Адольф Лебон, приказчик у «Миньо и сына», показал, что в указанный день, около полудня, он провожал г-жу Эпене домой с четырьмя тысячами франков в двух мешках. Когда им отворили двери, явилась мадемуазель Эпене и взяла от него один мешок, а другой взяла мать. Он раскланялся и ушел. На улице никого не было. Улица кривая, совсем глухая.
Уильям Бёрд, портной, показал, что он был в числе вошедших в дом. Он англичанин. Два года он живет уже в Париже. Он поднялся по лестнице одним из первых и слышал, как кто-то бранился. Грубый голос был голос француза. Он расслышал несколько слов, но не помнит, каких. Ясно, однако, слышал: черт и дьявол. Шум был такой, как будто дрались несколько человек. Резкий голос был гораздо громче грубого голоса. Свидетель уверен, что это не был голос англичанина. Скорее это был голос немца, или женщины. Свидетель не говорит по-немецки.
Четверо упомянутых свидетелей были вызваны снова и показали, что дверь комнаты, где было найдено тело мадемуазель Эпене, была замкнута изнутри. Все было совершенно тихо; не слышалось ни стонов и ничего другого. Выломав двери, они никого не видали.
Окна в задней комнате и в передней были закрыты и тщательно задвинуты изнутри. Внутренняя дверь была затворена. Дверь из передней комнаты в коридор была заперта на ключ, и ключ был изнутри; маленькая комната на лицевой стороне дома в четвертом этаже, при входе в коридор, была отворена почти настежь; в этой комнате были свалены старые чемоданы, кровати и т. д. Все эти вещи были тщательно осмотрены. В доме все было тщательно исследовано. Трубочисты лазили в трубы. Дом в четыре этажа и с мансардами. Слуховое окно, ведущее на крышу, оказалось заделанным и плотно заколоченным гвоздями; по-видимому, его не отворяли уже много лет. Показания расходились только в продолжительности времени с той минуты; когда слышались бранившиеся голоса, до тех пор, пока выломали дверь комнаты. Некоторые свидетели определяют его в две или три минуты, другие в пять. Дверь отворили с большим трудом.
Альфонс Гарцио, гробовщик, показал, что он вошел в дом одним из первых. Он живет в улице Морг, а родился в Испании. Он не поднялся на лестницу, так как у него слишком слабы нервы, и он боится всякого сильного потрясения. Кричавшие голоса он слышал. Грубый голос был голос француза. Что он говорил, он различить не мог. Резкий голос был голос англичанина, в этом он уверен. Свидетель не знает по-английски, но судит по интонации.
Альберто Монтани, кондитер, показал, что он одним из первых вошел на лестницу. Он слышал голоса. Грубым голосом говорил француз. Свидетель разобрал несколько слов. Говоривший, казалось, делал упреки. Он не мог разобрать, что говорил резкий голос, но это были звуки быстрые и отрывистые. Свидетель принял их за говор русского. Вообще, он подтверждает предыдущие показания. Сам он итальянец и никогда не говорил с русскими.
Некоторые из свидетелей, вызванные снова, показали, что трубы во всех комнатах четвертого этажа слишком узки, чтобы в них мог пролезть человек, и, следовательно, ни в одну из них, в то время, как свидетели поднимались по лестнице, убийца выскочить не мог. Тело девицы Эпене было так втиснуто в трубу, что четверо или пятеро из свидетелей едва вытащили его оттуда.
Поль Дюма, доктор, показал, что на рассвете его призвали осмотреть тело. Оба тела лежали на постели в той комнате, где была найдена девица Эпене. Тело молодой особы было страшно избито и обезображено. Повреждения объясняются усилием, с каким оно было втиснуто в трубу. Горло было все исцарапано. Под подбородком виднелось несколько знаков и целый ряд синих пятен, очевидно, от давления пальцев. Лицо было страшно отекшее и глаза совершенно выкатились. Язык разрезан пополам. Около желудка шел широкий знак, очевидно, происшедший от натиска коленом. По мнению Дюма, девица Эпене была задушена одним или несколькими преступниками.
Тело матери было страшно изуродовано. Все кости левой ноги и руки более или менее раздроблены; левая голень разбита в дребезги, также как и ребра той же стороны. Все тело страшно изувечено и обезображено. Трудно сказать, чем могли наноситься подобные удары. Только тяжелая деревянная плаха или широкая железная полоса, или какое-нибудь страшно тяжелое орудие могли бы произвести такие повреждения, да и то в руках необыкновенно сильного человека. Никакая женщина, каким бы то ни было орудием, не могла бы нанести подобных ударов. Когда свидетель осматривал тело, голова совершенно была отделена от туловища и, подобно всему остальному, страшно изуродована. Горло, по всей вероятности, было перерезано каким-нибудь страшно острым орудием, должно быть бритвой.
