Замок исчез (как и три лошади, принадлежавшие трем линчевателям). Жители не могли найти даже тяжелую дверь и цепь, чуть было не решили, что бандиты были вынуждены утащить дверь, чтобы украсть цепь и замок, но спохватились на этой грани безответственного обвинения здравому смыслу. Однако замка не было; поселок быстро догадался, что дело теперь не в сбежавших бандитах и упущенной награде, а в замке, и перед ними не просто неприятная ситуация, а грозная дилемма; раб опрометью пустился к Дому Холстона, опрометью выбежал оттуда, чуть ли не до того, как дверь и стены успели скрыть, поглотить его, а потом извергнуть снова, и помчался через толпу прямо к Компсону со словами: "Старый господин велит принести замок" не передать, а принести. Компсон и его помощники (тут-то впервые и появился, вернее, показался почтовый курьер - хилый человечек: лишенный возраста, зубов и волос, он казался слишком щуплым, чтобы даже подойти к лошади, тем более проезжать верхом на ней по шестьсот миль каждые две недели, однако проезжал, притом у него хватало духу вызывающе трубить в горн не только в начале и конце, но и на всем протяжении пути: это было презрение к возможным - вероятным - грабителям, сравнимое с презрением к тому официальному хламу, что могли у него отнять, и остающееся в рамках пристойности, лишь поскольку у грабителей хватало такта не соваться к нему) отправились на кухню, где старый Алек по-прежнему сидел перед тлеющим поленом спиной к помещению. Не обернувшись и теперь, он потребовал вернуть замок. Это был даже не ультиматум, а распоряжение, бесстрастный приказ, курьер уже втиснулся в толпу, он стоял, ничего не говоря и ничего не упуская, напоминающий невесомую высохшую или окаменелую птицу, разумеется, не стервятника и даже не хищника, скорее птенца птеродактиля, замерзшего, едва вылупись из яйца, десять ледниковых эпох тому назад и в своем младенчестве столь древнего, что ему впору быть дряхлым, докучливым родоначальником всей последующей жизни. Старому Алеку доказывали, что замок исчез лишь потому, что бандиты не успели или не смогли сорвать его с двери, что даже сумасшедшие, пустясь в бегство на краденых лошадях, не повезут шестифутовую дверь из дуба слишком далеко, что молодые люди Иккемотубе уже идут по следам лошадей к Реке и что замок вполне может быть обнаружен с минуты на минуту, может, под первым же кустом на околице поселка: зная, что ничего этого не будет, что нет предела невероятному, ужасному и эксцентричному для тех, кто лишь ради побега из бревенчатой тюрьмы разобрал целую стену и сложил бревна в аккуратный штабель у обочины, и что ни они, ни старый Алек больше не увидят замка;
И не увидели; оставшуюся часть дня и весь следующий день, пока старый Алек покуривал трубку у тлеющего полена, разгневанные и оробелые старейшины искали пропажу, им помогали (теперь говорят: вторую половину дня) чикасо Иккемотубе, во всяком случае, они находились там, смотрели: дикие люди, неукротимые, бездомные дети дебрей, выглядевшие еще более дикими и бездомными в хлопчатобумажной одежде белого человека, в фетровых и соломенных шляпах, они стояли, или сидели на корточках, или ходили следом, степенные, внимательные, пытливые, пока белые потели и бранились среди зарослей, покрывающих тщательно прочесываемый плацдарм; и все это время повсюду был вездесущий курьер, Петтигрю, он не помогал искать и никому не мешал, но все время находился рядом, непроницаемый, угрюмый, ничего не упускающий; наконец под вечер Компсон с треском продрался сквозь последние кусты куманики, величественным жестом, словно отрекаясь от трона, отер потное лицо и сказал:
- Ладно, черт побери, заплатим ему.
И они задумались над этим последним ходом; они поняли его серьезность потому, что Пибоди пытался шутить по этому поводу, хотя каждый знал, что даже Пибоди не видит здесь ничего смешного:
- Да - только побыстрей, а то он посоветуется с Петтигрю и оценит замок по фунтам.
- По фунтам? - переспросил Компсон.
- Петтигрю умножал вес замка на триста миль до Нэшвилла. Старый Алек может начать из Каролины. Это будет пятнадцать тысяч фунтов.
- О, - произнес Компсон. И созвал своих людей, протрубив в охотничий рог, который один из индейцев носил на ремне вокруг шеи, однако даже тут они устроили последнее торопливое совещание; Пибоди снова перебил их.
- Кто заплатит? - спросил он. - Скорее всего, Алек потребует по доллару за фунт, даже если по тарифу Петтигрю он нашел замок в золе своего камина.
Они - Компсон, во всяком случае, - видимо, уже думали об этом; эта мысль наряду с присутствием Петтигрю, очевидно, и служила причиной того, что он стремился поскорее отвести всех с этим предложением к Алеку, дабы никто не посмел отказаться уплатить свою долю. Но Пибоди сорвал этот план. Потный, разгневанный Компсон мрачно оглядел их.
- Значит, Пибоди, возможно, выложит один доллар, - сказал он. - А остальные кто? Я?
