Многие из моих слушателей, без сомнения, совершили вместе с почтенным и любезным старым джентльменом, графом Мальмсбери, путешествие в старинный городок Брауншвейг, куда он ездил, дабы забрать оттуда принцессу Каролину и доставить ее томящемуся жениху, принцу Уэльскому. Старая королева Шарлотта хотела, чтобы ее первенец взял лучше в жены ее собственную племянницу - ту знаменитую Луизу фон Штрелитц, ставшую позднее королевой Пруссии и разделившую с Марией-Антуанеттой грустную славу самой красивой и самой злосчастной женщины прошлого века. Но у Георга III была своя племянница в Брауншвейге; она была принцесса побогаче ее светлости из Штрелитца, словом, в жены наследнику английского престола была избрана принцесса Каролина. И вот мы сопровождаем милорда Мальмсбери, отправившегося за ней в Германию; знакомимся с ее сиятельным папашей и августейшей матушкой; наблюдаем балы и пиршества при их старинном дворе; видим и самое принцессу, белокурую, с голубыми глазами и вызывающим декольте - живую и озорную принцессу-непоседу, которая, однако, милостиво и внимательно прислушивается к советам своего английского придворного наставника. Мы даже можем, если хотим, присутствовать при ее туалете, касательно которого он очень настойчиво, и, видно, не без причины, рекомендует ей проявить побольше тщания. Что за удивительный старозаветный двор! Какие странные обычаи нам открываются, какие необыкновенные нравы! Посмотрим ли на них глазами моралистов и проповедников и вознегодуем при виде откровенного порока, себялюбия и разврата? Или же будем наблюдать все это, как театральную пантомиму, в которой есть свой шутовский король, и его королева, и шуты-придворные, и он сталкивает их друг с другом огромными головами, и бьет их бутафорским скипетром, и посылает в бутафорскую темницу под охраной шутов-гвардейцев, а сам садится обедать огромным бутафорским пудингом.
Это страшно, это прискорбно, это дает богатую пищу для размышлений о нравственности и о политике; это чудовищно, гротескно, смехотворно, - и такая нелепая мелочность, и этот строгий этикет, и всяческие церемонии, и показная добродетель; это серьезно, как проповедь, и абсурдно, немыслимо, как кукольное представление про Панча.
Мальмсбери описывает нам частную жизнь герцога, отца принцессы Каролины, который, как и его воинственный сын, пал потом на поле боя, воюя против французов; мы знакомимся с его герцогиней, сестрой Георга III, суровой и властной пожилой дамой, которая отвела британского посланника в сторону и угощает его грязными историями о почивших знаменитостях минувших эпох; позже, когда ее племянник стал регентом, она поселилась в Англии и жила в жалком меблированном доме, - старая, обтрепанная, всеми оставленная и нелепая, но при этом все-таки царственная. Мы являемся вместе с Мальмсбери к герцогу, и формально просим принцессиной руки, и слышим прощальный салют брауншвейгских пушек, когда по снегу и морозу ее королевское высочество принцесса Уэльская отбывает к супругу; заезжаем по дороге к владетельному епископу Оснабрюккскому, некогда нашему герцогу Йорку; уклоняемся от встреч с французскими революционерами, чьи оборванные легионы нахлынули в Голландию и Германию и весело попирают сапогами старый мир под музыку "Ca ira"; садимся на корабль в Штаде и высаживаемся в Гринвиче, где фрейлины принца и фрейлины принцессы ожидали прибытия ее королевского высочества.
Что следует дальше? По прибытии их в Лондон счастливый жених спешит встретиться со своей суженой. Лорд Мальмсбери рассказывает, что, впервые представленная принцу, она сделала вполне уместную попытку опуститься на колени. "Он весьма любезно поднял ее, обнял и, обернувшись ко мне, сказал:
- Харрис, мне нехорошо; пожалуйста, подайте мне стакан коньяку.
Я сказал:
- Может быть, сэр, лучше стакан воды?
На это он, сильно не в духе, ответил с проклятьем:
- Нет; мне нужно скорее к королеве".
Чего можно было ждать от свадьбы, которая имела такое начало, - от таких жениха и невесты? Я не намерен водить вас по всем перипетиям этой скандальной истории; следовать за бедной принцессой в ее блужданиях - с бала на маскарад, из Иерусалима в Неаполь, по обедам, ужинам, ужимкам и горьким ее слезам. Читая теперь протоколы суда над нею, я голосую: не виновна! Вердикт мой, конечно, не беспристрастен; ведь при знакомстве с ее грустной историей чье сердце не обольется кровью из жалости к этому незлобивому, щедрому, обиженному созданию? Если там было содеяно зло, то возложим ответственность за него к порогу того, кто бессердечно оттолкнул ее с этого порога. При всех ее странностях и безрассудствах великий, добрый народ Англии любил, защищал и жалел ее. "Благослови тебя бог, голубка, мы вернем к тебе мужа", - сказал ей как-то один мастеровой, и она со слезами рассказывала об этом леди Шарлотте Берри. Вернуть к ней мужа они не смогли; не смогли сделать чистым погрязшего в эгоизме человека. Ведь не одно только ее сердце он ранил. Себялюбивый, не способный к постоянству чувств, к мужественной, неослабной любви, разве не отмахивался он от раскаяния, разве не сделал предательство своей привычкой?
