заставили. Я же тебе рассказывал…
— Вот видишь, а Балкус и без принуждения дал бы. Но он хитрый — по всей деревне бандитов рассылает. Сначала Вайткус-Пропойца заявляется, вынюхивает, нет ли посторонних, а следом и они. Тут салом поживятся, там переночуют. Балкус хочет, чтобы все вокруг им помогали чем-нибудь, чтобы все потом в страхе жили и помалкивали. А я в его доме нахожусь, они меня боятся, вот и заставляют вместе накачиваться или за возницу побыть, как тогда…
Я припомнил, что в тот вечер к нам и вправду заходил в разведку Вайткус по прозвищу Пропойца. Обросший, нос в порах, как губка. Выклянчил у тети глоток домашней водки, на травах настоянной, и говорит:
— Так-то вот, тетя… Съедим, что на столе, выпьем, что в чарочке, а завтрашнего дня дождемся — в кучу соберемся… Ложку взять не забудем, из одного котла хлебать будем… Табак и тот вырастим, чтобы зараз все накурились. Трубку величиной с кадку смастерим, натолкаем туда вилами табака, как навозу, сами вокруг усядемся и будем себе покуривать да распевать: «Петушок да курица в колхозе окочурятся…»
Выходит, и Вайткус с Иволгой — одного поля ягоды? Нет, хоть я, кажется, и все понял, однако не мог найти оправдания Игнасу.
— А почему бы вам с Веруте не уехать, скажем, в Тельшяй или еще куда?
— Веруте не хочет, — ответил Игнас. — Землю свою стережет. Ничто так не привязывает к себе человека, как эта страдалица-землица. Вон крот — роет, покуда до тропы не дороется. Дальше-то ему не пробиться, выберется наверх, солнышко выглянет — крот и лапки кверху.
— Ты ведь человек, не крот.
— Я слеп как крот… — вздохнул Игнас. — Я, может, и поехал бы, а для Веруте пробыть в городе даже один базарный день и то невмоготу. Ничего, как-нибудь перебьемся. А ну как все в город подадутся, что тогда? Кто будет хлеб, картошку, свиней да коров растить?
Больше я ни о чем не расспрашивал, но Игнас все говорил, говорил, точно сам себе:
— Стоит Балкусу учуять, что я хочу съехать, живым меня не выпустит. Где там! Они все боятся, как бы я их логово не выдал. И ты, боже упаси, не проговорись, о чем мы с тобой тут толковали.
Я твердо пообещал молчать, и он успокоился. За стеной старинные часы с гирями пробили час. На дворе время от времени потрескивали от мороза заборы, деревья да жалобно продолжал выть на цепи соседский пес. Вздохнув, мы с Игнасом решили про себя — пора спать…
Летом, когда мы свезли в сарай сено, я устроил там себе постель: блохи не донимают, не слышно, как за стеной храпят дядя с тетей…
Как-то ночью слышу — вроде дверь скрипнула. Я превратился в слух. Внизу под чьими-то ногами зашуршала разбросанная солома… В сарае был человек! Кто это? Что ему нужно? И вот я уже слышу, как он, найдя на ощупь стремянку, карабкается ко мне наверх!
Я поспешно отполз под стреху и глубоко зарылся в сено. Затаил дыхание, чувствуя, как затрещала под чьей-то тяжестью лестница и просело у края сено. Тяжело дыша, человек перешагнул через перекладину и оттолкнул лестницу. Странно… Потом, видно, заметил белеющую в темноте постель, ощупал ее — еще теплая — и вполголоса спросил:
— Это ты, Казюкас? Ты тут спишь?
Игнас! Я обрадовался, узнав его по голосу, и выбрался из-под крыши.
— Как ты здесь очутился, Игнас?..
Игнас дрожал как осиновый лист и не хотел пускаться в объяснения.
— Залезай в сено, согреешься. Я чуть не умер со страху. Вон и сейчас трясусь! Полезай сюда…
Игнас зарылся у меня под боком, надолго замолчал и наконец сказал:
— Крышка… Нынче ночью они хотели меня кокнуть. Солдаты обнаружили один бандитский бункер, а Балкус решил, что это я донес. Я ему поперек горла встал, вот и наслал на меня этих, из лесу. «Коли сейчас не выдал, потом выдаст, — говорит. — Пристрелите его — и дело с концом…»
— Прямо так и сказал?
— Ясное дело. Все слышали. Сурви́ла и браунинг вытащил — думал, на месте прихлопнет. Ан нет, Балкусу сунул — дескать, стреляй сам, если хочешь.
— Не возвращайся туда, Игнас, ни за что, — вцепившись в руку, затеребил я его.
— Теперь-то уж точно не вернусь. Не убеги я сейчас, они бы меня прикончили и на шпалы выволокли. А потом сказали бы — поезд… Бронюс слышал, как они промеж собой совещались, и мне все рассказал. Балкус даже пса на ночь в хлеву запер, чтобы без помех, значит…
Я все еще не хотел верить услышанному. Игнас был слегка навеселе — это я определил по запаху. Может, его спьяну просто припугнули? А что, если они и сейчас следят за ним, смотрят, куда Игнас пошел, что делать будет?
— Не бойся, сюда они не притащатся, — словно угадав мои мысли, успокоил меня Игнас. — Спи и ни о чем не думай…
Наутро, проснувшись, я не обнаружил рядом Игнаса, и ночное происшествие показалось мне жутким сном.
К вечеру того же дня Гремячую пущу и усадьбу Балкуса оцепили солдаты и бойцы отряда защиты народа. Однако бандиты, видно почуяв опасность заранее, успели удрать, а Балкус постарался ловко замести следы. И все-таки бойцам удалось вытащить из пруда два велосипеда, раскопать в сене разную одежду, аккордеон, который бандиты отняли у учителя, и несколько мешков зерна.
Очевидцы рассказывали, что с народными защитниками был и Иволга, на котором, пожалуй, впервые в жизни были сапоги. Он велел Веруте не мешкая уложить вещи и перебираться в город, но та не послушалась, осталась стеречь дом, потому что Балкусов арестовали и повезли в местечко к следователю.
Да, но куда же все-таки подевался Игнас? С того самого дня о нем не было ни слуху ни духу. Одни говорили, подался в родные края, другие подозревали, что Игнаса вместе с Балкусом упекли за решетку. Исчез человек, как в воду канул.
В ту осень Бронюс учиться не поехал — остался в доме за хозяина. А на следующее лето у них несчастье случилось — от разрыва сердца