Александр Этьэн, хирург, призванный в то же самое время, как и г. Дюма, подтвердил все его показания.
Полиция совершенно растерялась, – случай слишком необыкновенный, и для раскрытия дела нельзя отыскать никакой нити».
Вечерний номер подтверждал, что в квартале Сен-Рок не переставало царствовать сильное волнение, что на месте преступления был произведен второй осмотр, свидетели опрошены еще раз, и все-таки без малейших результатов. В конце статьи говорилось, что Адольф Лебон, приказчик банкового дома, был арестован и заключен, хотя ничто не дает повода обвинять его.
Дюпен казался необыкновенно заинтересованным этим делом, но ничего не говорил. Только после арестования Лебона он спросил, какого я мнения об этом двойном убийстве.
Я должен был признаться ему, что, подобно всему Парижу, считал убийство неразрешимою тайной. Я не видел возможности отыскать следы убийцы.
– Нам и не надо думать о возможных средствах, – сказал Дюпен, – особенно при таком поверхностном следствии. Парижскую полицию хвалят за ее проницательность; правда, она очень хитра, и только. Но разве у нее есть какой-нибудь метод? Впрочем, прежде чем высказывать свое мнение, нужно осмотреть все самим. Мы отправимся на место и собственными глазами осмотрим все. Я знаю Г…, префекта полиции, и мы без труда получим нужное дозволение.
Дозволение было получено, и мы отправились в улицу Морг. Это один из жалких парижских переулков, соединяющих улицу Ришелье с улицей Сен-Рок. Мы очень скоро нашли дом, потому что толпа зевак с глупым любопытством смотрела на его закрытые ставни. То был дом, как все дома Парижа, с входной дверью и с углублением в сенях для помещения привратника. Прежде чем войти в дом, мы прошли по улице, повернули в боковой переулок и прошли задами домов. Дюпен осматривал дом и все, что его окружало, с необыкновенным вниманием, которого я понять не мог.
Мы вернулись снова к лицевой стороне дома; позвонили, показали дозволение и вошли. В доме сохранялось все в том же беспорядке, в каком было найдено при акте осмотра. Дюпен тщательно исследовал даже тела убитых. Обойдя комнаты, мы спустились во двор, – конечно, в сопровождении полицейского. Наш осмотр тянулся очень долго, и мы вышли из дома уже ночью. На возвратном пути Дюпен зашел на несколько минут в контору одной ежедневной газеты.
Я уже говорил, что у друга моего были всевозможные странности и что я снисходил к ним. Теперь ему пришла фантазия до следующего дня не говорить ничего об убийстве. И только на следующий день он вдруг спросил меня, не заметил ли я чего-нибудь особенного на месте преступления?
В интонации его голоса, когда он произнес особенного, было что-то такое, отчего я вздрогнул.
– Нет, ничего особенного, – ответил я, – по крайней мере, ничего такого, чего бы мы не читали вместе в газетах.
– Газеты, – продолжал он, – кажется, и не поняли всю наглость этого дела. Впрочем, что нам за дело до глупых суждений печати. Мне кажется, что тайну эту считают непроницаемой именно по тем причинам, по каким следовало бы считать ее легко проницаемой: я говорю о характере преступления. Полиция смущена не видимым отсутствием причин убийства, а его жестокостью. Кроме того, ее сбивает невозможность представить себе кричавшие голоса в такой комнате, откуда нельзя было выйти, не встретившись на лестнице с народом, шедшим наверх. Странный беспорядок в комнате, тело, засунутое в трубу вниз головою, страшное изуродование тела старухи, – все это совершенно парализовало полицию и сбило ее с толку. А между тем в случаях, подобных настоящему, нужно доискиваться не того, каким образом совершилось преступление, а надо изучить, чем оно отличается от всего, что бывало до сих пор. Я добрался до разгадки тайны именно тем, что делало ее неразрешаемой в глазах полиции.
В немом удивлении смотрел я на своего друга.
– Я жду теперь, продолжал он, взглянув на дверь, человека, который хотя и не был действующим лицом в страшной драме, но, тем не менее, должен быть причастен к ней. Очень может быть, что он не виноват в преступлении. Я надеюсь, что не ошибаюсь в своем предположении, так как на нем я основываю свою надежду разгадать всю загадку. Я жду этого человека к себе с минуты на минуту. Конечно, он может и не придти; но есть вероятие, что он явится. Если он придет, надо смотреть за ним. Вот пистолеты. Вы и я знаем, что с ними делать, когда того потребует необходимость.
