вежливо с привратником, каким бы он ни был, потому что от него зависело, пропустят ли ее дочь в ворота.
Одним холодным днем, незадолго до летнего солнцестояния, когда мы еще были совсем маленькими и жили в Южной Африке, мы гуляли с родителями по саду, и папа велел нам приложить ладони к дереву. Он сказал, что мы не ощутим под руками ничего, кроме коры, но если вернемся сюда через неделю, то почувствуем нечто большее, потому что сейчас мир переходит от зимы к лету и пребывает в подвешенном состоянии между жизнью и смертью. Мы удивились, но послушно прижались к стволу и заключили, что он мертвый на ощупь, а мама воскликнула, что делала то же самое со своими родителями и всегда считала это их семейным ритуалом, а вдруг оказалось, что и папе он знаком. Через неделю мы снова приложили ладони к дереву и ощутили под руками жизнь, мы изумленно вскрикнули, а мама сказала, что если вернемся домой, в Англию, то еще больше прочувствуем это чудо, там оно происходит в Рождество. И вот мы вернулись. Неделя между Рождеством и Новым годом казалась нам временем неопределенности, когда мир решает, перейти ли от умирания к жизни согласно заветам Христа или же заупрямиться, стоять на своем и все испортить. Ночью в спальне мы задавались вопросом, может ли произойти что-то, из-за чего мир не захочет просыпаться, ведь тогда не настанет весна, мы будем замерзать всё сильнее и сильнее, дни станут еще короче, потом еще, и наконец останется только тьма. Мы спросили родителей, и папа ответил: «Ну, все возможно, но не при вашей жизни».
– Но мы вообще не хотим, чтобы это когда-нибудь произошло, – произнесла Корделия.
– Не пугай детей, – сказала мама. – Раз до сих пор весна всегда наступала, значит, вероятно, так оно и будет впредь.
– Вот так аргумент для соотечественницы Дэвида Юма [29], – отозвался папа. – Никому еще не удалось опровергнуть его утверждение, что, хотя в отдельном случае определенные причины приводят к определенным следствиям, нет никаких доказательств, что в ином случае они непременно приведут к тому же результату. Возможно, мы еще увидим вечную ночь во всем мире. – Он издал один из своих смешков. – Но вам, дети, пожалуй, не стоит об этом волноваться.
И все же мы волновались, потому что догадывались, что папа с удовольствием представляет себе бесконечную зиму, мороз и вечную тьму. Нас не успокаивали мамины слова, которые она часто повторяла тогда и позже, что утро и весна обязательно настанут, мы подозревали, что у папы больше власти.
Именно поэтому в неделю между Рождеством и Новым годом мы обычно чувствовали себя подобно войску в осажденной крепости, рвущемуся на свободу. Но на сей раз визит к Констанции и Розамунде прервал это ожидание. Мне казалось, будто мы вдвоем предприняли вылазку к врагу и вернули домой часть захваченных воинов. Я никому не рассказала про полтергейста, хотя мама мне не запрещала. Корделия бы и слушать не стала, только разозлилась бы и отругала меня за то, что я сочиняю небылицы. Мэри осталась бы равнодушной к истории об ужасных демонах, и я бы расстроилась, потому что хотела, чтобы она восхищалась Розамундой. Ричард Куин, разумеется, был еще слишком мал, чтобы такое понять. Но я рассказала им всем, какая Розамунда замечательная.
Я говорила о ней без умолку, даже когда оставалась наедине с собой и не могла найти других слушателей. Помню, как сидела на коврике перед камином, глядя на тлеющие розовые угли и мелкий белый пепел, повторяла: «Розамунда, Розамунда» – и забывала подбросить свежих углей; помню, как бегала по лужайке, выкрикивая ее имя так громко, словно она могла услышать и подойти ко мне. Вскоре Корделия начала на это жаловаться. После Рождества она страшно заважничала и вечно либо упражнялась, либо таскалась со скрипкой в руке, всем своим видом давая понять, что тщетно ищет место, где можно спокойно позаниматься. Она вошла в роль старшей сестры, которой без конца надоедает младшая со своей детской болтовней, и еще долго оставалась в образе даже после того, как я перестала рассказывать ей о Розамунде и приберегла эти разговоры для Мэри.
