- У тебя есть все, что нужно... и даже больше, гораздо больше.
x x x
С четырнадцати до шестнадцати - Рем рос с Зиттовым, тот крутился в этих сытных и тихих местах, шумел по пивным, потом притихал, писал маленькие картинки маслом по темному фону, болтал с Ремом о том, о сем, но все больше о живописи...
А потом говорит:
-Не могу больше, скучно здесь, народ какой-то мертвый, и все наперед измерено. Хочу домой, к своим идиотам. А ты, парень, не пропадешь. Больше я тебе не могу дать, сам не знаю.
Пиши как хочешь, не важно, тебе все можно. Только пиши о главном."
И не сказал, что главное. Или уже все сказал, что знал?..
Взял с собой одну картинку, портрет, пустой мешок, подмигнул Рему и ушел.
А ночью Пестрый, устроившись в ногах, с недоумением и тревогой слушал странные прерывистые звуки.
Зиттов дойдет до своей нищей земли, снова станет Ситтовым, изгоем, осмеянным местными пустыми и мелкими мазилами, сопьется и умрет в подворотне у крепостной стены старого города, с рваной раной на шее - от уха до уха, с него сорвут серебряный крестик, подаренный Ремом. А через много лет, здесь же, в музее у моря, молодой человек в красном берете будет смотреть из тьмы.
x x x
Беретик не налезал больше.
Три года прошло с тех пор как ушел Зиттов, но Рем крепко запомнил один разговор.
- Теперь у себя поучись, парень. Слушай себя, не оглядывайся ни на кого, не гнись, будь собой. И еще, знаешь, пришла мне в голову мысль, сходи к одному художнику, он недалеко живет. Все равно наткнешься, когда всерьез вырастешь, в этой колбасной стране больше не с кем говорить, мелковаты они со своими окороками да бокалами. Ты ведь знаешь, о ком я -- Паоло, да.
Сходи к нему, года через два-три, хотя бы для интереса."
Дом опустел, дел никаких, а картины Рем летом не писал. Так что предстояло дело. Важное. Пора выполнить обещание, сходить к Паоло.
Надо, надо сходить... Ведь давно собираешься, и все никак, да?
Так что, наконец, решился пойти. Но прежде надо бы поесть, а как же...
x x x
Он делал это в любое время, когда ему хотелось, или предстояло что-то трудное решить.
Повернул обратно, вошел в дом, спустился в погреб и притащил оттуда кусок копченого мяса, был у него хлеб и немного отварной картошки. Он отрезал толстый ломоть мяса, неторопливо жевал его, закусывая хлебом, макал картофелины в кучку серых кристалликов на плоской тарелке. Взгляд его блуждал по большой полутемной комнате, из углов свисала паутина, по столу сновали тараканы...
На столе большая бутылка темнозеленого стекла, с серебряной наклейкой, в ней немного вина, он знал об этом, и ему казалось, что он видит красноватый слой около дна, но через толстую темную стенку он видеть не мог. Рядом с бутылкой лежала большая тарелка, желтоватый старый фаянс, тут же стояла граненая рюмка, в ней остатки вина, и этот коричневато-красный слой он видел точно; красноватые и розовые, фиолетовые отблески падали на тарелку, тонули в глубине бутылочной тени... На край стола небрежно брошено кухонное полотенце, серое, с красноватыми нитями, которые едва проявлялись на грязной ткани, но явственно торчали на краях, вылезали тонкими путаными линиями...
Он смотрел и не видел, жевал мясо, лихорадочно думая, что бы еще взять с собой, показать Паоло... Он сумеет показать, небрежно швырнет на пол свои холсты, как шкуры убитых животных - "вот!" - и Паоло в безмолвном восхищении разведет руками и скажет - "Вы мастер! Мне нечему вас учить!" И тут же понимал, что никогда так не скажет этот сухой вежливый старик, и хуже всего будет, если он неторопливо, слегка сквозь зубы, как обычно, говорили, он делал - процедит - "Неплохо, неплохо... А где Вы учились? И главный, коронный вопрос Паоло:
- И вы, конечно, не были в Италии?
x x x
Нет, в Италии не был, а учился у бродячего мастера из далекой страны, где холод и голод, люди ходят в шкурах, есть единственный город, на холме, огороженный высокими каменными стенами, построенный завоевателями, коренных жителей туда не пускают... Выдумки, конечно, но так он представлял себе родину Зиттова, по слабым намекам, отдельным словам. Тот не любил вспоминать, что оставил, и не захотел объяснить причину возвращения, ради чего же стоило повернуться спиной, удрать из сытой, спокойной, умной страны, где народ научен читать и писать и даже покупает картины, чтобы повесить их в кухне или в столовой, где сосредоточенно и важно едят, много и сытно, и горды плодами своего труда...
