Меня догнал озабоченный Оришан и, подойдя ближе, спросил:
— Послушай, друг Георгидиу, что с тобой?
Он взял меня под руку, но я попытался уклониться от ответа.
— Ничего.
— Но послушай: как понять твою выходку?
Стараясь сдерживаться, я продолжил свою взволнованную филиппику, не подходящую ни к месту, ни ко времени и поэтому звучавшую риторически для того, кто не разобрался в происшедшем.
— Меня вывело из себя умственное убожество, проявившееся в этом споре. Примитивные, грубые суждения, нерасчлененные понятия. Что знают они о любви, по поводу которой бесконечно разглагольствуют? Плоскости, пошлости из книг, расхожие штампы. Банальные общепринятые догмы, подменяющие собой размышления.
— Но... — И тут он внезапно запнулся, лишь теперь почувствовав, что эти объяснения — совсем другого порядка, чем показалась ему моя давешняя оскорбительная выходка.
И все же он и сейчас не догадывался, не мог откинуть завесу с моей души, чтобы увидеть, какие скрывались в ней раны, понять, до какой степени эта моя вспышка была мучительным и горьким самобичеванием. Но я не дал ему заговорить.
— Что такое любовь, чтобы превращать ее в правила семейного поведения? Вытирать ноги при входе... не изменять мужу, как хочет Димиу. Кто мог бы соблюдать подобный устав внутренней службы супружества? Но бесконечно более поверхностна формула Корабу. Как? Разве могут так легко расстаться любовники? Повязка, давно наложенная на рану, так прилипает к ней, что отдирается с невероятной болью. Ну, а две души, которые переплелись, вросли друг в друга? Если ты считаешь, что брак — это союз для житейского благосостояния, то, разумеется, стыдно протестовать, когда он разрушается. Но как можно принять вульгарно-метафизическую формулу, согласно которой любовь, сердечная любовь — это соединение абстрактных сущностей, которые, разъединяясь, обретают ту ше форму и количество, что и до слияния: два литра соленой воды после дистилляции дают полтора литра воды и полкило соли; так смешивай снова и снова — получишь два литра соленой воды? Думать, что любовь и есть такая простейшая комбинация, значит рассуждать избито, глупо... Женщина отдает душу, а потом забирает ее обратно незатронутой. А почему бы и нет? Ведь она имеет право получить в точности то, что отдавала.
Возбужденный собственными словами, изливавшими все то, что таилось на сердце, я невольно стиснул руку Оришана, который сначала в растерянности пытался прервать меня, но теперь, поняв, словно озаренный светом факела, что речь идет о скрытых, давно подавлявшихся чувствах, молча слушал меня здесь, на лунной поляне, под высоким небом, меж горных вершин.
— Любовь в большинстве случаев — процесс самовнушения. Для ее кристаллизации требуется время и соучастие. Чаще всего ты вначале с трудом привыкаешь к тому, что тебе нравится женщина, без которой позже ты уже не можешь обойтись. Сначала любишь из сострадания, чувства долга, нежности, любишь потому, что знаешь, что это делает ее счастливой, твердишь себе, что неблагородно обидеть ее, обмануть такое доверие. А потом привыкаешь к ее улыбке, к звуку ее голоса, как к небу и деревьям. И мало-помалу тебе становится необходимым ее ежедневное присутствие. Ты душишь в себе зачатки других привязанностей, другой любви. Все планы на будущее ты строишь в зависимости от ее нужд и предпочтений. Ты стремишься к успеху, чтобы заслужить ее улыбку. Психология учит, что повторяющиеся душевные состояния имеют тенденцию к закреплению, и если их настойчиво культивировать, приводят к настоящему неврозу. Всякая любовь — это своего рода навязчивая идея, вначале добровольная, а затем — патологическая.
Ты строишь дом для женщины, покупаешь выбранную ею мебель, вырабатываешь в себе нравящиеся ей привычки. Все твои жизненные планы рассчитаны на вас вдвоем. Она ушла из дома — ты постоянно беспокоишься, как бы с ней чего-нибудь не случилось. Тебя пронзает как кинжал каждый намек на нее, и ты безумно счастлив, когда после материальных, зачастую унизительных затруднений тебе удается сделать ей сюрприз, который радостно изумит ее. И вот однажды эта женщина говорит тебе, что все это должно прекратиться с завтрашнего дня, в 11 часов 35 минут, когда отходит ее поезд. У Шейлока не хватило смелости вырезать из груди живого человека фунт мяса, на который он имел право, ибо он знал, что это невозможно. А вот женщина полагает, что из этого симбиоза чувств, каким является любовь, можно изъять привнесенную ею часть, не разрушив всего остального. Ни один доктор не отважился разделить тела сиамских близнецов, ибо это убило бы обоих. В случае настоящей большой любви, если один из любящих пытается совершить невозможное, результат бывает тот же. Второй — мужчина или женщина — кончает с собой, но сперва он может убить. Впрочем, это даже прекрасно. Ведь надо знать, что в любви есть свой риск. Что тот, кто любит, имеет на другого право жизни и смерти — и это взаимно. Оришан не видит в темноте, что мои глаза полны слез, но несомненно чувствует это по безнадежности, звенящей в моем голосе. Он долго молчит из деликатности, стоя рядом со мной. Потом робко спрашивает:
— Ты страдаешь, Георгидиу?