И тут Рэтклифф, торговец, владелец лавки, нашел решение - столь простое, столь безграничное в действии, что они даже не удивились, почему никто не подумал об этом раньше; оно не только разрешало проблему, но отменяло ее; и не только эту, но и все проблемы, отныне и навсегда, открывая их взору, словно разорванная завеса, некое блестящее пророчество, обширную, безграничную панораму Америки: эту землю безграничных возможностей, этот кладезь, созданные не людьми и не чрез людей, а для них, как в древности манна небесная, и от человека ничего за это не требовалось, нужно было только жевать и глотать, поскольку в своей безграничной Всеблагости страна создаст, произведет, выучит, укрепит и увековечит некую расу тружеников, предназначенную собирать эту манну и совать кому-то в вялые руки или даже в рот - всеобъемлющее, безбрежное, без начала и конца отнюдь не лукавство или хитрость, а благодеяние, неотъемлемое и непреложное, подобно свету, дождю и воздуху.
- Занесем его в книгу, - Рэтклифф так и сказал - в книгу, а не в гроссбух, потому что она была единственной вещью подобного рода между Нэшвиллом и Натчезом, разве что такая же случайно могла оказаться несколькими милями южнее, в Яло-Буша, первом агентстве по делам племени чокто, - разлинованная тетрадь в бумажной обложке, наподобие школьной, в которой постепенно рос заведенный на имя Мохатахи (матриарха чикасо, матери Иккемотубе и сестры старого Иссетибехи, которая - она умела расписываться, во всяком случае выводить что-то карандашом или пером, и было решено, по крайней мере допущено считать это подписью - при переходе царства ее сына к белым подписывала все документы, по крайней мере придавала им законную силу) длинный утомительный список товаров, оплачиваемых Соединенными Штатами: ситца и пороха, виски и соли, нюхательного табака, хлопчатобумажных брюк и окаменелых конфет, взятых с полок Рэтклиффа ее потомками, подданными и рабами-неграми. Вот и все, что нужно было сделать поселку: приписать замок к списку, к счету. Какую назначить цену замку - было совершенно безразлично. Если бы его оценили даже по тарифу Петтигрю: пятнадцать фунтов, помноженные на расстояние не только до Каролины, но и до самого Вашингтона, - на это, возможно, никто не обратил бы внимания; они могли бы запросить семнадцать с половиной тысяч долларов за окаменелую и несокрушимую конфету, и никто не стал бы даже читать этой записи. Итак, это было принято, утверждено, решено. Этого не требовалось даже обсуждать. Они больше не думали об этом, разве что нет-нет да и восхищаясь (возможно, с некоторыми сомнениями) собственным бескорыстием, поскольку не хотели ничего - и менее всего избежать любых справедливых упреков, - кроме честного и справедливого решения вопроса о замке. Они вернулись к старому Алеку, по-прежнему сидящему с трубкой перед тлеющим камином. Только старый Алек не оправдал их надежд; он не желал никаких денег, ему был нужен замок. Тут у Компсона иссякли последние остатки терпения.
- Ваш замок пропал, - резко заявил он старому Алеку. - Вы получите за него пятнадцать долларов, - произнес он уже увядающим голосом, потому что даже в подобной ярости можно осознать тщетность своих усилий. Однако эта ярость, бессилие, изнеможение, это чрезмерное - что бы там оно ни было подвигнуло голос еще на одно слово: "Или...", тут он умолк окончательно и дал Пибоди возможность вмешаться.
- Или что? - сказал Пибоди, и не старому Алеку, а Компсону. - Или еще что?
Тут Рэтклифф опять нашел выход из положения.
- Погодите, - сказал он. - Дядя Алек получит в залог пятьдесят долларов. Он скажет нам фамилию того кузнеца в Каролине, мы отправим туда человека и закажем новый замок.
Дорога туда-обратно и все прочее обойдется примерно в полсотни. Дяде Алеку мы дадим в виде залога пятьдесят долларов. А потом, когда замок прибудет, он вернет нам деньги. Идет, дядя Алек?
И на этом все могло кончиться. Возможно, и кончилось бы, не будь там Петтигрю. Они вовсе не забыли о нем и не уподобили себе. Они просто втянули-вживили (так им казалось) - его в свой гражданский кризис, подобно тому, как отчаянная, беззащитная устрица лишает подвижности неустранимую песчинку. Никто не видел, как он шел, однако Петтигрю был уже в центре комнаты, где Компсон, Рэтклифф и Пибоди стояли перед сидящим в кресле старым Алеком. Могло бы показаться, что он просочился туда, если бы не та твердость, которая может (при необходимости) стать незаметной, но только не иллюзорной и уж ни в коем случае не текучей; он высказался мягким, рассудительным тоном, а потом стоял под взглядами остальных, щуплый, низкорослый, словно ребенок, и несокрушимый, словно алмаз, явно предвещая недоброе, внося в эту глухоманную комнатушку тысячи миль непроходимых дебрей, весь громадный, неизмеримый авторитет государственности, не только представляя правительство и даже не только олицетворяя его; он являл собой, по крайней мере в ту минуту, Соединенные Штаты.