Мальмсбери описывает нам начало этого брака. Как принц явился в собор для венчания, едва держась на ногах, как произнес обеты верности заплетающимся языком, - как он их сдержал, вы знаете: как преследовал женщину, с которой обвенчался, до чего ее довел, какие удары ей нанес, сколько жестокости выказал, как обращался с родной дочерью и какую жизнь вел сам. И это - Первый Джентльмен Европы? Нет беспощадней сатиры на гордый английский свет того времени, чем тогдашнее восхищение этим Георгом.
Нет, мы, слава богу, знаем других джентльменов, получше; и, отвращая с неприязнью взор от этого чудовищного воплощения заносчивости, слабости, тщеславия, можем найти в Англии, которой якобы правил последний Георг, людей, действительно заслуживавших звания джентльмена, - при упоминании их имен сильнее бьется наше сердце, и их памяти мы радостно отдаем дань, когда этот имперский пигмей уже повергнут в пучину забвения. Я беру моих собратьев по профессии, литераторов. Например, Вальтера Скотта, который любил короля, служил ему верной защитой и опорой, как тот отважный горец, герой его книги, что бился с врагами своего малодушного вождя. Какой это был достойный джентльмен! Какая благородная душа, какое щедрое сердце, какая прекрасная жизнь была у славного сэра Вальтера! Или другой литератор, которым я восхищаюсь еще больше, - английский скромный герой, целых пятьдесят лет прилежно трудившийся по велению долга, день за днем накапливая знания и получая скудное жалованье да еще помогая из своих средств другим, он сохранял верность призванию и не соглашался свернуть с избранного пути ни ради людской похвалы, ни ради монаршей ласки. Я имею в виду Роберта Саути. Мы оставили далеко позади его политические позиции, мы не приемлем его догматизма, - вернее, мы просто забыли все это, но я надеюсь, что жизнь его никогда не будет забыта, ибо она прекрасна своей деятельной простотой, высокой нравственностью и силой нежного чувства. Боюсь, что в битве между Временем и Талабой победа осталась за всесокрушающим временем. Проклятье Кехамы теперь мало кого пугает. Но частные письма Саути стоят длиннейшей поэмы и, я уверен, останутся с нами, покуда добрые сердца живы для чести, чистоты, любви и благородства.
"Если чувства Ваши таковы же, как и мои, - пишет он жене, - то я уеду в Лиссабон только вместе с Вами или же останусь дома, но с Вами не расстанусь. Ибо без Вас я не то чтобы несчастен, но не могу быть счастливым. И ради Вас, ради самого себя и ради маленькой Эдит я не соглашусь на разлуку. Привязанность, которая должна вырасти между нею и мною за этот год, если богу угодно будет нам ее оставить, - это вещь сама по себе слишком прекрасная и слишком важная по своим последствиям, чтобы поступиться ею из-за небольшого неудобства для Вас или для меня... Обо всем этом мы еще потолкуем на досуге; только, дорогая, дорогая Эдит, ни за что не будем расставаться!"
Вот вам бедный джентльмен-литератор. У Первого Джентльмена Европы тоже были жена и дочь. Любил ли он их так? Был ли им верен? Жертвовал ли ради них своим удобством и показывал ли им высокий пример праведности и чести? Первому Гуляке Англии не было даровано такого счастья. Пиль предложил сделать Саути баронетом, и на это представление король уже дал согласие. Но поэт благородно отклонил баронетство.
"У меня есть, - пишет он, - пенсион, который достался мне заботами моего доброго друга Ч. Уинна, и, кроме того, я получил премию лауреата. Последняя сразу же целиком ушла как взнос по страхованию моей жизни на сумму в 3000 фунтов, что, вместе с еще одной, более ранней, страховкой составляет мое единственное обеспечение для семьи. Все, что сверх этого, я должен добывать трудом. Работал я всегда ради хлеба насущного, и ничего, кроме хлеба насущного, не заработал, ибо, имея высшую цель, я не искал популярности и не преследовал корысти и посему не имел возможности что-либо откладывать. Прошлый год, впервые за всю мою жизнь, я располагал средствами к существованию на год вперед. Это разъяснение покажет, сколь неразумно и неуместно было бы мне принять сан, весьма для меня лестный, о котором Вы для меня хлопотали".
