Так эта старая дама, столь горячо полюбившая Гарри, едва он приехал в Англию, всегда находившая удовольствие в его обществе и восхищавшаяся его безыскусной речью, приняла теперь сторону света и отвернулась от своего племянника. Вместо улыбок и поцелуев, которые эта ветреная старуха дарила ему когда-то, он встречал холодность; теперь она держалась с ним покровительственно и порой проявляла сварливость; она поддразнивала его и подсмеивалась над ним в присутствии своих гостей, и его честное лицо пылало от унижения, а мужественное и нежное сердце преисполнялось обидой и жгучей болью. Слуги госпожи де Бернштейн, столь почтительные прежде, почти не замечали его теперь. Миледи часто то была слишком занята, то просто не расположена его принять, а слуги не находили нужным осведомиться, не останется ли он отобедать, и не предлагали ему обождать, как это бывало, когда он именовался Юным Счастливцем и водил компанию с богачами и знатью. Гарри поведал о своих огорчениях миссис Ламберт. Жестоко уязвленный, он рассказал ей о бессердечном отношении к нему тетки. Он был растерян и подавлен коварством и бездушием света. Пока добрая хозяйка дома и ее дочки расхаживали по комнате, занимаясь домашними делами, бедный малый, в унынии присев на подоконник, предавался печали.
— Вы самые лучшие люди на свете, самые добрые, — снова и снова повторял он, — а уж скучнее меня, верно, нет никого на всей земле… Ну да, конечно, вам со мною скучно, я понимаю.
— Вы и вправду не очень-то веселый собеседник, Гарри, — говорила мисс Этти, которая уже понемногу начинала им командовать и, возможно, задавала себе вопрос: "Как же это так? Неужто это тот самый молодой человек, который казался мне таким героем? "
— Почему он должен быть весел, если ему грустно? — с мягкой укоризной говорила Тео. — У него доброе сердце, и оно ранено непостоянством его друзей. Что ты видишь в этом дурного?
— Все равно, у меня хватило бы духу и виду не подать, что я задета, восклицала Этти, и ее маленькие ручки сжимались в кулачки. — И я бы продолжала улыбаться, даже если бы эта чудовищная раскрашенная старуха залепила мне пощечину. Она ужасна, мама. Да ты и сама так думаешь, Тео! Ну, признайся, что ты так думаешь! Еще вчера вечером ты сама это говорила и изображала, как она входит, опираясь на свою клюку, и лицемерно улыбается всем.
— Я могу не любить ее, — говорит Тео, густо покраснев, — но это еще не причина, чтобы я позволила себе непочтительно отзываться о тетушке нашего милого Гарри в его присутствии.
— Ах ты, предательница, ты всегда оказываешься права! — восклицает Этти. — Вот это-то меня и злит. Ну конечно, Гарри, это было очень дурно с моей стороны, что я позволила себе непочтительно отзываться об одной из ваших родственниц.
— Признаться вам, Этти, отношение ко мне остальных родственников меня мало трогает, но то, что тетушка Бернштейн отвернулась от меня, — это мне тяжело. Я успел привязаться к ней, а когда люди, которых я полюбил, охладевают ко мне и показывают свое нерасположение, это меня почему-то просто сводит с ума.
— А если так поступит Джордж? — спрашивает Этти. Заметим кстати, что теперь они уже были друг для друга Джордж, Этти, Тео и Гарри.
— С вашим живым и веселым умом, Этти, вы можете выдумывать что угодно, только уж, пожалуйста, не это! — восклицает Гарри, вскакивая со стула с очень решительным и даже сердитым видом. — Вы не знаете моего брата так, как знаю его я, а то вы никогда бы, никогда не позволили себе предположить такое… предположить, что мой брат Джордж может поступить как-то недостойно или бессердечно! — Мистер Гарри очень разгорячился, произнося эту тираду.
Этти страшно побледнела. Она поглядела на Гарри и не произнесла ни слова.
А Гарри, прощаясь, сказал, как всегда просто:
— Простите меня, Этти, я очень огорчен, если выразился как-то резко или грубо. Но меля всегда задевает за живое, если про Джорджа нехорошо говорят.
Бледные губы Этти были плотно сжаты. Не проронив ни звука, она протянула Гарри руку и чопорно присела.
Когда же они с Тео остались вдвоем у себя в спальне и, как всегда, начался задушевный разговор, пока закру-4si вались на ночь папильотки, Этти сказала:
— Ах, я думала, что мне будет так приятно видеть его каждый день, и я была так рада, когда папа сказал, что мы останемся в Лондоне! А теперь, ты видишь, я начинаю обижать его всякий раз, как он к нам приходит. Я просто не могу не обижать его. Я ведь знаю, Тео, что он не слишком умен. Но… о, господи, он же такой хороший, и добрый, и храбрый, не правда ли? И как он был красив, когда рассердился на меня, верно?
