных сотейника, задели полотенца и свалились на землю. Я поняла, что именно происходит, и отложила кочергу.
– Это и есть полтергейст? – спросила я маму. Мы читали о нем в книгах того исследователя парапсихологии, Эндрю Лэнга.
– Да, Роуз, – ответила мама дрожащим от негодования голосом, – как видишь, я была права, сверхъестественные явления ужасны.
Я немного испугалась, но не слишком сильно, и постаралась сохранить невозмутимый вид, поскольку полагала, что полтергейст ведет себя так грубо, потому что Констанция живет среди простых людей, и не хотела показаться невежливой, привлекая к этому внимание.
– Если вы достаточно старомодны, чтобы есть суп в середине дня, то у меня осталось немного бульона из индейки, и я как раз собиралась приготовить рождественский пудинг, а еще есть танжерины, – сказала Констанция. – Ах, дорогая, это такой кошмар. Есть некое «Общество психических исследований»… Вот, послушайте, опять начинается.
В кладовой с верхней полки сорвался кувшин и разбился вдребезги. Нас осыпало кусочками угля сквозь открытую дверь. Что-то выбивало дробь по стенкам деревянного ящика с мукой, все громче и громче, так что на время стало невозможно разговаривать.
Когда грохот смолк, мама скривилась и возмущенно выдохнула, оглядываясь по сторонам:
– Какая гнусность!
– Мерзавцы, – согласилась Констанция. – Но люди еще больше усугубили ситуацию. Они, похоже, решили, что к этому причастна бедняжка Розамунда. Ходили за ней по пятам, как за воровкой, расспрашивали меня о ней так, словно она дурной ребенок, хотя, когда ее нет дома и даже поблизости, происходит все то же самое, а еще эти мерзкие существа одолевают ее сильнее, чем других, а по ночам стаскивают белье с ее кровати.
– Детям всегда достается больше, чем взрослым, – вздохнула мама.
– Ну, и нам пришлось нелегко, и все-таки мы здесь, – спокойно сказала Констанция.
Мама трагически вздохнула, но Констанция, не обращая внимания, продолжала:
– Проблема в том, что у Розамунды нет друзей. Тебе повезло, у тебя четверо детей, им всегда есть с кем общаться. А Розамунда – единственный ребенок, ей нужны друзья, и она могла бы их найти, если бы эти люди нас не донимали, ведь она умеет хранить секреты, но теперь все знают о нас. – Она ласково посмотрела на меня. – Но теперь, когда приехала ты, Роуз, у нее есть хотя бы одна подруга. Сходи за ней, она в саду.
– Нужно будет пройти мимо той бельевой веревки? – спросила я.
Констанция выглянула в окно и поняла, что я имею в виду. Огромная кастрюля, завернутая в газету, проплыла по воздуху так же, как до этого сотейники.
– Кастрюля для варенья, которую я на зиму унесла на чердак! – чопорно произнесла Констанция, словно та уплыла куда-то по воздуху из-за ошибки горничной. – Пойдем со мной, я покажу тебе другой выход.
Гостиная, куда она меня привела, выглядела так, будто какой-то безумец размахивал в ней топором. Констанция открыла французские окна, и мы вышли в ухоженный садик, который упирался в железнодорожную насыпь. Вдали перед вольерами для кроликов на коленях стояла девочка примерно моего возраста. С такого расстояния было трудно разглядеть что-то помимо ее синего пальто, но мне внезапно захотелось развернуться и не мешкая поехать домой. Я с тяжелым сердцем ждала, пока Констанция неторопливо звала ее своим чистым, глухим голосом:
– Розамунда, Розамунда.
Девочка медленно подняла голову, так же медленно выпрямилась и застыла неподвижно, повернув лицо в нашу сторону, но не подавая больше никаких признаков того, что услышала свою мать.
– Розамунда, иди скорее сюда, здесь твоя кузина Роуз, – позвала Констанция. Потом из кухни донесся ужасный грохот, и она поспешила в дом.
