Уорик. А! Ну в таком случае, конечно, сделайте для нее все возможное, раз вы уверены, что толку от этого все равно не будет. (Пристально глядя на Кошона.) Мне бы очень не хотелось действовать без благословения Церкви.
Кошон (отвечает ему взглядом, в котором циническое восхищение смешано с презрением). А еще говорят про англичан, что они лицемеры! Вы готовы стоять за своих, милорд, даже с риском для собственной бессмертной души. Восхищаюсь такой преданностью, но сам я на нее не способен. Я боюсь вечного проклятия.
Уорик. Если бы мы чего-нибудь боялись, монсеньор, мы не могли бы управлять Англией. Прислать сюда ваших заседателей?
Кошон. Да. Мы будем очень благодарны вам, милорд, если вы удалитесь и позволите нам начать заседание.
Уорик поворачивается на каблуках и уходит во двор. Кошон занимает одно из судейских кресел; Д'Эстиве садится за стол для писцов и принимается просматривать принесенные с собой бумаги.
Кошон (небрежным тоном, усаживаясь поудобнее). Какие негодяи эти английские лорды!
Инквизитор (усаживаясь в другое кресло, слева от Кошона). Светская власть всегда делает человека негодяем. Они не проходят особой подготовки, и у них нет апостолической преемственности. Наша знать тоже не лучше.
В зал гурьбой входят асессоры; впереди всех капеллан де Стогэмбер и каноник де Курсель, молодой священник лет тридцати. Писцы усаживаются за стол, оставляя незанятым один стул - напротив д'Эстиве. Некоторые асессоры садятся на свои места, другие стоят и болтают между собой, дожидаясь, пока заседание будет официально открыто. Де Стогэмбер упорно стоит, всем своим видом выражая возмущение; каноник де Курсель тоже стоит, справа от него.
Кошон. Доброе утро, мессир де Стогэмбер. (Инквизитору.) Капеллан кардинала Английского.
Капеллан (поправляя его). Винчестерского, монсеньор. Ваше преосвященство! Я желаю заявить протест.
Кошон. Вы уже столько их заявляли.
Капеллан. В данном случае я не одинок, монсеньор. Вот этот каноник, сир де Курсель, из Парижского капитула, присоединяется к моему протесту.
Кошон. Ну, что там у вас такое?
Капеллан (обиженно). Говорите лучше вы, мессир де Курсель. Я, как видно, не пользуюсь доверием его преосвященства. (Надувшись, садится на стул справа от Кошона.)
Курсель. Мы составили обвинительный акт против Девы - всего шестьдесят четыре пункта. Это стоило нам немалых трудов. А теперь мы узнаем, что его сократили, даже не посоветовавшись с нами.
Инквизитор. Это я виноват, мессир де Курсель. Я восхищаюсь вашим усердием, плодом которого явились эти шестьдесят четыре пункта. Но в обвинении, как и во всех прочих вещах, что сверх надобности - то лишнее. Вспомните также, что не все члены суда способны к столь тонкому и глубокому мышлению, и многим из них ваша великая ученость может показаться великой бессмыслицей. Поэтому я почел за благо из ваших шестидесяти четырех пунктов оставить двенадцать...
Курсель (ошеломлен). Двенадцать!
Инквизитор. Поверьте мне, для наших целей и двенадцати совершенно достаточно.
Капеллан. Но некоторые из самых важных обвинений сведены почти что на нет. Например, Дева положительно утверждает, что святая Маргарита, и святая Екатерина, и даже архангел Михаил говорили с ней по-французски. Это весьма важный пункт.
Инквизитор. Вы, очевидно, полагаете, что они должны были говорить по-латыни?
Кошон. Нет. Он думает, что они должны были говорить по-английски.
Капеллан. Разумеется, монсеньор.
Инквизитор. Гм! Видите ли, мы как будто все согласны в том, что голоса, которые слышала Дева, были голосами злых духов, старавшихся ее соблазнить и увлечь к вечной погибели. Так не будет ли несколько неучтиво по отношению к вам, мессир де Стогэмбер, и к королю Англии, если мы признаем, что английский язык есть родной язык дьявола? Лучше, пожалуй, на этом не настаивать. К тому же этот вопрос отчасти затронут в оставшихся двенадцати пунктах. Попрошу вас, господа, занять места. И приступим к делу.
Все садятся.
Капеллан. Все равно я протестую. А там - как хотите.
Курсель. Очень обидно, что все ваши труды пропали даром. Это еще лишний пример того дьявольского влияния, которое Дева оказывает на суд. (Садится на стул справа от капеллана.)
