Иголки в подушке
Начиная издание "Корнхилл мэгэзин", мы в своем первом очерке сравнили наш журнал с кораблем, который отправляется в дальнее плавание. Капитан его произнес тогда проникновенную молитву о даровании успеха и благополучия, а на душе у него было тревожно: он думал о штормах и скалах, о том, как рискованно такое предприятие, а корабль и его содержимое - это целое состояние, и никогда не знаешь, где подстерегает опасность, которая угрожает собственности судовладельца. После шестимесячного плавания мы были счастливы признать, что судьба оказалась к нам благосклонна, и в духе "Заметок о разных разностях" дали волю своему воображению и описали устроенное в честь Журнала триумфальное шествие и Главнокомандующего, подъезжающего в сверкающей колеснице к Храму Победы, чтобы принести жертвы богам. Для улицы Корнхилл не в диковинку пышность и великолепие празднеств, и, вспомнив, как близко мы помещаемся от Мэншен-Хауса, читатель не удивится, что мне тотчас же пришла мысль о праздничных процессиях, колесницах, торжественных церемониях под звуки фанфар - о всем том, чему Корнхилл является свидетелем не первую сотню лет каждого 9 ноября, в день избрания нового лорд-мэра. Мне легко представить себе золоченую карету, запряженную восьмеркой буланых чистейшей пегасовой породы, ликующую толпу, скороходов, рыцарей в бряцающих доспехах, священника и меченосца в величественном головном уборе, важно наблюдающих из окна кареты, и, наконец, самого лордмэра, - малиновая мантия, отделанная мехом, золотая цепь и белоснежные ленты, - торжественно занимающего почетное место. Если отдаться и далее игре воображения, то перед нами возникнет картина праздничного банкета в Египетской зале Мэншен-Хауса: за столом - все правительство, высшие судейские чиновники и его милость среди их преосвященств, перед ними черепаховый суп и другие изысканные яства, и мистер Рупоре из-за кресла лордмэра выкрикивает, обращаясь к высоким гостям: "Милорд Такой-то, милорд Этакий, милорд Прочий, за ваше здоровье лорд-мэр поднимает круговую чашу!" Но вот величественная церемония обеда подходит к концу, лорд Хлюст предлагает выпить за здоровье дам, и почтенная компания поднимается из-за стола и переходит в комнату, где их ждут кофе и бисквиты. А там уж экипажи развозят знатных гостей по их дворцам. Египетская зала, сиявшая огнями, медленно погружается в полумрак, лакеи прибирают к рукам остатки десерта и пересчитывают серебряные ложки. Его милость с супругой отправляются в свои личные апартаменты. Ленты снимаются, отстегивается воротник, мэр избавляется от своего облачения и превращается в простого смертного. Он, конечно же, с тревогой думает о том, как будут восприняты его речи, и, вспоминая о них, вдруг обнаруживает, бедняга, что забыл сказать самое важное. Вместо сна его ждет головная боль, мрачные мысли, недовольство собой и, смею думать, доза некоего лекарства, прописанного его лекарем. А сколько людей в столице считают его счастливейшим человеком!
Вообразим теперь, что у его милости ревматизм и он разыгрался именно 9 ноября или он мучается зубной болью, а сам вынужден улыбаться и бормотать свои злосчастные речи. Стоит ли ему завидовать? Хотели бы вы быть на его месте? А вдруг слуга в золоченой ливрее подносил ему вовсе не мадеру с Канарских островов, а какое-нибудь мерзкое слабительное? Довольно! Убери прочь свой сверкающий кубок, коварный виночерпий! Теперь вы наверняка догадываетесь, какую мораль я намерен извлечь из этой печальной картины.
Месяц назад мы разъезжали под звуки хвалебных гимнов на триумфальной колеснице. Все было прекрасно. И было от чего ликовать и кричать: "Ура! Браво! Наша взяла!" Не скрою, нам было приятно еще и то, что этот успех обрадует Брауна, Джонса и Робинсона, наших преданных друзей. А сейчас, когда чествование уже позади, заглянем, уважаемый сэр, в мой кабинет, и там мы увидим, что победителей ждут не только восторги. Бросим взгляд на эти газеты, на эти письма. Посмотрим, что говорят критики по поводу наших отточенных острот, излюбленных шуток и безобидных намеков. Оказывается, вы просто слабоумны; вы несете какую-то дичь, вы давно уже, ни на что не способны; вас и всегда-то превозносили не по заслугам, а ныне вы так стремительно катитесь вниз, что... и т. п.
