– Зато ваши портреты, Марат, валяются во всех сточных канавах, – сказал Робеспьер, и голос его звучал еще спокойнее и ровнее, чем голос Марата.
Их беседа со стороны могла показаться безобидным пререканием, если бы не медлительность речей, подчеркивавшая ярость реплик, намеков и окрашивавшая иронией взаимные угрозы.
– Если не ошибаюсь, Робеспьер, вы, кажется, называли тех, кто хотел свергнуть монархию, «дон Кихотами рода человеческого».
– А вы, Марат, после четвертого августа[171] в номере пятьсот пятьдесят девятом вашего «Друга народа», – да, да, представьте, я запомнил номер, всегда может пригодиться, – так вот вы требовали, чтобы дворянам вернули титулы. Помните, вы тогда заявляли: «Герцог всегда останется герцогом».
– А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу Ролан против Виара.
– Точно так же, как вас, Марат, защищал мой родной брат, когда на вас обрушились в клубе Якобинцев, Что это доказывает? Ровно ничего.
– Робеспьер, известно даже, в каком из кабинетов Тюильри вы сказали Гара:[172] «Я устал от революции».
– А вы, Марат, здесь, в этом самом кафе, двадцать девятого октября облобызали Барбару.
– А вы, Робеспьер, сказали Бюзо: «Республика? Что это такое?»
– А вы, Марат, в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по три человека от каждой роты.
– А вы, Робеспьер, взяли себе в телохранители рыночного силача, вооруженного дубиной.
– А вы, Марат, накануне десятого августа умоляли Бюзо помочь вам бежать в Марсель и даже собирались для этого случая нарядиться жокеем.
– Во время сентябрьских событий[173] вы просто спрятались, Робеспьер.
– А вы, Марат, слишком уж старались быть на виду.
– Робеспьер, вы швырнули на пол красный колпак.
– Швырнул, когда его надел изменник. То, что украшает Дюмурье, марает Робеспьера.
– Робеспьер, вы запретили накрыть покрывалом голову Людовика Шестнадцатого, когда мимо проходили солдаты Шатовье.
– Зато я сделал нечто более важное, я ее отрубил.
Дантон счел нужным вмешаться в разговор, но только подлил масла в огонь.
– Робеспьер, Марат, – сказал он, – да успокойтесь вы!
Марат не терпел, когда его имя произносилось вторым. Он резко повернулся к Дантону.
– При чем тут Дантон? – спросил он.
Дантон вскочил со стула.
– При чем? Вот при чем. При том, что не должно быть братоубийства, не должно быть борьбы между двумя людьми, которые оба служат народу. Довольно с нас войны с иностранными державами, довольно с нас гражданской войны, недостает нам еще домашних войн. Я делал революцию и не позволю с нею разделаться. Вот почему я вмешиваюсь.
Марат ответил ему, даже не повысив голоса:
– Представьте лучше отчеты о своих действиях, тогда и вмешивайтесь.
– Отчеты? – завопил Дантон. – Идите спрашивайте их у Аргонских ущелий, у освобожденной Шампани, у покоренной Бельгии, у армий, где я четырежды подставлял грудь под пули, идите спрашивайте их у площади Революции, у эшафота, воздвигнутого двадцать первого января,[174] у повергнутого трона, у гильотины, у этой вдовы…
Марат прервал Дантона:
– Гильотина не вдова, а девица; на нее ложатся, но ее не оплодотворяют.
– Вам-то откуда знать? – отрезал Дантон. – Я вот ее оплодотворю.
– Что ж, посмотрим, – ответил Марат.
И улыбнулся.
Дантон заметил эту улыбку.
– Марат, – вскричал он, – вы человек подвалов, а я живу под открытым небом и при свете дня. Ненавижу гадючью жизнь. Быть мокрицей – покорно благодарю! Вы живете в подвале. Я живу на улице. Вы не общаетесь ни с кем, а меня видит любой, и любой может обратиться ко мне.
– Еще бы!.. «Мальчик, пойдем?..» – буркнул Марат. И, стерев с лица следы улыбки, он заговорил властным тоном:-Дантон, потрудитесь дать отчет в истраченной вами сумме в тридцать три тысячи экю звонкой монетой, каковую вам вручил Монморен[175] от имени короля якобы за то, что вы исполняли в Шатле должность прокурора.
– За меня отчитывается четырнадцатое июля, – высокомерно ответил Дантон.
– А дворцовые кладовые? А бриллианты короны?
– За меня отчитывается шестое октября.[176]
– А хищения в Бельгии вашего неразлучного Лакруа?
– За меня отчитывается двадцатое июня.[177]
– А ссуды, выданные вами госпоже Монтанзье?
– Я подымал народ в день возвращения короля из Варенна.
– А не на ваши ли средства построен зал в Опере?
– Я вооружил парижские секции.
– А сто тысяч ливров из секретных фондов министерства юстиции?
