7
Сомнения нет, Эдит ошибалась насчет Ламбера, когда предупреждала, что в его присутствии не следует затрагивать тему самоубийства. Он давно изжил состояние, которое зовется отчаянием. Подобного рода выражение своего "нет" сейчас уже никого не удовлетворяет, заметил он однажды, прочитав в газете сообщение о самоубийстве известного деятеля. Разве что телезрителя, добавил он.
Временами, должен сознаться протоколист, его охватывает чувство, будто он злоупотребляет доверием многих людей, приводя в этих записках слова, случайно и только потому сорвавшиеся у кого-то с языка, что он оказался под рукой, когда обстоятельства или настроение вынудили человека к откровенности. Сюда относится обрисованная Эдит обстановка в семье, а также образы ее отца и Ламбера. В какой мере факты, изложенные ею, можно считать достоверными, так сказать, документально подтвержденными, имеющими силу для историка или для такого человека, как господин Глачке? Не достоверны ли эти сведения лишь на время рассказа для Эдит - беглые впечатления, которые ей не под силу осмыслить? Вправе ли мы злоупотребить подобной минутой растерянности? Не порядочнее ли сохранить ее в тайне? И от себя самого сохранить в тайне, а не размышлять в подобных записках над услышанным, начисто лишая события последних крупиц живости? Ибо самое удивительное в этом, что Эдит в первый же вечер рассказала все именно так, а не иначе - протоколисту, человеку, которого она и знала-то всего каких-нибудь часа два, у которого и лица-то своего не было, кроме предписанного его профессией.
Впрочем, Эдит спросила у протоколиста, когда они прощались на Элькенбахштрассе... она уже потянулась было к ручке двери, но, внезапно обернувшись, спросила:
- Ну а вы? А у вас как все было?
На что протоколист коротко ответил, что вообще не помнит своих родителей, погибших при бомбежке Ганновера. Сам он, в ту пору еще ребенок, был эвакуирован и находился в лагере неподалеку от Розенгейма. И так далее. В ответ Эдит сказала; а-а - и вошла в дом.
Оправдывает протоколиста лишь одно. Он теперь, на пути в Африку, заново просматривает свои записки, сделанные на протяжении минувшего года, большей частью сразу же, ночью, вслед за событиями, о которых сообщает, и, стремясь довести эти записки до конца, дополняет их деталями, которые приходят ему на память. Судно вибрирует. Многое надо бы вычеркнуть. Из-за вибрации руку приходится буквально придерживать, чтобы она сама чего не вычеркнула.
Да, он сейчас на пути в три неведомых года - именно столько перед поступлением в Таунусскую школу протоколист обязался отработать в Африке. Ламбер, о чем нелишне упомянуть, весьма иронически отозвался тогда о решении протоколиста пройти курс в этой школе, чтобы работать в развивающихся странах. Ламбер считал это пустой романтикой и утверждал, что крупная промышленность лишь эксплуатирует подобные остаточные, как он назвал, "чувствица".
- Развивающаяся страна - ох, не смешите меня! Взгляните на Кайзерштрассе, на Гетештрассе или на Цейльштрассе, вот где ваша развивающаяся страна. И этот человек изучал естественное право!
Что можно было ему возразить? Но возражать и не понадобилось. Присутствовавшая при разговоре Эдит накинулась на Ламбера:
- А какие меры принял ты против всего этого, сидя в своей библиотеке или простаивая со своим нелепым манекеном у окна? - И чтобы окончательно заставить его умолкнуть, в гневе добавила: - Папа даже очень одобрил бы его решение, знай он о нем.
На что Ламбер только сказал:
- Эх вы, сиротки!
И с тех пор не проронил больше об этом ни слова.
Судно, как уже сказано, вибрирует. Что же, спрашивается, остается? Судно вроде бы уже не судно, а сито, оно сотрясается, и обстоятельства, доставлявшие человеку бездну забот и поэтому считавшиеся существенными, проваливаются сквозь его отверстия. На первых порах этого не замечаешь, все кругом так ново и непривычно, что времени нет думать о привычном, надеешься, что когда-нибудь позже, когда привыкнешь к непривычному, для этого освободится время.
На франкфуртский Главный вокзал приезжаешь ко времени, и даже раньше времени. И как всегда, как стало привычным, в просторных переходах к платформам сидят на своих вещмешках американские солдаты и ждут. Они уже сейчас устали. Их где-то здесь, неподалеку, обучили и в сером автобусе доставили на Главный вокзал. А теперь доставят во Вьетнам, на воину. Вот что остается - не война и не то, что о ней в газетах пишут и в кинохронике видишь. Огромные титры блекнут, но то, как американские солдаты сидят на своих вещмешках и курят и ждут, остается, усталость остается.
