"Одним словом, я пробыл там более двух недель в надежде что каким-то образом я смогу побудить его все вспомнить. В этом я не преуспел, хотя он вернулся в здоровое состояние, и мы могли подолгу разговаривать. В те моменты когда я открыто говорил ему о том кто был он и кто я, он лишь послушно соглашался. Был он довольно весел, даже в какой-то неясной манере, и кажется, с удовольствием принимал мою компанию. Когда я предложил отвезти его домой, он просто ответил что не возражает. Меня немного волновало это очевидное отсутствие воли. К отъезду же я начал готовиться не откладывая. Доверившись одному из знакомых в консульском оффисе в Ханкое, я сумел сделать пасспорт и все необходимое без той возни что сопутствует подобным ситуациям. Ради Кануэйя я решил держаться подальше от прессы, и с удовольствием замечу, что преуспел в этом. Для газетчиков такая новость была бы большой дракой.
"Из Китая выехали мы по-нормальному. Под парусом прошли по Янг-тцы до Нанкинга, и потом поездом добрались до Шанхая. Там был японский лайнер отчаливающий во 'Фриско6 той же ночью, и поторопившись, мы успели к посадке."
"Ты столько для него сделал," заметил я.
Разерфорд не отрицал. "Но не думаю я бы так беспокоился о ком - либо другом," он добавил. "В нем всегда было что-то особенное, -- трудно объяснить, то, что превращало все эти хлопоты в удовольствие."
"Да," согласился я. "Странное очарование, обаяние, которое приятно вспомить даже сейчас, не смотря на то что в моем воображении он так и остался школьником в костюме для крикета."
"Жаль, что ты не знал его в Оксфорде. Он был просто блестящим -другого слова не найти. После войны, говорят, здорово изменился. Я и сам так считаю. Однако ничего не могу поделать с мыслью, что со всем этим дарованием он должен был заниматься чем-то более достойным. Все эти понятия о Британском Величии не в моем лексиконе мужской карьеры. А Кануэй был -- или должен был быть -- выдающимся. Мы оба, ты и я, знали его, и я думаю не преувеличиваю говоря, что это было время которое забыть невозможно. И даже тогда, когда я повстречал его в глубине Китая, с поврежденным мозгом и мистическим прошлым, в нем была та изюминка которая всех притягивала."
Разерфорд остановился отдавшись воспоминаниям, потом продолжил: "На корабле, как ты уже догадался, мы возобновили старую дружбу. Я рассказывал ему о себе, и он слушал с таким вниманием, что в какой-то мере казалось абсурдным. Он хорошо помнил события с того момента как попал в Чанг Кайанг, и еще, что наверняка заинтересует тебя, его знание языков осталось. Например, он сказал, что должно быть, какое-то время он пребывал в Индии, так как мог говорить на хиндустани.
"В Йокохама пароход пополнился, и среди новых пассажиров был Сивекинг, пианист, на пути в Штаты с концертным туром. Он сидел с нами за обеденным столиком и время от времени переговаривался с Кануэйем по-немецки. Это еще раз доказывает насколько внешне тот был нормален. Кроме частичной потери памяти, которая не проявлялась в обыденной обстановке, никаких аномалий, кажется, за ним не было.
"Несколько дней спустя нашего отплытия из Японии, Сивекинга уговорили дать пиано--концерт на борту, и мы с Кануэйем отправились его послушать. Конечно, играл он замечательно, чуть из Брамса и Скарлатти, и очень много Шопена. Раз или два я глянул на Кануэйя и решил что ему очень нравилось, совершенно нормальная реакция человека с музыкальным прошлым. В самом конце программы представление продолжилось в форме неформальной серии игры на бис, которой Сивекинг очень любезно, на мой взгляд, одарил группу энтузиастов собравшихся вокруг пианино. Снова он играл в основном Шопена; по-видимому, это был его конек. В конце концов покинув инструмент, он направился к двери, все еще в окружении поклонников, но с чувством, что он уже достаточно для них сделал. И в это время начала происходить скорее странная штука. Кануэй сел за пианино и заиграл какую-то быструю, красивую вещь, которую я не узнал, и тем заставил Сивекинга в большом возбуждении вернуться и спросить что это было. После долгой, неловкой паузы Кануэй ответил лишь то, что он не знал. Сивекинг воскликнул что это невероятно, и разгорелся еще больше. После сильного физического и умственного усилия вспомнить, Кануэй наконец сказал, что это был этюд Шопена. Я с этим не согласился, и не был удивлен тому, что Сивекинг отрицал это полностью. Кануэй вдруг начал возмущаться, что ужасно удивило меня, так как до этого он не проявлял особых эмоций ни по какому поводу. "Мой дорогой друг," увещал Сивекинг, "мне известно каждое из существующих произведений Шопена, и уверяю Вас, то что Вы играли им никогда написано не было. Конечно, это полностью его стиль, и он мог бы, но нет. Нет. Покажите мне ноты где это публиковалось." В конце концов Кануэй ответил: "Ах, да, сейчас помню, эта вещь никогда не публиковалась. Мне она известна лишь по той причине, что я знал бывшего ученика Шопена...Вот еще одна вещица я у него выучил.'"