В ее лице я обрела заинтересованную слушательницу, поскольку Мэри была уверена, что ей, как и мне, непременно понравится Розамунда, хотя и не могла понять, что в ней такого особенного, ведь она, похоже, не делала ничего интересного.
– Ты точно уверена, что она не играет ни на каком инструменте? – спросила она.
– Точно, она сама так сказала, – ответила я.
– Возможно, она имела в виду, что не играет на фортепиано? – допытывалась Мэри. – Нет? Ну, наверное, это не так уж страшно. Но кажется, она такая же совершенно неинтересная, как и девочки в школе. Думаю, потом выяснится, что она все-таки играет на каком-нибудь инструменте.
Ричард Куин слушал все, что я рассказывала, имя Розамунда сразу понравилось ему и стало нравиться еще больше, когда мама объяснила, что оно значит «роза мира». Кейт тоже слушала с интересом, она сказала, что очень рада этому знакомству, потому что нельзя всю жизнь дружить только друг с другом.
Потом, в новогоднее утро, когда мы носились по саду, прикасаясь к деревьям и кустам, чтобы почувствовать в них новую жизнь, мама распахнула французское окно и крикнула:
– Смотрите, кто приехал!
Мы выбежали из каштановой рощи в конце сада и увидели Розамунду и ее маму, стоявших на верхней ступеньке чугунной лестницы. Констанция выглядела странно, и не только потому, что ее одежда была еще более старой, чем мамина. Сейчас она не казалась статной и стройной, а кроме того, она надела одну из этих нелепых шляп, которые приходилось в ту пору носить женщинам, и всем своим видом напоминала какую-нибудь миссис Ной. Розамунда была такой же красивой, какой я ее помнила, – золотистой, словно облако, подсвеченное летним солнцем. Она увидела меня и улыбнулась, но не окликнула по имени. При виде нее я от избытка чувств потеряла дар речи и не могла пошевелиться. Не успела я к ней подойти, как Ричард Куин, гулявший среди кустов сирени ближе к дому, побежал через лужайку, крича:
– Розамунда! Розамунда!
Она спустилась на дорожку, и Ричард Куин бросился перед ней на колени и, глядя снизу вверх, со счастливым смехом обвил руками ее ноги. Розамунда медленно и радостно наклонилась и расцеловала его много-много раз.
Гостьи провели с нами весь день, и он пролетел, словно час. Мы едва успели показать Розамунде наши кукольные домики, да и то мельком. Она понравилась даже Корделии, которая, как старшая, покровительственно заметила: «Как же она хорошо себя ведет». Это была неуместная похвала, потому что Розамунда не вела себя практически никак по сравнению с любым из людей, кого я когда-либо знала. Она просто присутствовала. Мэри она тоже пришлась по душе.
– Послушай, Роуз, наверное, что-то напутала? Ты ведь на чем-то играешь? – тут же спросила она.
– Нет, – улыбнулась Розамунда. – Я ничего не умею.
– Ну, ты точно смогла бы. Ты точно смогла бы играть на чем угодно, – сказала Мэри.
Мы отвели Розамунду вниз, на кухню, и познакомили с Кейт, которая почти сразу спросила, когда у нее день рождения, и записала его рядом с нашими в Библии на буфете, и это стало важным подтверждением нашей дружбы. А папа, забежав домой на обед, посмотрел на Розамунду с изумлением, но лишь вечером, после его возвращения из редакции, мы поняли, насколько он в действительности был впечатлен. Когда мы с мамой принесли ему в кабинет вечернюю газету, он сказал:
– Поразительная девочка. Она наверняка удачно выйдет замуж.
– Дорогой мой, но почему ты так считаешь? – удивилась мама. – Я волнуюсь, смогут ли наши дочери вообще когда-нибудь выйти замуж, – добавила она с тихим отчаянием.
– Почему бы и нет? Да, они не такие красавицы, как эта девочка, однако и дурнушками их не назовешь.
– Но мы не знакомы ни с одной семьей, с которой могли бы породниться. Мы не принадлежим ни к какому кругу.
Никогда еще я не видела