– Я осуществил десятое августа.
– А два миллиона, негласно израсходованные Собранием, из которых вы присвоили себе четверть?
– Я остановил наступление врага и преградил путь коалиции королей.
– Продажная тварь! – бросил Марат.
Дантон вскочил со стула, он был страшен.
– Да, – закричал он, – я публичная девка, я продавался, но я спас мир.
Робеспьер молча грыз ногти. Он не умел хохотать, не умел улыбаться. Он не знал ни смеха, которым, как громом, разил Дантон, ни улыбки, которой жалил Марат.
А Дантон продолжал греметь:
– Я подобен океану, и у меня тоже есть свои приливы и отливы. Когда море отступает, всем видно дно моей души, а в час прибоя валами вздымаются мои деяния.
– Вернее, пеной, – сказал Марат.
– Нет, штормом, – сказал Дантон.
Но и Марат теперь поднялся со стула. Он тоже вспылил. Уж внезапно превратился в дракона.
– Эй! – закричал он. – Эй, Робеспьер, эй, Дантон! Вы не хотите меня слушать! Так смею заверить вас – оба вы пропали. Ваша политика зашла в тупик, перед ней нет пути, у вас обоих нет выхода, и своими собственными действиями вы захлопываете перед собой все двери, кроме дверей склепа.
– В этом-то наше величие, – ответил Дантон.
И он презрительно пожал плечами.
А Марат продолжал:
– Берегись, Дантон. У Верньо тоже был огромный губастый рот, и в гневе он тоже хмурил чело. Верньо тоже был рябой, как ты и Мирабо, однако тридцать первое мая совершилось. Не пожимай плечами, Дантон, как бы голова не отвалилась. Твой громовой голос, твой небрежно повязанный галстук, твои мягкие сапожки, твои слишком тонкие ужины и слишком широкие карманы – все это прямой дорогой ведет к Луизетте.
Луизеттой Марат в приливе нежности прозвал гильотину.
– А ты, Робеспьер, – продолжал он, – ты хоть и умеренный, но это тебя не спасет. Что ж, пудрись, взбивай букли, счищай пылинки, щеголяй, меняй каждый день сорочки, тешься, франти, рядись – все равно тебе не миновать Гревской площади; прочти-ка декларацию: в глазах герцога Брауншвейгского ты – второй Дамьен и цареубийца; одевайся с иголочки, все равно тебе отрубят голову топором.
– Эхо Кобленца, – процедил сквозь зубы Робеспьер.
– Нет, Робеспьер, я не эхо, я голос народа. Вы оба еще молоды. Сколько тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать три? Ну, а я жил вечно, я – извечное страдание человеческое, мне шесть тысяч лет.
– Верно сказано, – подхватил Дантон, – шесть тысяч лет Каин, нетленный в своей злобе, просидел жив и невредим, как жаба под камнем, и вдруг разверзлась земля, Каин выскочил на свет божий и Каин этот – Марат.
– Дантон! – крикнул Марат. И в его глазах зажглось тусклое пламя.
– Что прикажете? – ответил Дантон.
Так беседовали три великих и грозных человека. Так в небесах сшибаются грозовые тучи.
III. Содрогаются тайные струны
Разговор умолк; каждый из трех титанов погрузился в свои думы.
Львы отступают перед змеей. Робеспьер побледнел, а Дантон весь побагровел. Оба задрожали. Злобный блеск вдруг погас в зрачках Марата; спокойствие, властное спокойствие сковало лицо этого человека, грозного даже для грозных.
Дантон почувствовал, что потерпел поражение, но не желал сдаваться. Он первым нарушил молчание.
– Марат весьма громогласно вещает о диктатуре и единстве, но силен лишь в одном искусстве – всех разъединять.
Нехотя разжав тонкие губы, Робеспьер добавил:
– Я лично придерживаюсь мнения Анахарсиса Клотца[178] и повторю вслед за ним: ни Ролан, ни Марат.
– А я, – ответил Марат, – повторяю: ни Дантон, ни Робеспьер.
И, пристально поглядев на обоих своих собеседников, произнес:
– Разрешите дать вам один совет, Дантон. Вы влюблены, вы намереваетесь сочетаться законным браком, так не вмешивайтесь же в политику, храните благоразумие.
Сделав два шага к двери, он поклонился и зловеще сказал:
– Прощайте, господа.
Дантон и Робеспьер вздрогнули.
Вдруг чей-то голос прозвучал из глубины комнаты:
– Ты неправ, Марат.
Все трое оглянулись. Во время гневной вспышки Марата кто-то незаметно проник в комнату через заднюю дверь.
– А, это ты, гражданин Симурдэн, – сказал Марат. – Ну, здравствуй.
Действительно, вошедший оказался Симурдэном.
– Я говорю, что ты неправ, Марат, – повторил он.
Марат позеленел. В тех случаях, когда другие бледнеют, он зеленел.