Продолжая, Разерфорд остановился на мне взглядом: "Я не знаю о твоих музыкальных способностях, но думаю ты можешь представить то возбуждение что одолело нас с Сивекингом когда Кануэй продолжил игру. Для меня это был неожиданный взгляд в его прошлое, конечно, озадачивающий -- первая искорка того, что уцелело. Сивекинг, понятно, был поглощен музыкальной стороной, что имело свои проблемы, Шопен, если ты помнишь, умер в 1849.
"Случай этот был в какой-то мере настолько непостижимым, что я должен добавить что существовало около дюжины свидетелей, включая университетского профессора из Калифорнии с неплохой репутацией. Конечно, легко было сказать, что объяснение Кануэйя хронологически абсурдно, почти что так; но музыка, сама музыка нуждалась в объяснении. Если Кануэй не был прав, то что тогда это было? Сивекинг уверил меня, что если бы те два этюда имелись в печати, их копии были бы в репертуаре каждого виртуозо в течении шести месяцев. Даже если это и преувеличение, можно судить о том, как высоко Сивекинг ценил их. После долгого спора мы так ничего и не добились, так как Кануэй настаивал на своем, и мне не терпелось поскорее забрать его и уложить спать, так как выглядел он очень усталым. Последний эпизод был насчет будущей фонографической записи. Сивекинг сказал, что как только он достигнет Америки, то для этого все устроит, а Кануэй, в свою очередь, пообещал выступить перед микрофоном. Я до сих пор жалею, с любой точки зрения, что он никогда не сдержал своего слова."
Разерфорд глянул на часы и дал мне понять, что еще достаточно времени чтобы успеть на поезд, так как его история подходила к концу. "Дело в том что той ночью -- ночью после концерта -- к нему вернулась память. Мы оба отправились спать, и я еще не уснул, когда он пришел ко мне в каюту и сказал об этом. Его лицо сжалось в то, что только могу описать как выражение переполняющей грусти -- какой-то всеохватывающей грусти, если ты понимаешь что я хочу этим выразить -- что-то отдаленное и безличное, Wehmut или Weltschmerz, или как там немцы называют это. Он сказал что может вспомнить все, и что память стала возвращаться к нему во время выступления Сивекинга, правда, поначалу кусками. Очень долго он сидел так на краю моей постели, и я дал ему возможность сосредоточиться и медленно, по-своему рассказать мне все. Я сказал, что был очень рад восстановлению памяти, хотя и раскаивался в том, что для него это было сожалением. Тогда он приподнял голову и наградил меня комплиментом который я всегда буду считать удивительно высоким. "Слава Богу, Разерфорд," он сказал, "что ты обладаешь воображением." Через некоторое время я оделся и уговорил его сделать то же самое, и мы вышли на палубу и стали прогуливаться вдоль, туда и обратно. Ночь была тихая, звездная, и очень теплая, и у моря было бледное, липкое обличье, вроде сгущенного молока. За исключением вибрации моторов, мы могли бы гулять по эспланаде. Я не задавал Кануэйю никаких вопросов, давая возможность начать рассказ самому. Где--то перед рассветом он стал говорить последовательно, и закончил лишь во время завтрака, под палящими солнечными лучами. Говоря "закончил," я не имею в виду, что не оставалось ничего после этого первого признания. В течении последующих двадцати четырех часов он пополнил еще несколько важных пробелов. Мы говорили почти постоянно, так как его переполняло какое-то огромное счастье и потому спать он не мог. Где-то в середине следующей ночи пароход прибыл в Хонолулу. До этого вечером мы выпили у меня в каюте; около десяти он оставил меня, и я больше никогда его не видел."
"Ты не говоришь что - " в моей голове тут же выросла картина тихого, спланированного самоубийства, которое мне однажды пришлось увидеть на почтовом параходе Холилэнд - Кингстаун.
Разерфорд рассмеялся. "О, Лорд, нет -- он был не из тех. Он просто ускользнул от меня. После высадки все было достаточно просто, хотя, я думаю, у него были сложности со слежкой, которую я, конечно, за ним приставил. После всего я узнал, что он поступил на банановый параход идущий на Фиджи."