Нет, не был, не учился. Паоло поднимет брови, невысокий, худощавый, с большим выпуклям лбом, живыми карими глазами, чуть потускневшими, но еще довольно яркими, всегда тщательно одетый, в штанах до колена, в плотно натянутых на ноги темно-красных чулках, в щегольских башмаках с большими бронзовыми пряжками и толстыми подошвами... щеголь, гордый своим богатством, хоромами с колоннами, садом, павлинами и ручным гепардом, и. конечно, своей знаменитой коллекцией картин, среди которых подлинники гениев, и множество прекрасных копий, которые он сделал сам, за те несколько лет жизни в Италии, когда он, переезжая с места на место, безостановочно трудился, без друзей, без женщин, не глядя на красоты, прелести, забавы и соблазны...
Выдумки, сплетни, слухи, глупости, перемешанные с частичками истины... Увы, пока праздность одолевала Рема, пока взгляд блуждал, он уподоблялся вечно жующему борову. Вся эта муть болталась у него в голове, как осадок в перекисшем вине. Он был как все, и даже хуже, потому что лишенный каждодневной опоры -- ведь ничто в обыденной жизни его не привлекало, кроме самых грубых и простецких потребностей -- он тут же опускался в самую грязь, на дно, его спасала только нелюдимость и недоверчивость, из-за которых не было ни собутыльников, ни прочих типов, толкающих таких вот молодых людей на дурной путь.
Но вот он, наконец, заметил то, что всегда останавливало его, выметало из голову мусор, и он становился тем, кем был на самом деле. Вдруг увидел, да.
x x x
Он другим совершенно взглядом, будто только что прозрел, разглядел на столе несколько старых, грязных, небрежно брошенных предметов - тарелку, бутылку, полотенце, несколько картофелин на кучке шелухи, кусок бурого мяса... со срезом, неожиданно свежим и ярким... и бутылку, возвышавшуюся... она уравновешивала тяжесть и весомость горизонтали блюда... Бутылка поглощала свет, а блюдо его излучало, но и само было подвержено влияниям -в первую очередь, тени от бутылки... Темно-фиолетовая, с расплывчатыми краями, эта тень лежала на краю блюда, переливалась на полотенце, на сероватую почти бесформенную массу, в которой Рем ощутил и цвет, и форму, и складки, давно затертые и забытые самой тканью...
Вообще-то он каждый день это видел, но не так, не так!.. Теперь он обнаружил рядом с собой, на расстоянии протянутой руки, живое сообщество вещей.
И тут же понял, что сообщество только намеком дано, пунктиром, едва проглядывает... В нем не было присущего изображению на холсте порядка. Бутылка назойливо торчит, полотенце только о себе да о себе... картофелины делают вид, что никогда не слышали о блюде...
Он смотрел и смотрел, потом осторожно придвинулся к столу, подумал, взял одну из картофелин и положил на край блюда, объединяя массы... Слегка подвинул само блюдо, переставил бутылку, поправил полотенце, так, чтобы стала видна полоска на ткани... Снова отошел и посмотрел.
Что-то было не так, он не слышал отчетливого и ясного разговора вещей.
Тогда он подошел в старому темному буфету у стены, с зеркальными дверцами, и из хлама, который валялся здесь давно, наверное, с тех пор, как умерла Серафима, вытащил небольшой потемневший плод, это был полувысохший лимон. Он взял нож с короткой деревянной ручкой и длинным узким лезвием, охотничий нож, и с трудом подрезав кожуру обнажил под ней небольшой участок желтой мякоти, светлую змейку на сером фоне... И осторожно положил лимон на край блюда, рядом с картофелиной... нет, чуть поодаль...
И отошел, наблюдая, он весь был насторожен, само внимание, прикрыл веками глаза и постоял в темноте. Сквозь веки слегка пробивалось красноватое и розовое, кровь в мельчайших сосудах пропускала свет, он всегда восхищался этой способностью кожи... И внезапно распахнув глаза, уперся взглядом именно туда, где расчитывал увидеть главное, чтобы сразу решить - да или нет!
Нет! Все равно не сложилось.
Он покачал головой - пора, с натюрмортом еще много возни, подождет, а до Паоло нужно, наконец, дойти, ведь обещал!
ГЛАВА ВТОРАЯ. РЕМ. Путь к ПАОЛО.
x x x
Рем взял сверток с холстами, приготовленный еще с вечера, вышел через калитку и зашагал по дорожке, по краю поля... потом через песок, он скрипел под ногами, и ничего не росло на земле, торчали только горбатые сосенки... Прошел насквозь и оказался на берегу. Перед ним замерла свинцовая плоская поверхность, она тянулась до самого горизонта, чуть-чуть вздрагивала и шуршала у берега, чувствовалось, что здесь мелко. Из воды там и здесь торчали большие камни, окаймленные снизу до половины белым кружевным налетом соли. Та самая в сущности вода, к которой стремился Зиттов, да только вот чужая ему сторона огромной лужи, воняющей тухлыми водорослями. Море было спокойно и пустынно.