Я постояла еще секунду, а потом решила вернуться на кухню и придумать, как увести маму из этого дома. Но Констанция любезно и непреклонно закрыла французские окна за собой. Я побрела к Розамунде, которая медленно приближалась ко мне. Она двигалась настолько неуверенно, особенно на изгибах тропинки, что я засомневалась, не слепая ли она.
Мы встретились на середине сада, между лужайкой и огородом. Как только я увидела ее лицо, мое сердце забилось чаще. Розамунда не была слепой. Я сразу поняла по ее лицу, что она меня видит и увиденное ей нравится. Она не поздоровалась, поскольку не сразу вспомнила, что от нее этого ждут, но ее серые глаза распахнулись, взгляд стал приветливым, а губы сложились в еле заметную милую улыбку. Розамунда не была хорошенькой, как Корделия, или красавицей, как Мэри, но все равно казалась очень привлекательной. Белая кожа, тяжелые, сияющие золотом локоны, что струились по синему пальто, словно кудри, ниспадающие на плечи придворных дам на картинах в Хэмптон-корте. Она совсем не походила на глупых девочек, которые так нравятся взрослым. Над верхней губой у нее была глубокая ложбинка, а на подбородке – небольшая ямочка, и все в ней говорило о том, что она, как и я, как и все симпатичные мне дети, считает детство досадным и неловким состоянием. Нам приходилось носить дурацкую одежду и слушаться людей, большинство из которых мы считали глупыми и противными, нам нельзя было зарабатывать себе на жизнь, а из-за своего невежества мы не могли полностью полагаться на собственные силы. Но Розамунда легко уживалась с этими трудностями. Ее лицо излучало золотистый тягучий свет, и смотреть на него было все равно что наблюдать, как с ложки медленно стекает мед.
Когда мы дошли друг до друга, я представилась:
– Я твоя кузина Роуз.
А она сказала:
– Значит, ты одна из близняшек, которые играют на фортепиано? Боюсь, что я ничего толком не умею. Разве что играть в шахматы.
– Играть в шахматы? Но ведь это, кажется, очень сложно? – спросила я. В шахматы играл папа.
– Нет. Я научу тебя, если захочешь.
– Нет-нет, – поспешно отказалась я. – Большое спасибо, но я не люблю игры. Мне от них нехорошо.
Если точнее, это был мой кошмар. Я ненавидела проигрывать, но и выиграть никак не могла, поскольку испытывала неодолимое желание бросить все перед самым завершением игры, к тому же, если я начинала плакать из-за своей странной блажи, взрослые считали, что я веду себя неспортивно.
Розамунда нисколько не обиделась.
– Хочешь посмотреть моих кроликов? У меня их шесть. Три коричневых и три серых. Они ручные.
Она повернулась, и мы пошли в конец сада, там она достала из вольера серого зверька и дала мне в руки. Пока я восхищалась им, особенно тем, как он шевелил носиком, она сказала:
– Этого кролика и еще одну крольчиху мне подарил Берт Николс. Они мои лучшие кролики. Берт был очень добрым, его мать, миссис Николс, работала у нас приходящей служанкой, но она испугалась, когда за ней погналось ведерко для угля, и больше не появлялась. Нельзя ее в этом винить. Но это ужасно, потому что теперь мы с ними совсем не видимся.
– Неужели никак нельзя встретиться с Бертом? – спросила я с сочувствием. Больше всего в кочевой жизни нам не нравилось то, что стоило проникнуться к кому-то симпатией, как приходилось расставаться.
– Ну, он работает носильщиком на станции Клэпхем-Джанкшен, и мама обещала когда-нибудь меня туда отвести, но мы, разумеется, не знаем, когда у него смены, – ответила Розамунда.
Из дома позади нас раздался шум, похожий на слабый и злобный фабричный гудок, и мы обернулись,