А потом приезжают и остальные твои спутники - ты проходишь с ними через контроль на платформу. С собой только ручной багаж, все громоздкое сдано и, быть может, уже отправлено. Приехал на вокзал и кое-кто из их родственников: отцы, матери, младшие братья и сестры. Тебя им представляют, ты наскоро пожимаешь руки, нет, это не остается. И совсем уж нежданно-негаданно появляется Эдит, хотя такого уговора не было. Уговор был, что она не приедет к отходу поезда. Ведь не знаешь, как все обернется и какие мысли придут ей в голову, когда поезд отойдет и она одна отправится домой. Ламбер умер, и нет у нее ни одного близкого человека. Разве есть у нее приятельницы? Не станет же она отводить душу со своей квартирной хозяйкой на Элькенбахштрассе. Приветливая женщина, верно, да ведь всего-навсего любопытная. Но Эдит в последнюю минуту все же приехала, и очень даже хорошо, что приехала, хотя бы из-за всех этих родственников хорошо, что она тоже стоит вместе со всеми и машет. Но и это не остается. Остаются те мысли, что придут ей в голову, когда она одна отправится домой, даже если ты не знаешь, какие мысли придут ей в голову.
А там поезд тронется, и ты прибудешь в Бремерхафен, и тебя погрузят на судно, а в Антверпене можно полдня провести на берегу, посмотреть город. Можно и открытку написать, в этом ничего нового нет. Можно все начать сызнова, жить, как вчера, как тебя учили. На открытке запечатлена старинная церковь, или ратуша, или рыночная площадь - готика, а может, и ренессанс, все очень пестрое. Но и это не остается. И текст, который ты напишешь, не остается. Хозяйка его прочтет, рассмотрит церковь, и рыночную площадь, и, разумеется, иностранную марку. А муж ее разве не железнодорожник, машинист или что-то в этом роде? Возможно, он бывал в Антверпене и вид на открытке ему знаком. Об этом стоит поговорить.
Но тут судно начинает вибрировать, и все расплывается. Открытка проваливается сквозь сито - готическая церковь, ратуша и целиком вся рыночная площадь. А не было ли на открытке собаки? Куда делась собака? И где находится Ален? Разве в последнее время речь часто не заходила об Алене? Должно быть, Ален имел большое значение, если о нем часто заходила речь. Не было ли в Алене балетных туфелек? Какое отношение имеют балетные туфельки к Алену? Существует ли открытка с видом Алена? А что такое Ален родина или кошмарный сон? На судне, разумеется, есть атлас. В самом деле, вот Ален, он находится в Вюртемберге. В атлас Ален провалился сквозь сито. Все, что имело когда-то значение, проваливается сквозь сито в атлас. Или в книгу по истории. Об этом можно написать дипломную работу. Ален не остался, но балетные туфельки остались. Уж очень они легкие и не проваливаются сквозь сито. Они долго-долго, вибрируя, скользят по его стенкам.
А заводы "Наней"? Куда же все-таки девались заводы "Наней"? Давайте поглядим в иллюминатор. Не витает ли над океаном хотя бы розовое облако искусственного волокна, которое вечерами извергают трубы заводов "Наней", вызывая скорбные причитания домашних хозяек на склонах Таунуса? Нет, облако в иллюминаторе черного цвета. Оно принимает очертания куклы-манекена. Ее грудь набухает. Не предвещает ли это шторм, господин капитан?
А куда девался золотообрезный семейный альбом? Уж не выбросили ли его в Дрездене на помойку? Или его разбомбило в Ганновере? А где же находится Розенгейм? Где Позен? Ведь в документах сказано, что и Розентейм и Позен существуют. Куда же девались документы?
Судно вибрирует. Почему же та рыжеволосая, что шатается по панели на Аугсбургерштрассе и ждет не дождется смерти некой раковой больной, не проваливается сквозь сито? Ее ведь ты в жизни не видел. Кто-то рассказывал тебе о ней. А она что же, провалится сквозь сито, когда раковая больная наконец умрет? Не шла ли еще речь об овощной лавке в Тегеле? Кто же это живет в Тегеле?
Бесспорно, останутся фотографии, никогда не отснятые. Вибрация делает их зримыми. Бесспорно, останутся так и не произнесенные слова. Вибрация придает им звучность. Кто сказал: "Движение благодаря торможению вызывает некое сочетание - жизнь. Если то или другое возобладает, жизнь оборвется". Кто сказал: "Ангел, несомый ветром, не возвещает: мертвые да восстанут! напротив, он возвещает: живущие да восстанут!" А, это сказал некий молодой человек более чем сто лет назад, по только в одной книге сказал он это, и только в одной книге он умер, и неизвестно даже, где погребена его жена [имеется в виду Луи Ламбер, герой одноименного романа Бальзака].