Да, это неприятно, но в конце концов даже не в этом дело. Может быть, прав не автор, а критик. Ведь случается, что последняя проповедь архиепископа не вызывает такого восторга, как те, что он произносил двадцать лет назад где-нибудь в Гренаде. Но может быть (утешительная мысль!), что критик глуп и не разбирается в том, о чем пишет. Кто бывал на художественных выставках, тот слышал, как посетители делятся мнениями о картинах. Один говорит: "Это превосходно!"; другой: "Это мазня, не заслуживающая внимания!", а третий восклицает: "О, это поистине шедевр!", - и у каждого есть свои основания. К примеру, на выставке в Королевской академии я был потрясен полотном одного художника, с которым я, насколько мне известно, никогда не встречался. Это картина мистера С. Соломона "Моисей" под номером триста сорок шесть. Мне казалось, что замысел ее превосходен, а композиция и рисунок великолепны. Смуглые евреи-рабы, на мой взгляд, изображены так вдохновенно, что поневоле проникаешься сочувствием к их печальной судьбе. А в газете я читаю: "Две до смешного безобразные женщины, склонившиеся над чумазым младенцем, представляют собой не очень-то приятное зрелище", - и конец мистеру Соломону! Разве не случается такое же и с нашими младенцами? Разве мистер Робинсон не считает херувимчика мистера Брауна мерзким капризным существом? А посему не падайте духом, мистер Соломон! Не исключено, что критик, оценивавший рожденное вами дитя, просто-напросто ничего не смыслит в детях. Когда дочь фараона, сжалившись, взяла к себе домой безродного младенца Моисея, начала выхаживать с любовью и нежностью и даже подыскала ему няньку, то, я думаю, и тогда тоже были люди, злобные накрашенные придворные или стареющие бездетные принцессы, которые восклицали: "Фу! Какой отвратительный уродец!" - и были уверены, что ничего путного из него не выйдет, и говорили: "Мы оказались правы!" - когда через много лет он выступил против египтян.
Поверьте мне, мистер Соломон, не стоит расстраиваться из-за того, что и вашего "Моисея", вашего любимца-найденыша, разнесли в пух и прах. Помните, как недавно один не по разуму ретивый критик в "Блеквуд мэгэзин" нападал на автора "Тома Джонса"? О, придирчивый судия! А ведь в свое время то же говорил и добряк Ричардсон, который сам писал романы! Но мы-то с вами, дорогой сэр, вместе с мистером Гиббоном не сомневаемся, что сей блестящий мастер достоин уважения, восхищения и преклонения.
Рассуждая обо всем этом, я предполагаю, что уважаемый читатель наделен некоторым чувством юмора, хотя, впрочем, он может быть и лишен его. Не секрет, что есть немало вполне достойных людей, для которых понять шутку так же трудно, как исполнить фиоритуру. Разумеется, вам-то, дорогой читатель, остроумия не занимать, - правда, вы не сыплете шутками на каждом шагу, но, безусловно, могли бы, если б захотели, уж конечно же, смогли бы. И в глубине души вы по-своему тонко чувствуете юмор. Ну а многие не способны ни шутить, ни понимать острот, и когда видят, что другие шутят, то раздражаются и сердятся. Доводилось ли вам наблюдать, как ведет себя пожилой господин или дама, - одним словом, какая-нибудь почтенная особа, - когда замечает, что становится объектом шутки юного остряка? Не пробовали ли вы применять сарказм или сократовские уловки в разговоре с ребенком? Дитя в простоте душевной совершает глупую выходку или скажет что-нибудь вздорное, а вы тут же насмешливо обыгрываете это. И бедный малыш смутно догадывается, что над ним смеются, он мучительно страдает, краснеет, теряется и, наконец, заливается слезами. Уверяю вас, применять оружие смеха против юной, невинной жертвы недостойно. Да, он уже привык к жестоким попрекам. Но лучше, указав на его вину, обрисовать самыми мрачными красками возможные последствия его поведения, устроить ему основательную взбучку, чтобы он пережил душевное потрясение, - все, что угодно, только не прибегайте к саstigare ridendo {Наказанию смехом (лат.).}. Не делайте его посмешищем всего класса, когда он сгорает от стыда. Вспомните себя школьников, друг мой, когда, совершив оплошность, стояли вы у всех на виду, едва сдерживая слезы, - щеки пылают, уши горят, а учитель обрушивает на вас град своих грубоватых шуток, и вы смотрите на него сквозь набежавшие слезы, беспомощный маленький пленник! Лучше плаха или ликторы с пучками березовых розог - только не эта бесчеловечная пытка насмешками.
Так вот, если говорить о шутках, то многие, возможно даже большинство людей, - разумеется, за исключением присутствующих, - воспринимают их, как эти дети. Чувство юмора у них не развито, и шутки им не по душе. Когда они встречают в книгах добродушную насмешку, это вызывает в них раздражение и досаду. Насколько мне известно, мало кто из женщин ценит юмор Свифта и Фильдинга (и не только потому, что он грубоват). Их простодушные и чувствительные натуры восстают против смеха. Может быть, действительно, сатир всего-навсего грубиян с низменными страстями, и нет ничего удивительного, что дам шокируют его ухмылки, нагловатый взгляд, его рога, копыта, длинные уши? Fi done, le vilain monstre {Фу, какое мерзкое чудовище (франц.).}, как он гадко визжит, дурашливо вскидывая свои кривые ноги! Дайте ему пару черных шелковых чулок да подбейте их ватой, чтобы он спрятал в них свои ужасные конечности! И пусть прикроет одеждой шкуру и уберет торчащую козлиную бороду и не пожалеет лавандовой воды на свой батистовый платок! И чтобы навсегда оставил шутки и предавался грусти и слезам! Только тогда можно испытывать возвышенные чувства и говорить о благоухании истинной поэзии и о пышных цветах красноречия. А ноги выглядывать не должны, будь они неладны. Скройте-ка их под сутаной. Вынимайте свои платочки, милые дамы, и давайте вместе всхлипывать.
