Самая обычная стирка
Если я хочу нарисовать портрет юной девушки, о которой и будет эта история, необходимо взять необычные краски; они не должны быть кричащими, но и не блеклыми, но в то же время несколько размытыми, то есть: нежными. Но я не художница. (Я почти ею стала, если бы саркастичные преподаватели Школы прикладных искусств, которым я тогда с детским доверием сообщила о моем желании, не сочли, что мой характер — именно так, «характер», а не талант! — для этого не подходит. После я думала об этом отзыве, который они прислали мне в письменной форме, однако умнее не стала). И поскольку мой характер не подходит для того, чтобы написать портрет красками, но иногда я чувствую желание кого-нибудь нарисовать, я привыкла рисовать словами. Я знаю не очень много слов. Так или иначе, у меня есть три словаря, которые мне подарили, и словарь иностранных слов, тоже подарок, однако я никогда не пользуюсь ими, когда пишу; меня бы злило, если бы пришлось употреблять слова, которых нет в моем личном запасе. Впрочем, дальше я буду говорить не о себе, а об упомянутой юной девушке.
Ее зовут Клара и она живет в нижнем этаже. Она не очень сильная, но прилежно ведет хозяйство и не щадит себя. У нее маленький сын, который в тот день, о котором рассказывает эта история, сидел в манеже и играл с жестянкой. Клара показала ему, что крышка банки снимается, однако тут же об этом пожалела, потому что спокойный до этого ребенок расплакался и снова и снова протягивал ей жестянку, крышку которой он снял и теперь не мог одеть. В смежной комнате (в квартире две комнаты и длинный, узкий, темный коридор) ее муж, служивший в театральном оркестре, играл новую песню. Его песни, все любовные, никогда не называются «Кларе», а всегда как-то неопределенно, «Возлюбленной», что несколько печалит Клару. Впрочем, тогда, у окна, она, несмотря на благостный настрой, была в дурном настроении, но еще до того, как я раскрою причину ее нервозности, я хочу описать упомянутый выше настрой, вот что к нему относится: цветущие сады, женщины, болтающие у ворот, дружелюбная старушка, разносившая газеты, мужчина, возвращавшийся с рыбалки, визжащие дети и надо всем этим солнце, которое, как будто его прописал врач, равномерно распределяло свой свет, касалось и носов, и птиц, и ручек детских колясок, которые матери, казавшиеся слишком уж прекрасными, улыбаясь катили прочь. Клара устроила большую стирку; снаружи развевались льняные простыни, кухонные полотенца и все какие ни на есть вещи. Младенец Грегор плакал, а Макс, муж, пел что было силы. Клара стояла у окна и большими синими глазами (они темно-синего цвета, как будто полны теней) смотрела на веревки с бельем. То, что она увидела, заставило ее содрогнуться: между пеленкой и наволочкой, словно это само собой разумеется, висел исписанный нотами лист бумаги, песня ее мужа, которая называлась «Кларе»; лист был мокрым и пытался высохнуть. Это было поистине удивительно, необъяснимо и внушало страх, также как письмо тех учителей из Школы прикладных искусств. К тому же было лето; один из тех замечтавшихся летних вечеров, которые заставляют нас ужаснуться. Упругие деревья спали, и их листья дрожали, как прикрытые веки. Стая птиц пронеслась перед машиной, женщина за рулем остановилась, вышла и огляделась. Когда она заметила Клару у окна, она рассмеялась и указала на странный нотный лист. Здесь я должна упомянуть, что я и была той самой автомобилисткой и никакого листа с песней «Кларе» среди сохнувшего белья не было — это было бы все-таки слишком странно. Я его пририсовала, чтобы оживить стирку Клары — красками или словами? Я уже не помню.
Клара облегченно вздохнула, когда поняла, что нот на самом деле не существовало, а потому стирка была самой обычной стиркой, к которой не пристало ничего из сна. Она была женщиной, которая наслаждалась приключениями или причудливыми ситуациями в кино и романах, но в ее четырех стенах мир не должен быть страшным; все должно быть так, чтобы никто не испугался, в том числе канарейка.
Я отправилась к морю. На мой вопрос, куда мы поедем, мои спутники ответили: «В южную Францию». Сегодня звучит крайне неправдоподобно, если кто-то заявляет, что никогда не покидал своей страны (даже никчемный, не обремененный земными благами дядя Рёби или Эмиль отправляют, чтобы позлить родных, открытку из Греции); я действительно еще никогда не была на Северном полюсе, в Африке, Индии или «в Штатах», и еще никогда — у моря. Но поскольку у меня — как полагается — тоже был паспорт с отвратительной фотографией, я время от времени совершала вылазки в Эльзас или окрестности Бадена — хотела подразнить пограничников тем фото: «Я это или не я?» Чтобы меня обидеть, они всегда верили, что я.
