Себя самого художник изобразил точней. Тогда он и вправду вел жизнь вполне беспорядочную, где были Аквинат и попойки, стихи и гонорейные леди, и фактом является даже «ночь в Кэмден-холл», когда актрисы Национального театра нашли его храпящим на полу за кулисами в мертвецком упитии. Науке удалось датировать факт: то было 20 июня 1904 г. В литературных кругах он держал себя свысока, поражая презрительной резкостью суждений; и хотя талант его признавали все, известная отчужденность к нему была тоже фактом; эстет и стилист Дж. Мур (1852–1933) действительно не звал его на свои журфиксы (а Гогарти звал всегда), а Рассел действительно не включил его стихов в сборник дублинских молодых поэтов. Художник не оставался в долгу: не говоря уж об устных выпадах, весь литературный Дублин и в целом и по персонам делается мишенью его сатиры в стишках на случай, в памфлетах «Священный Синод» (1904) и «Газ из горелки» (1912)… Доходило и до проделок, в духе подвига, совместного с Гогарти: из чемодана Джорджа Робертса, совмещавшего роли литератора и коммивояжера по дамскому белью, извлечены были кружевные панталоны и недвусмысленно надеты на половую щетку, с табличкой, где стояло: «Я сроду не трахался. Джон Эглинтон». Местом действия были комнаты Герметического общества, собрания самых возвышенных и мистических умов страны.
В то же лето «Улисса», в июне 1904 г., у Джойса впервые зародились и те мысли о Шекспире, что представлены в «Сцилле и Харибде»; в основе была догадка, что к самому Шекспиру в «Гамлете» близок скорей не Гамлет, а Призрак, отец его. Тогда же он с увлечением излагал эти мысли Эглинтону, Бесту и Гогарти; но вскоре бурное развитие событий – роман с Норой, отъезд за границу 9 октября – отвлекло его от Шекспира. Он спорадически возвращался к нему, и окончательным результатом стала серия из 12 лекций, прочитанных им в Триесте с 11 ноября 1912 г. по 10 февраля 1913 г. (Ср. в «Джакомо Джойсе»: «Я объясняю Шекспира покорному Триесту».) Текст их, увы, утрачен, известны лишь предварительные наброски.
Гомеров план оказывается здесь, по существу, лишним: эпизод выполняет сложные задания иного, совсем не Гомерова происхождения. Больше того, эти задания идут вразрез с Гомеровой нитью романа: Улисс – Блум не может развивать теории о Шекспире, и посреди странствий Улисса, в одном из самых классических его приключений, приходится делать героем… Телемака! Автор выходит из затруднения, придавая связи с Гомером иной характер и статус, чем в других эпизодах. Он утверждает-таки для эпизода набор Гомеровых соответствий – но вот каковы они: скала Сциллы – Аристотель, догма, Стратфорд; Харибда – Платон, мистицизм, Лондон, Улисс – Сократ, Иисус, Шекспир. Все это не персонажи эпизода, это – его мотивы. Итак, в «Сцилле и Харибде» не следует сопоставлять с Гомером никаких действующих лиц, а также и никаких вещественных, сюжетных деталей; Гомеров план здесь – только аллегорический комментарий к некоторым темам и ситуациям: когда возникает дилемма (смысл эпизода, по Джойсу, – «обоюдоострая дилемма») между устойчивой ограниченностью, узостью (Сцилла, хватающая шестерых) и затягивающей, крутящейся бездной (всепоглощающая Харибда). На этом уровне «Сцилла и Харибда» скорее «крылатое слово», литературный оборот, – и не очень стоит сообщать важно, что эпизоду «соответствует» Песнь XII, стихи 73–128 (предупреждение Цирцеи) и 201–259. Но уже сообщил.
Тематический план. В романе явственно обозначился троичный ритм: каждый третий эпизод – ударный, выделяющийся особой насыщенностью, хотя эти насыщенность и ударность – разные: в «Протее», «Сцилле и Харибде» – интеллектуальные, смысловые, в «Аиде» – эмоциональные. Ритм сохранится до конца, хотя постепенно насыщенными, важными станут все эпизоды – к середине и концу Джойс очень расписался, разогнался, набрал огромную силу.
Исходная мысль, с которой начался у Джойса «свой Шекспир», остается стержнем всех построений Стивена: Шекспир в «Гамлете» – не принц Гамлет, а Призрак, Король – отец. (Шекспир-актер играл именно Призрака; сына Шекспира звали Гамнетом.) В эту исходную мысль входило и большее: если сам автор – Призрак, то судьба Призрака – гибель, вызванная предательством Королевы, – отражает судьбу автора. На важную роль сразу ставилась ненужная прежде критикам жена Шекспира, Энн Хэтуэй (1556–1623). Логикой Джойса – Стивена ей надлежало быть изменницей, неверной женой, разрушившей судьбу гения. Она, утверждает Стивен, первая обольстила его и подчинила себе, а впоследствии изменила ему с его братом или двумя братьями; и его личность, его вера в себя получили неисцелимую рану. В этом – ключ к его жизни, личности, творчеству: «Все творения… он нагромоздил, чтобы спрятаться от себя самого, старый пес, зализывающий старую рану». Высоты его творчества это никак не умаляет: для гения любой его опыт, любые поступки – «врата открытия». Но стоит уточнить, что на гениальность Шекспира у Джойса тоже свой взгляд. Шекспира как драматурга он никогда не ставил чрезмерно высоко, предпочитая ему Ибсена. Безоговорочно признавая гений Шекспира, он видел истинную его сферу в ином – в грандиозном богатстве языка и мудрой глубине человекознания, непревзойденном даре творца людей.
