Вечером Никус пришёл ко мне.
Мы с ним проговорили всю ночь. Вспомнили всех друзей, родных, знакомых — от детей до стариков. Только о Дарие — ни слова.
Никус долго рассказывал, как в начале войны его призвали в армию, как он приехал в Якутск, сколько дней там был, кого видел, кто ему что говорил, какой город Томск, какой Новосибирск, где он служил почти год.
«Почему он ни слова не говорит о Дарие? Может, беда какая стряслась». Наконец я не выдержал:
— А как живут твои?
— Да ничего…
— Что-нибудь случилось? Как Дариа?
— В колхозе работает. Теперь председателем. В прошлую зиму родила сына. — Никус виновато взглянул на меня. — Нюргуном назвали.
Я взял бутылку, налил в стаканы водку.
— За здоровье сына твоего Нюргуна.
Никус видел, что смотрю я на него по-дружески. Он облегчённо вздохнул. В самом деле, можно было подумать, что если я так спокойно к этому отнёсся, наверно, время сделало своё. Я меньше о ней думал. Но думать меньше — не значит забыть, разлюбить. Эту истину я до конца понял в ту ночь.
Да, вот так и получилось — чего на войне не бывало! — мы с Никусом в одной роте. Я командир, он солдат. Он словно нарочно был кем-то направлен в мою роту ко мне. В судьбу я, конечно, не верю. Так уж повезло…
Утром я как мог мягче предупредил Никуса — я должен был это сделать:
— Так получилось, Никус, я твой командир, старший лейтенант. Зови меня Дмитрием, только когда мы вдвоём. Сам понимаешь, дисциплина…
— Понимаю, Дмитрий, не бойся, не будешь краснеть из-за меня…
Нас вот-вот должны были отправить на передовую, а неожиданно отвели ещё дальше. Полтора месяца возили с места на место. Перегруппировка. И вот наконец боевой приказ. Я говорил с командирами взводов. Вдруг открылась дверь и вошёл Никус. Он козырнул и вручил мне бумагу:
— Товарищ старший лейтенант, вам письмо.
— Хорошо, — сказал я. — Идите, — и сунул письмо в карман гимнастёрки.
Уже там, ближе к передовой, ночью, в одном из бесчисленных степных оврагов, я вспомнил об этом письме. Достал карманный фонарик, и прежде всего глаза мои наткнулись на подпись: «Дариа». Опять у меня сердце кольнуло.
Письмо было коротенькое, в одну страничку школьной тетради. Дариа писала, что она узнала обо мне из письма Никуса, рада, что я жив и здоров. Сообщала о родственниках. А в конце письма просила меня, как бывалого фронтовика и командира, заботиться о своём друге Никусе, беречь его.
Сколько раз потом я перечитывал это письмо, один бог знает. Ведь это её рукой написано!
Я разговаривал с этим письмом, с Дарией: «Раз твоё счастье зависит от Никуса, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы он вернулся к тебе. На войне всё время человека подстерегает смерть. Но если будет в бою такой случай, я заслоню Никуса своей грудью. Лишь бы ты была счастлива. Он вернётся к тебе, Дариа».
Овраг, в котором я читал письмо, был в двух-трёх километрах от переднего края. Сырая осенняя ночь. На западе огненное зарево. Для переднего края — сравнительно спокойно. Тишину изредка рвали орудийные залпы. Завтра бой…
Бывалые бойцы спали, подстелив шинели. А новички тревожно смотрели на запад, настороженно прислушивались. Я понимал их состояние. Ночь перед первым боем…
Мы с Сашей Бондаренко старались приободрить ребят, ходили от одной группы к другой. Овраг большой, широкий. В промежутках между залпами было слышно, как шумит ручей. Мы с Сашей пошли напиться.
— Дмитрий… Дмитрий! — услышал я взволнованный голос.
Саша Бондаренко схватил меня за локоть. Перед намс стоял Никус.
— Рядовой Туласынов, обращайтесь как положено.
— Товарищ старший лейтенант… — начал было Никус и осёкся.
Саша был очень деликатный человек. Он не стал нам мешать. Сказал, что идёт в третий взвод. Когда мы остались одни, я обнял Никуса.
— Почему не спишь?
— Не спится…
— Боишься?
— Н-нет…
Закурили.
Никус курил жадно, он вздрагивал от каждого разрыва снаряда.
— Что пишут из дому? — спросил я.
— Из дому? — переспросил Никус, словно не поняв вопроса. — Из дому? Да ничего, живут хорошо, сын ходит уже сам, за край нары держится. Пишут, засуха. Трудная зима будет…
— Счастливый ты человек, женат, сына имеешь…
— Да, конечно… Но вернусь ли я к ним?
— Друг, не надо думать о плохом. На войне не все погибают…
— Но не все же остаются в живых… Многие погибнут. Я тоже, наверно…
— Никус, нельзя воевать без надежды. Тот, кто идёт в бой, думая о смерти, вряд ли уцелеет…
— Дмитрий, — сказал Никус, заглядывая мне в глаза, — ты здесь с самого начала войны. А тебя даже ещё не ранило. Как это тебе удаётся?