И вот я еду в «Оксфорде» моего знакомого на юг. Он и его спутник сидят спереди, я сзади. Рядом со мной на сиденье возвышаются сумки, из которых среди прочего выглядывают кисти (чтобы запечатлеть ожидаемые виды), фотоаппараты (dito, для того же), два бутылочных горлышка и ручка сковородки. Венчает все это соломенная шляпа, которую Йозеф и я будем носить по очереди. (Чтобы избежать путаницы и мучительных описаний и исправлений, назову обладателя и водителя машины Хуго, спутника — Йозеф). Я смотрю в окно: на знаке цифра 60, он перечеркнут множеством косых линий. Я принимаю на веру, что Хуго в курсе, что это значит, так же как знает и прочие непонятные знаки, которые постоянно всплывают, словно мишени для начинающего стрелка: «Разгадай меня или тебе туго придется!»
Мы в пути час. Раннее воскресенье, половина шестого, к тому же лето, однако становится все темнее, а не светлее. Ассоциация Йозефа: «Ты вообще погасила дома свет?» Разумеется, погасила, а также проглотила таблетку от страшного укачивания, с которым я слишком близко познакомилась во время поездок в Эльзас и соседний Баден.
Идет дождь; тикают дворники. Мы едем через лес, и Йозеф осведомляется, что мы будем делать, если вдруг появится леший. Мы растеряны; к счастью, он так и не появился. Чтобы нас успокоить, Йозеф поет песню английских моряков — действительно, погода очень английская, воды предостаточно; все это вместе поднимает нам настроение.
Пока мы несемся по шоссе, солнце продавливает сквозь облака большую, розово-желтую, нежную звезду, воспоминание о тепле и свете; через несколько минут звезда гаснет. Теперь небо равномерно-серое. Телефонные столбы и провода, качающийся ворон, серые стволы деревьев; вверху немного хвои. Позже: канюк, пожирающий мышь, коровы в коричневых пятнах. Я наблюдаю за борьбой солнца с туманом; оно побеждает! Луга отливают золотом. Несмотря на «Базель, оставайся чистым!»[1], выбрасываю яичную скорлупу в окно. Там все равно не Базель. Йозеф надел соломенную шляпу. Мои ноги в черных шерстяных чулках понемногу отогреваются.
Женева. Мы переезжаем границу. Небо за нами ослепительной белизны — как сияющие покрывала! Наша машина радуется; она подпрыгивает. Рона зеленая, как ели. Коровы в высокой траве; как будто купаются, видны только головы. На всех стенах и оградах требования, чтобы «янки» покинули Вьетнам, или указатели: «Антиквариат». Французские городки совсем как во французских фильмах, однако без захватывающего действия; они напоминают не романы, а телефонные справочники. Повсюду люди с длинными багетами. Какой-то мужчина чинит крышу. Сдается мне, воскресенья здесь выглядят совсем не как у нас.
Одиннадцать часов. Куда ни посмотри: Лион. Бесчисленные, огромные жилые кварталы. Пугает, как складывают людей: как древесину, как что-то, что складируют, чтобы потом было удобно уничтожить. Хуго свистит на два голоса, но это никого не удивляет. За окном промышленность. Мы обгоняем немца, который во время езды высовывает язык, как рисующий ребенок; когда он сворачивает влево или вправо, он, возможно, сдвигает его в левый или правый уголок рта.
Мы едем, едем и едем. Шоссе выглядит так, как я в детстве представляла себе Млечный путь: прямая, сверкающая лента к небу — в данном случае, к морю. Время от времени заправка, замена масла для машины; для нас кофе. Теперь только низкорослые деревья, Йозеф обращает на это мое внимание. Я вижу черные, острые кипарисы; до сих пор я видела только нарисованные — пока что они мне нравятся больше настоящих. Дует мистраль, все в движении, полощется на ветру, танцует. Машины с прицепами-фургонами заносит. Жарко. Я сняла чулки и ботинки. Виноградники: бесконечны. Вдали — как во сне — возвышаются две горы; я принимаю белизну вершин за снег, Йозеф объясняет, что это известняк. Небо сияет. Ни облачка.
Остановка в Авиньоне. Йозеф показывает мне Папский дворец — правда, только снаружи. Дворец грандиозен, он подавляет и мне становится грустно. Я рада, что мы отправляемся дальше.
В Арле в одной витрине висит ужасно фальшивый, грубо намалеванный ван Гог. Мы поглощаем бутерброды и пишем открытки, как упомянутый дядя Рёби или Эмиль. Потом катимся дальше. Я устала, но мысль о том, что скоро увижу море, бодрит и держит меня в тонусе. Рисовые поля, тростник, белые пятна — это соль. Вдали, словно большие раскрытые зонты, пинии. Дикие лошади. Цыганки. Несколько настоящих камаргских домов и несколько подделок, китчевых, для туристов.