Кроме самого Шекспира, в шекспировских построениях Стивена заключено и немало других тем. Крупнейшие из них две: отец и сын; женщина и измена. Когда Шекспир стал Отцом, остается очень личный вопрос: а что же Гамлет, то бишь Стивен, то бишь сам автор Джеймс Джойс в молодости? Вольно или невольно тема решается автором в духе христианского тринитарного богословия, так что естественно в ней возникает и его язык. В центре – Отец, он же и Творец (ибо Шекспир), он же тем самым и носитель, держатель начал сути и смысла. Сын же – под вопросом, ему надо найти себя, свою суть, что, стало быть, значит – найти Отца (тема, заявленная в романе сразу). Но никакого видимого отца не обнаруживается, отец по плоти – «юридическая фикция», «необходимое зло», он попросту ни при чем, когда речь о сути. Как быть? И спасительным ключом оказывается богословское понятие единосущия, которое постоянно в уме у Стивена с первых страниц романа. В силу него Сын не отличен по сущности от Отца, несет ту же отцовскую сущность в себе – и, избавляясь от бесплодных поисков, обретает самостояние, суверенное достоинство. Еще дальше идет ересиарх Савеллий, уже без нужды льстящий Сыну и уверяющий, что различие Сына и Отца – вообще одна видимость и Сын – сам себе готовый отец. Стивен довольно одобрительно размышляет о нем (эп. 1, 9), а Бык Маллиган непристойно пародирует его заключительным фарсом эпизода «Каждый сам себе жена». Все это вполне закрывало бы тему, будь Стивен католиком. Но он ушел из Церкви, догмат для него уже не абсолютная, а только умная и правдоподобная истина, и в итоге в единосущие он верит-не-верит, оставаясь в Гамлетовых сомненьях.
Измена же и предательство – навязчивая тема Джойса, они ему виделись повсюду, и в романе мы находим их во всех вариациях. Бык предательски действует со Стивеном, Молли изменяет Блуму, соратники предают героического Парнелла… и много еще подобного нам встретится до конца романа. Особенную же остроту имела тема женской измены. С большим знанием дела художник как-то заметил: «Как исследование ревности, „Отелло“ Шекспира далеко не полон». По его убеждению, измена – в самой природе женского, женственного начала, в самом Ewig-weibliche; в каждой женщине она живет, и всего больше – в женщине истой, настоящей. Это убеждение для него не повод для осуждений: тут – факт природы, не подлежащий моральному суду, хотя и несущий страдания (подобно смерти). Но оно у него столь глубоко, что без всяких других причин он смело и радикально меняет классические представления. Он меняет образ Энн Хэтуэй, ставя в центр образа измену. Точно так же он поступает с образом Пенелопы. Он делает предательство пружиной, двигателем сюжета обеих линий романа, и линии Улисса, и линии Телемака. У Гомера ничего этого нет, как нет и измены Энн в шекспировских матерьялах. Все основания – в личности Джеймса Джойса. И, утверждая устами Стивена, что мотив изгнания и измены – «первородный грех» Шекспира, в тысячах видов рассеянный в его мире, он рисует Шекспира по своему образу и подобию.
Шекспировское рассуждение Стивена не является научной концепцией и не стремится быть ею. Его фактическую основу составляют три источника, все не слишком академичные: 1) Георг Брандес. Вильям Шекспир. Критическое исследование. 1898; 2) Сидни Ли. Жизнь Вильяма Шекспира. 1898; 3) Фрэнк Харрис. Шекспир – человек и трагическая история его жизни. 1909. Брандес (1842–1927) – датский критик и философ, одно из главных имен в европейской литературной критике конца прошлого века. Его «Шекспир», казавшийся тогда новым словом, притязал на «художественность» и «научность», но понимал под первой натурализм, а под второй – кантианство и ницшеанство и находил в героях Шекспира «сверхчеловеков». Тогда же Лев Шестов подверг его подробной и резкой критике как «опошление» Шекспира; но, увы, книга Шестова «Шекспир и его критик Брандес» (СПб., 1898) никак не могла быть известна Джойсу. Сидни Ли – литературное имя Соломона Лейзераса (Лазаря) Ли (1859–1926), англ. литератора, писавшего в основном в биографическом жанре. Харрис (1856–1931) – англ. литератор и издатель газеты «Сатердей ривью», где в 1890-х годах печатал статьи, затем собранные в названную книгу. Стивен не притязает ни на логическую непогрешимость, ни на фактическую достоверность своей теории, заявляя Маги, что он и сам не верит в нее. Однако судьба художника, свои мысли о нем и его искусстве Стивену дороги и волнуют его. Речь его не теория, но и не пустая софистика: это опять – притча, как и в «Эоле». Притча о жребии художника, об искусстве и жизни в их кровной слитости, притча о Шекспире и не в последнюю очередь – о себе.