— А ты, глупышка, всеми силами добиваешься, чтобы oн выглядел как можно красивее, — отвечала Тео.
Ну, словом, так у них и повелось теперь: они стали друг для друга Тео, и Этти, и Гарри, и Джордж, и я позволю себе предположить, что междометие "кыш", адресованное генералом Ламбертом его достойной супруге и матери его дочерей, содержало в себе некий упрек в чрезмерной сентиментальности и неискоренимой склонности к сватовству, присущей, впрочем, решительно каждой женщине, чье сердце хоть чего-нибудь да стоит. Ну, а помимо упрека, в нем заключался еще и намек, что мадам Ламберт — просто гусыня, если она воображает, что эти два виргинца готовы немедленно влюбиться в молодых представительниц женской половины дома Ламбертов. У малютки Этти еще могут быть какие-то фантазии — с девчонками это бывает, но они быстро излечиваются. "Ты помнишь, Молли, что до встречи со мной ты ведь тоже была влюблена в кого-то другого", — сказал генерал, и добрая, простодушная миссис Ламберт не стала этого отрицать. Однако Гарри совершенно очевидно не собирался влюбляться в Этти, а теперь, когда старший брат совсем оттеснил его на задний план, когда даже надетый на нем кафтан едва ли мог считаться его личной собственностью, мистер Гарри стал и вовсе незавидной партией.
— Ну, понятно, теперь, когда он беден, нам, по-видимому, надо указать ему на дверь, как сделали это все прочие, — сказала миссис Ламберт.
— Вот, вот, ведь именно так я всегда и поступаю, не правда ли, Молли? сказал генерал. — Всегда поворачиваюсь спиной к друзьям, когда они попадают в беду?
— Нет, конечно, мой дорогой! Признаюсь, Мартин, я в самом деле просто глупая гусыня! — воскликнула миссис Ламберт и прибегла, как обычно, к спасительному носовому платку.
— Так пусть же бедный мальчик запросто приходит к нам и встречает радушный прием. Наш дом — почти единственный в этом городе себялюбцев, где он — желанный гость. Он несчастлив, а когда он с нами, у него легче становится на душе. Так пусть, черт побери, он почаще будет с нами! воскликнул добросердечный генерал. И в соответствии с этим, когда бы бедный, упавший духом Гарри ни пожелал пообедать или как-то провести вечерок, за столом мистера Ламберта всегда находилось для него место. Не менее радушно принимали здесь и Джорджа. Но, бывая у Ламбертов, Джордж на первых порах еще не испытывал к ним такого сердечного расположения, как Гарри, и не возбуждал к себе таких чувств, как его брат, ибо манеры Джорджа были холоднее и сдержаннее, он был менее простодушен и не столь легко доверял людям и своему суждению о них. Однако такая атмосфера доброты и дружелюбия царила в этой семье, что постоянное общение с ней могло растопить любое сердце, и Джордж вскоре научился любить и ценить Ламбертов не только за их неизменную доброту и заботу о его брате. Он не мог не замечать, как печален Гарри, и очень его жалел. Не раз с присущей ему склонностью к иронии принимался он упрекать себя за то, что был возвращен к жизни.
— Дорогой Гарри, — говорил он, — хоть ты и перестал быть Счастливцем Гарри, я так и остался Джорджем Неудачником, и Флорак поступил бы куда разумнее, если бы не протыкал шпагой этого индейца и не мешал ему украсить моим скальпом свой пояс. Я не шучу, сэр! И тебе был бы тогда почет и уважение в кофейне Уайта. Матушка оплакала бы меня как безвременно усопшего ангела, вместо того чтобы гневаться на меня за то, что я опять оттеснил ее любимчика на задний план, — ты же ее любимчик, сам знаешь, и заслуживаешь быть любимчиком, и не только ее, но и всеобщим. Однако имей в виду: если бы я не воскрес, твоя возлюбленная Мария непременно женила бы тебя на себе, и это была бы тебе кара богов за твою удачливость.
— Я никогда не могу разобрать, смеешься ты надо мной или над самим собой, Джордж, — сказал брат. — Не понимаю я, когда ты говоришь в шутку, когда всерьез.
— А я и сам этого не понимаю, Гарри, друг мой! — сказал Джордж.
— Я только одно знаю твердо: нет и не было на свете лучшего брата, чем ты, и лучших людей, чем Ламберты.
— Вот это истинная правда! — восклицает Джордж и пожимает брату руку.
— И если я несчастлив, ты в этом неповинен… и они неповинны. Да я и сам неповинен, Джордж, — сказал младший брат. — Таков уж мой удел, и я, понимаешь, не знаю, что мне с собой делать. Я должен работать, Джордж, а как? Вот вопрос.