Я ничего не отвечаю, боясь разразиться нервическим хохотом. Мускулы лица сводит судорогой.
Он провожает меня до дома. На пороге я уже не могу сдерживаться.
— Если завтра вечером мне не дадут двухдневный отпуск, я дезертирую.
Он уходит, не сказав ни слова, но в пожатии его руки я угадываю растерянное дружеское участие.
2. Диагонали одного завещания
Я был женат уже два с половиной года на соученице по университету и подозревал, что она мне изменяет.
Из-за этого я не смог вовремя сдать экзамены. Я терял время, разузнавая о ее привязанностях, выслеживал ее, превращая в неразрешимую проблему какой-нибудь ее жест, цвет платья или полученные из вторых рук сведения о ее визите к одной из теток. Это было невыразимое страдание, питавшееся собственной субстанцией.
Мы поженились по любви, будучи оба бедны, после частых встреч в университетских аудиториях и долгих прогулок пешком по всем асфальтированным кварталам столицы, которые в те времена были самыми уединенными. После нашей свадьбы, которая в известном смысле была тайной, скончался мой весьма богатый дядюшка, чье имущество, разделенное меж пятью наследниками, могло означать для каждого из них настоящий переворот в социальном положении.
Когда я говорю о нашем «тайном браке», это лишь манера выражаться: я был совершеннолетним и никто из моей семьи не мог бы мне воспрепятствовать. Маме с моими сестрами жилось довольно туго на пенсию, оставшуюся после отца, но я думаю, что она не стала бы возражать против того, что я женюсь по сердечной склонности, хотя в принципе люди, вступившие в брак по любви, мешают своим детям следовать их примеру. У меня не было других близких родственников, кроме двух дядей — братьев отца. Старший из них, чрезвычайно богатый и несусветно скупой, относился к нам с полным равнодушием, чтобы ему не привелось — кто знает — однажды растрогаться и оказать нам помощь. Второй дядя, депутат, слывший остроумцем и блестящим оратором, по-видимому, отпустил когда-то несколько шуточек на мамин счет ( например, назвал ее «вдовствующей наследницей[2]», и это прозвище возмущало ее не только из-за намека на запутанные имущественные дела покойного отца, но и потому, что оно смешно звучало), и с тех пор уже много лет мы с ним не поддерживали никаких отношений. Поэтому тайна нашего брака сводилась к тому, что, хотя мы и были официально женаты, но отложили устройство домашнего очага до тех пор, пока не получим дипломов, ибо тех ста пятидесяти лей, которые я зарабатывал как чиновник Сената, куда меня пристроил бывший приятель отца, нам не хватило бы на жизнь. А до тех пор мы официально были на положении обрученных. Положение поистине весьма деликатное, которым мы, однако, довольствовались благодаря любящей натуре моей жены. Она жила у своей тетки, где вместе с ней квартировала на пансионе ее сокурсница по университету, через которую мы познакомились и которая сначала нравилась мне гораздо больше, так как была смуглянкой, а блондинки вообще-то были не в моем вкусе. И все-таки дело кончилось иначе, причем подруга отнеслась к этому довольно равнодушно. Столько нежности, хрупкости, бескорыстия было в этом белокуром создании, столько великодушия в голубых, полных слез глазах, что она оказалась победительницей. Долгие беседы дома, в маленькой гостиной с диванами, покрытыми шерстяными покрывалами и наваленной на них грудой подушек, стали для меня — правда, много позже — душевной потребностью.
Впрочем, эта девушка была постоянным объектом восхищения, прежде всего благодаря безграничной доброте, которой она одаривала всех вокруг. Она делала всю домашнюю работу за тетку-учительницу, тратила свои небольшие средства на подарки подругам, месяцами ухаживала за больной приятельницей как сестра милосердия, с бесконечным юным самоотречением. В то время как я пытался до известной степени скрывать нашу любовь, она открыто выказывала ее, подчеркнуто гордилась ею; и хотя мне это не нравилось, но все же стало льстить то всеобщее восхищение, которое я заслужил, став предметом такой страстной любви со стороны одной из самых красивых наших студенток; думаю даже, что это тщеславие и явилось основой моей собственной будущей любви. Так глубоко волновать женщину, желанную всем, и ощущать себя необходимым для чьей-то жизни — вот те чувства, которые подспудно действовали в глубине моей души. Поэтому если раньше меня манили все соблазнительные брюнетки, проносившиеся в роскошных экипажах и мимоходом возбуждавшие в каждом сладострастное волнение, которое — кто знает — в известных условиях разделил бы и я, то эта женщина стала мне дорога именно благодаря той радости, которую я ей приносил, приобщив меня тем самым к несравненному счастью — быть желанным и самому возбуждать страсть.