Кошон. Вы что, намекаете, что я нахожусь под влиянием дьявола?
Курсель. Я ни на что не намекаю, монсеньор. Но я вижу, что тут есть тайный сговор... Почему-то все стараются замолчать то обстоятельство, что Дева украла лошадь у епископа Сенлисского.
Кошон (с трудом сдерживаясь). Это же не полицейский участок! Неужели мы должны тратить время на такую чепуху?
Курсель (вскакивает, возмущенный). Монсеньор! По-вашему, лошадь епископа - это чепуха?
Инквизитор (мягко). Мессир де Курсель, Дева утверждает, что заплатила полную стоимость за лошадь, и если деньги не дошли до епископа, то это не ее вина. И так как нет доказательств, что она не заплатила, то по этому пункту Деву можно считать оправданной.
Курсель. Да будь это обыкновенная лошадь. Но лошадь епископа! Какие тут могут быть оправдания!.. (Снова садится, растерянный и удрученный.)
Инквизитор. Разрешите вам заметить, при всем моем уважении к вам, что если мы станем предъявлять Деве всякие пустяковые обвинения, в которых она без труда сможет оправдаться, то как бы она не ускользнула от нас по главному пункту - по обвинению в ереси, которое до сих пор она сама неуклонно подтверждала. Поэтому попрошу вас, когда Дева предстанет перед нами, ни словом не упоминать о всех этих кражах лошадей, и плясках с деревенскими детьми вокруг волшебных деревьев, и молениях у заколдованных источников, и обо всех прочих пустяках, которые вы столь прилежно исследовали до моего прибытия. Во Франции не найдется ни одной деревенской девушки, которую нельзя было бы в этом обвинить: все они водят хороводы вокруг волшебных деревьев и молятся у заколдованных источников, а иные из них не задумались бы украсть лошадь у самого папы, если бы представился случай. Ересь, господа, ересь - вот то преступление, за которое мы должны ее судить. Мое дело - розыск и искоренение ереси. Я Инквизитор, а не обыкновенный судья. Направьте все свое внимание на ересь. А остальное пусть вас не заботит.
Кошон. Могу добавить, что мы уже посылали к ней на родину наводить справки. Ничего важного за ней не замечено.
Капеллан и Курсель (вскакивают и восклицают одновременно). Ничего важного, монсеньор? Как! Волшебные деревья - это не...
Кошон (теряя терпение). Замолчите, господа! Или говорите по одному.
Курсель, оробев, опускается на стул.
Капеллан (садится с недовольным видом). То же самое нам сказала Дева в прошлую пятницу.
Кошон. Очень жаль, что вы не последовали ее совету. Когда я говорю: ничего важного, - я хочу сказать; ничего такого, что сочли бы важным люди с достаточно широким умом, способные разобраться в том деле, которым мы сейчас занимаемся. Я согласен с моим коллегой Инквизитором. Нас должно интересовать только обвинение в ереси.
Ладвеню (молодой, но очень исхудалый, аскетического вида доминиканец, сидящий справа от де Курселя). Но разве ересь этой девушки так уж зловредна? Может быть, все дело в ее простодушии? Ведь многие святые говорили то же самое, что Жанна.
