«Все, что угодно» — это совсем не так уж много, тем более что в моем возрасте элементарный ритуал должен совершаться с той неспешностью, какая была бы немыслима в мои юные годы. К счастью, у меня нет ни малейшего намерения грустить об ушедшей юности, поскольку молодой Чарли Скайлер благополучно скончался и погребен под этой тяжелой, стремящейся к земле плотью, которую мне еще кое-как удается оживлять, отчаянно сопротивляясь силе тяжести, влекущей ее вниз, в могилу.
Пока Кэтлин — так зовут девушку — помогала мне одеваться, мы приятно поболтали о том о сем. Как и большинство девушек ее положения, она мечтает однажды открыть собственное дело (молодой Чарли пытался когда-то сделать из такой девушки портниху и с треском провалился).
— Приходится быть очень бережливой, потому что с деньгами теперь туго. У меня сейчас и цента не наберется сходить поглазеть на слона. — (Что она имеет в виду?..
Зоологический сад?) — Я накопила, представляете, больше тысячи, да все потеряла, когда Джей Кук лопнул в семьдесят третьем.
Я расхохотался, и, как ни странно, дышалось мне на удивление легко.
— Что ты говоришь! Я ведь тоже влип и разорился вчистую, как и ты, и в тот же самый год.
— Бедняга! — Мы посочувствовали друг другу. Оказалось, она отлично разбирается в финансовых проблемах. Получше меня, уж точно. И немудрено: она регулярно принимает банкира, который полон энтузиазма в отношении акций железнодорожной компании Огайо.
Она похвалила меня за мои неугасшие силы.
— …Добрая половина джентльменов еще не оправилась от биржевой паники.
— Ты хочешь сказать, что это… отразилось на их достоинствах?
— Прямо трагедия. Они стараются. Я стараюсь. Мы стараемся. Но все впустую, если плакали ваши денежки. Я иногда жалею мужчин.
Джейми был уже внизу и поджидал меня у бара. Необычайно довольный собой и тем, что я ничуть не задыхаюсь, я начал спускаться по узкой лестнице и тут же столкнулся лицом к лицу с отвратительным персонажем прошлого — Уильямом де ла Туш Клэнси. Он безобразен, как и в прежние времена, на лице экзема, скорее всего — сифилитическая. С ним был несчастный смуглокожий юноша, турок или еврей, мускулистый и жаждущий заработать, потому что только умирающий от голода может продать себя такому человеку, как Клэнси, обезображенному явными признаками болезни.
Мне выпала редкая удача: он меня не узнал. Неужели я так сильно изменился? Что-то гнусаво бормоча в ухо молодому человеку, Клэнси поднялся мимо меня по ступенькам.
Джейми стоял у бара в обществе нескольких важных особ. Мне показалось, что они были в ресторане или в театре. Кого-то я даже принял за одного из Эпгаров (четвертого или пятого из девяти братьев). Если бы это было так! Но я обознался. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из этого самодовольного братства показался в таком месте, где даже мне, своего рода богеме, не место в мои-то… нет, хватит. Сегодня я снова молод.
Впрочем, джентльмены самого разного толка регулярно посещают тихое и дорогое заведение некоей Джози Вудс, где царствуют скрытность, покой, анонимность — и очень высокие цены. Самым забавным из трех тысяч трехсот борделей города (подсчеты Джейми, почерпнутые из досье «Геральд») является или являлось заведение священника унитарной церкви по имени Аллен; расположенное на Уолтер-стрйт, оно не только соперничает в роскоши с заведением мисс Вудс, но и может похвастать Библией, красующейся на самом видном месте в каждой из комфортабельных, обставленных по-домашнему спален. Мой опыт подсказывает, что религиозные американцы нередко с успехом занимаются этим видом бизнеса; но ведь большинство провинциальных американцев одурманены — во всяком случае, так было в тридцатые и сороковые годы — евангелической набожностью, поддерживаемой странствующими проповедниками, напоминающими каждодневно о крови агнца.
Джейми хватило такта не представить меня своим друзьям, хотя, подозреваю, меня узнали. Впрочем, никому еще не повредило реноме человека… все еще полного сил.
Сознаюсь, я подошел к бару с несколько чванливым видом (надеюсь, не вразвалку) и заказал коньяку, чтобы взбодрить сердце и отбить вкус сомнительного шампанского во рту.
— Вы довольны, Чарли? — Джейми сиял, как испорченный племянник, шляющийся со своим испорченным дядюшкой.