— Я стараюсь не думать о смерти.
— Я спрашиваю тебя как брата, а ты не хочешь мне сказать правду.
— Да честное слово, — сказал я ему. — Больше ничего не могу посоветовать. Одно только могу сказать: труса пуля сразу находит.
— Это правда?
— Правда.
На востоке стало светлеть. Поодаль послышался приглушённый разговор.
— А ты прав, — сказал Никус, — я действительно был счастлив. Я это понял, когда попал в армию. Большое дело — семья… Придёшь с работы, усталый, злой, а увидишь глаза жены — сразу оттаешь… Да, это счастье…
Ну что ж, перед первым боем человек вспоминает самое дорогое в своей жизни. Я тоже вспоминал… о Дарие.
— Товарищ старший лейтенант, — услышал я голос Бондаренко.
— Уже? — прошептал Никус.
Я посмотрел на часы.
— Не думай о плохом, держись, Никус! Ну, мне пора.
— Дмитрий, как же так… Что же делать? А? Я…
Я погладил его по плечу, прошептал ему на ухо:
— Успокойся, друг. Главное — взять себя в руки. Я буду рядом с тобой…
Восход солнца мы встретили уже в окопах.
Командир соседней роты рассказал мне, что тут творилось целую неделю. Одна атака за другой. Везде чернели воронки, земля вся изрыта, разворочена.
В то утро я мечтал об одном — чтобы первая атака не была танковая. Слишком много необстрелянных у нас в роте.
Ровно в восемь утра немцы начали. Артподготовка. Окопы мы успели подновить, и больших потерь от обстрела не было.
Взрывы снарядов всё реже. Мы с политруком поднялись на наблюдательный пункт.
— Началось, — сказал Саша и передал мне бинокль.
Танки!
Наша полковая артиллерия открыла огонь. Один загорелся. Второй с перебитой гусеницей закрутился на месте. Потом артиллеристы перестали стрелять. Танки были близко.
На наш левый фланг наступало два, на правый — четыре.
Я и побежал по ходу сообщения направо, в третий взвод. Там больше половины солдат новички. И Никус там. Мы должны остановить, разбить, сжечь танки — вот наше единственное спасение.
Прибежал. Бойцы старательно стреляли, отсекали пехоту от танков. И новички тоже. Так их учили.
Я присмотрелся к Никусу. Он стрелял не целясь. Я заговорил с ним. Он посмотрел на меня бессмысленными глазами и ответил что-то невпопад.
Танки всё ближе. Грохот моторов, лязг гусениц.
— Никус! Держись! — крикнул я ему в ухо. — Приготовь гранаты!
Помню, рядом с ним лежал на боку Шилов, немолодой уже солдат. Так вот он не торопясь гранаты связывал. Зубами себе помогал, чтобы наверняка было. Знаешь, на кого он был похож? На моего отца. Отец тоже так делал, когда хомуты чинил.
Отцепив гранаты от поясного ремня Никуса, я положил их около него.
— Никус! — я рванул его за плечо. — Вот твои гранаты!
Справа, близко от нас, раздался взрыв. «Там же станковый пулемёт». Бросился туда. Там всё было кончено, ни бойцов, ни пулемёта.
Да, я тебе говорил, что четыре танка шло.
Так вот один вырвался вперёд. Башня его медленно поворачивалась. Оба его пулемёта открыли шквальный огонь по нашим окопам. А потом всё случилось очень быстро. Шилов перемахнул через бруствер и пополз навстречу танку. Ещё десяток метров, и он будет в мёртвом пространстве для пулемёта.
И тут я услышал крик:
— Бежим! Драпают!
Оглянулся назад. Кто-то, раскинув руки, без оружия бежал ко второй траншее. Почти все, кто был в окопе, тоже оглянулись. Была решительная минута. Могла возникнуть паника. Думать было некогда. Я вскинул пистолет и выстрелил в спину бегущему. Он упал.
Атаку мы отбили. Шилов остановил тот головной. Сам погиб. И ещё десять человек убило. Два танка расстреляли артиллеристы прямой наводкой с запасных позиций. А один назад повернул.
Так вот, брат, ты догадываешься, кого я убил в этом бою?
— Дмитрий, а если бы ты увидел, что это Никус, всё равно бы выстрелил? — спросил я.
— Да, выстрелил бы, — резко ответил он.
Дождь перестал. Поднялся сильный ветер. Рваные тучи быстро плыли над нами. Далеко за Боковой речкой в берёзовой роще начала было куковать кукушка, но осеклась…
Дмитрий снова закурил.
— Все мои бойцы знали, что я убил своего земляка и товарища. Опускали глаза передо мной.
Политрук Саша Бондаренко говорил: «Не грызи себя. Ты правильно сделал. Всё равно бы его расстреляли».