Инквизитор (отбросив всякую мягкость, строго и сурово). Брат Мартин, если бы вам пришлось столько иметь дела с ересью, как мне, вы не смотрели бы на нее так легко - даже когда она предстает перед нами в самом безобидном, мало того - в привлекательном и благочестивом обличье. Еретиками очень часто становятся люди, как будто стоящие выше других. Кроткая, набожная девушка или юноша, который по завету Христа роздал свое имение бедным, и воздел вретище нищеты, и посвятил свою жизнь умерщвлению плоти, самоуничижению и делам милосердия, - вот кто иной раз становится основателем ереси столь опасной, что она может разрушить Церковь и Государство, если ее вовремя не уничтожить. Летопись инквизиции полна таких примеров, которые мы даже не решаемся обнародовать, ибо ни один честный мужчина, ни одна чистая женщина им не поверит; а начиналось все именно с такой вот святой простоты. Столько уже раз я это видел! Слушайте и запомните: женщина, которая не хочет носить одежду, приличную ее полу, и надевает мужское платье, подобна мужчине, который отказывается нежить тело свое в мехах и одевается, как Иоанн Креститель; а за ними - так же верно, как день за ночью, - следуют толпы неистовых мужчин и женщин, которые не хотят уже носить никакой одежды. Когда девушки не соглашаются ни выйти замуж, ни постричься в монахини, а мужчины отвергают брак и похоть свою выдают за наитие от Бога, тогда - так же верно, как после весны приходит лето, - они начинают с многоженства, а кончают кровосмешением. Ересь вначале может казаться невинной и даже похвальной, но кончается она столь чудовищным развратом и противным природе грехом, что и самые кроткие из вас, если бы видели ее, как видел я, возопили бы против милосердия Церкви и потребовали для еретиков кары жесточайшей. Уже два столетия борется Святая Инквизиция с этим дьявольским безумием, и мы теперь хорошо знаем, где его истоки: всегда начинается с того, что обуянные гордыней и невежественные люди противополагают личное свое суждение руководству Церкви и мнят себя истолкователями воли Божьей. И не впадайте в обычную ошибку - не считайте этих простаков обманщиками и лицемерами. Они честно и искренне принимают наущение дьявола за голос Божий. Поэтому будьте настороже - не поддавайтесь естественному чувству сострадания. Не сомневаюсь, что все вы милосердные люди, - иначе как могли бы вы посвятить себя служению нашему милосердному Спасителю? Вы увидите перед собой юную девушку, набожную и целомудренную, - ибо скажу вам прямо, господа: то, что рассказывают о ней наши друзья англичане, не подтверждается очевидцами, и, наоборот, есть многочисленные свидетельства, доказывающие, что если и были у нее излишества, то только излишества в благочестии и добрых делах, а не в суетности и распутстве. Эта девушка не из тех, чьи грубые черты говорят о грубости сердца, чьи бесстыдные взоры и непристойное поведение кричат о виновности еще раньше, чем прочитан обвинительный акт. Дьявольская гордыня, приведшая ее на край гибели, не оставила следов на ее лице и даже, как ни странно, на ее нравственном облике, за исключением тех особых областей духа, в которых и проявляется ее самомнение. Так что вы увидите внушенную дьяволом гордость и природное смирение рядом, в одной и той же душе. Поэтому будьте осторожны. Я не призываю вас - Боже меня сохрани! ожесточить сердца ваши, ибо кара этой девушки, если мы ее осудим, будет столь ужасна, что всякий, кто сейчас хоть каплю злобы допустит в свое сердце, сам навеки потеряет право на милость Божью. Но если вам претит жестокость, - а если есть среди вас хоть один, кому она не претит, я повелеваю ему, ради спасения собственной души, немедленно покинуть это святое судилище, - повторяю, если вам претит жестокость, помните, что нет ничего более жестокого по своим последствиям, чем снисхождение к ереси. Помните также, что ни один суд не бывает так жесток, как простые люди по отношению к тем, кого они подозревают в ереси. В руках Святой Инквизиции еретику не грозит насилие, ему обеспечен справедливый суд, и даже будучи виновен, он может отвести от себя смерть, чистосердечно раскаявшись в своих заблуждениях. Жизнь многих сотен еретиков была спасена благодаря тому, что Святая Инквизиция взяла их в свои руки, и благодаря тому, что народ согласился их отдать, зная, что с ними будет поступлено как должно. Раньше, когда еще не было Святой Инквизиции, знаете ли вы, какая участь постигала несчастного, на которого, может быть совершенно несправедливо и ошибочно, пало подозрение в ереси? Знаете ли вы, какая участь постигает его даже и теперь в тех местах, куда не могут поспеть вовремя посланцы Святого Трибуна: ла? Его побивают камнями, разрывают на куски, топят, сжигают вместе с его домом и невинными его детьми; он гибнет без суда, без отпущения грехов, без погребения, - как собака, которую, убив, выбрасывают на свалку. Не мерзость ли это перед Господом, не бесчеловечна ли жестокость? Поверьте мне, господа, я сострадателен по природе, равно как и по предписанию моей религии; дело, которое я делаю, только тому может показаться жестоким, кто не понимает, что еще худшей жестокостью было бы оставить его несделанным; и все же я охотнее сам бы взошел на костер, если бы не был твердо уверен в том, что оно праведно, необходимо и милосердно по самой своей сути. Пусть же эта уверенность руководит и вами, когда вы сегодня приступите к суду. Гнев плохой советчик: изгоните гнев из своего сердца. Жалость иногда бывает советчиком еще худшим: забудьте жалость. Но не забывайте о милосердии. Помните только, что справедливость должна стоять на первом месте. Монсеньер, не хотите ли вы еще что-нибудь добавить, прежде чем мы начнем?