— Еще как, Джейми. Меня особенно вдохновил танец на столе. В нем было что-то одухотворяющее, — импровизировал я на ходу, к радости важных друзей Джейми. — Мне даже показалось, что каблучки ее сапог отбивали некое сообщение из мира духов.
Все засмеялись.
— И что же вам сообщили? — спросил кто-то.
— Покупайте акции железнодорожной компании Огайо, которые продаются пока по номинальной стоимости.
Это заявление было встречено с большим восторгом, чем оно того заслуживало. Однако какой-то грузный мужчина с бриллиантом в галстучной булавке величиной с птичье яйцо пояснил, что коммодор Вандербильт регулярно советуется с духом покойного Джимма Фиска и других финансистов через двух сестер, которых он пристроил к маклерскому бизнесу.
Я тихо спросил у Джейми про Клэнси:
— А что, этот дом поставляет и мальчиков тоже?
— Это открытый дом. Но я уверен, что они заставляют Клэнси как следует раскошелиться. — Джейми передернуло. — Отвратительный старик. Ты знаешь, что один из его сыновей старше меня? И член Юнион-клуба?
— Кажется, Клэнси все еще издает на деньги жены свой еженедельник.
— Иногда там печатаются смешные вещи. Клэнси уверен, что лучше Твида мэра в Нью-Йорке не было; впрочем, твой друг Брайант того же мнения.
— Это неправда.
— Спроси Краута. Спроси Нордхоффа, когда встретишься с ним в Вашингтоне. Он наш столичный корреспондент. Отличный человек. И неподкупный, в чем пришлось убедиться Брайанту. Видишь ли, «Пост» получала от Твида денежные подачки, а этот мошенник Гендерсон, который фактически руководит газетой, всегда высоко отзывался о Твиде, и, когда Нордхофф отказался прекратить нападки на муниципалитет, старик Брайант его уволил. А мы его наняли.
Не думаю, чтобы это была правда. Худшее, что мог Брайант сделать, — это не противиться вмешательству force majeure[33].
Впрочем, не исключено, что чувственное умиротворение делает меня нереалистичным и сентиментальным. Иначе почему, собственно, я верю, что если уж и Брайант не совсем честен, то, значит, честных людей в Америке нет вовсе? Очевидно, острота критического восприятия притуплена сегодняшними неслыханными удовольствиями. Я просто хочу, чтобы Брайант был тем, кем ему надлежит быть, — подобием нашего старого друга, борца за справедливость Уильяма Леггета. Именно благодаря Леггету я всегда верил, что где-то в этом продажном и лицемерном американском обществе хотя бы в немногих людях вопреки всему еще живы понятия о честности и благородстве.
Наверное, я пьян. Слезы текут ручьем, а лауданум все никак меня не берет.
Сегодня первый день, когда я сумел принять сидячее положение в постели. Целая вереница докторов не может прийти к согласию относительно того, что же именно заставило меня потерять сознание наутро после посещения китайской пагоды.
Говорят о перегрузке сердца. Но какое же сердце не испытывает каждодневно подобных перегрузок? В конце концов, с течением времени оно настолько изматывается, что ему не остается ничего иного, как остановиться. К счастью, мое продолжает свою работу. И сегодня утром, когда я сижу в постели среди беспорядочно раскиданных по одеялу газет и журналов, а яркое солнце заливает гостиничный номер, я чувствую себя абсолютно здоровым и способным на многое.
Но Эмма все еще обеспокоена.
— Тебе пока не следовало бы вставать.
— Когда же еще, если не сейчас? — Мясной бульон на завтрак необычайно подкрепляет, и, наверное, стоит немножко поболеть только ради такого усиленного питания. — У меня впереди целый день. А у нас — целый вечер.
— Я не думаю, что сегодня нам нужно выходить. Во всяком случае, не вечером.
— Если нас не будет сегодня на обеде у миссис Астор, на нее станут показывать пальцем на улицах, а Уорд Макаллистер будет с позором изгнан в свою Калифорнию. Мы обязаны поддержать стил. — Ожидая прихода Джона, который ведет Эмму в музей Метрополитен, а затем на завтрак к очередному из девяти братьев, мы внимательно изучили «леджеровскую» версию моей статьи про императрицу Евгению.
— Неузнаваемо! — воскликнула наконец Эмма.
— Что ты имеешь в виду: мою статью или императрицу?
— И то и другое. Ничего, кроме фасонов и причесок.
— Меня предупредили, что в этой стране читают только женщины; по-видимому, их не интересует ничего, кроме причесок и фасонов.
— Но даже это они напечатали шиворот-навыворот. К тому же наряды никогда особенно не волновали императрицу. Она будет вне себя.
