– Б – это ворота парка. Отлично.
Его трясущийся палец тыкал нетвердо в одну точку за другой.
– Т – резиденция вице-короля. К – место, где произошло убийство. Н – Нокмарунские ворота.
Дряблые складки у него на шее колыхались, как сережки у петуха. Плохо накрахмаленная манишка вдруг выскочила, и он резким движением сунул ее обратно в жилет.
– Алло? Редакция «Ивнинг телеграф»… Алло?.. Кто говорит?.. Да… Да… Да…
– От Ф до П – это путь, которым ехал Козья Шкура для алиби. Инчикор, Раундтаун, Уинди Арбор, Пальмерстон-парк, Ранела. Ф.А.Б.П. Понятно? X – трактир Дэви на Верхней Лисон-стрит.
Профессор показался в дверях кабинета.
– Это Блум звонит, – сказал он.
– Пошлите его ко всем чертям, – без промедления отвечал редактор. – X – это трактир Берка. Ясно?
ЛОВКО, И ДАЖЕ ОЧЕНЬ
– Ловко, – сказал Ленехан. – И даже очень.
– Преподнес им все на тарелочке, – сказал Майлс Кроуфорд. – Всю эту дьявольскую историю.
Кошмар, от которого ты никогда не проснешься.
– Я видел сам, – с гордостью произнес редактор. – Я сам был при этом. Дик Адамс{434}, золотое сердце, добрейший из всех мерзавцев, кого только Господь сподобил родиться в Корке, – и я.
Ленехан отвесил поклон воображаемой фигуре и объявил:
– Мадам, а там Адам. А роза упала на лапу Азора.
– Всю историю! – восклицал Майлс Кроуфорд. – Старушка с Принс-стрит{435} оказалась первой. И был там плач и скрежет зубов.{436} Все из-за одного рекламного объявления. Грегор Грэй сделал эскиз для него и сразу на этом пошел в гору. А потом Падди Хупер обработал Тэй Пэя{437}, и тот взял его к себе в «Стар». Сейчас он у Блюменфельда{438}. Вот это пресса. Вот это талант. Пайетт{439}! Вот кто им всем был папочкой!
– Отец сенсационной журналистики, – подтвердил Ленехан, – и зять Криса Каллинана{440}.
– Алло?.. Вы слушаете?.. Да, он еще здесь. Вы сами зайдите.
– Где вы сейчас найдете такого репортера, а? – восклицал редактор.
Он захлопнул подшивку.
– Лесьма вовко, – сказал Ленехан мистеру О’Мэддену Берку.
– Весьма ловко, – согласился мистер О’Мэдден Берк.
Из кабинета появился профессор Макхью.
– Кстати, о непобедимых, вы обратили внимание, что нескольких лотошников забрали к главному судье…
– Да-да, – с живостью подхватил Дж. Дж. О’Моллой. – Леди Дадли{441} шла домой через парк, хотела поглядеть, как там прошлогодний циклон повалил деревья, и решила купить открытку с видом Дублина. А открытка-то эта оказалась выпущенной в честь то ли Джо Брэди, то ли Главного{442} или Козьей Шкуры. И продавали у самой резиденции вице-короля, можете себе представить!
– Теперешние годятся только в департамент мелкого вздора, – продолжал свое Майлс Кроуфорд. – Тьфу! Что пресса, что суд! Где вы теперь найдете такого юриста, как те прежние, как Уайтсайд, как Айзек Батт, как среброустый О’Хейган?{443} А? Эх, чушь собачья! Тьфу! Гроша ломаного не стоят!
Он смолк, но нервная и презрительная гримаса еще продолжала змеиться на губах у него.
Захотела бы какая-нибудь поцеловать эти губы? Как знать! А зачем тогда ты это писал.
СКЛАД И ЛАД
Губы, клубы. Губы – это каким-то образом клубы, так, что ли? Или же клубы – это губы? Что-то такое должно быть. Клубы, тубы, любы, зубы, грубы. Рифмы: два человека, одеты одинаково, выглядят одинаково, по двое, парами.{444}
……………………………………………. la tua pace
……………………………….. che parlar ti piace
….mentrechè il vento, come fa, si tace[84].
Он видел, как они по трое приближаются, девушки{445} в зеленом, в розовом, в темно-красном, сплетаясь, per l’aer perso[85], в лиловом, в пурпурном, quella pacifica orifiamma[86] в золоте орифламмы, di rimirar fe piu ardenti[87]. Но я старик, кающийся, свинцовоногий, втемнонизу ночи: губы клубы: могила пленила.{446}
– Говорите лишь за себя, – сказал мистер О’Мэдден Берк.
ДОВЛЕЕТ ДНЕВИ…{447}
Дж. Дж. О’Моллой со слабою улыбкою принял вызов.
– Дорогой Майлс, – проговорил он, отбрасывая свою сигарету, – вы сделали неверные выводы из моих слов. В настоящий момент на меня не возложена защита третьей профессии qua профессии{448}, но все же резвость ваших коркских ног{449} слишком заносит вас. Отчего нам не вспомнить Генри Граттана и Флуда или Демосфена или Эдмунда Берка?{450} Мы все знаем Игнатия Галлахера и его шефа из Чейплизода, Хармсуорта, издававшего желтые газетенки, а также и его американского кузена из помойного листка в стиле Бауэри, не говоря уж про «Новости Падди Келли»{451}, «Приключения Пью» и нашего недремлющего друга «Скиберинского орла». Зачем непременно вспоминать такого мастера адвокатских речей, как Уайтсайд?{452} Довлеет дневи газета его.
ОТЗВУКИ ДАВНИХ ДНЕЙ
– Граттан и Флуд писали вот для этой самой газеты, – выкрикнул редактор ему в лицо. – Патриоты и добровольцы. А теперь вы где? Основана в 1763-м. Доктор Льюкас{453}. А кого сейчас можно сравнить с Джоном Филпотом Каррэном{454}? Тьфу!
– Ну что ж, – сказал Дж. Дж. О’Моллой, – вот, скажем, королевский адвокат Буш{455}.
– Буш? – повторил редактор. – Что же, согласен. Буш, я согласен. У него в крови это есть. Кендал Буш, то есть, я хочу сказать, Сеймур Буш.
– Он бы уже давно восседал в судьях, – сказал профессор, – если бы не… Ну ладно, не будем.
Дж. Дж. О’Моллой повернулся к Стивену и тихо, с расстановкой сказал:
– Я думаю, самая отточенная фраза, какую я слышал в жизни, вышла из уст Сеймура Буша. Слушалось дело о братоубийстве, то самое дело Чайлдса. Буш защищал его.
И мне в ушную полость влил настой.{456}
Кстати, как же он узнал это? Ведь он умер во сне. Или эту другую историю, про зверя с двумя спинами?{457}
– И какова же она была? – спросил профессор.
ITALIA, MAGISTRA ARTIUM[88]
– Он говорил о принципе правосудия на основе доказательств, согласно римскому праву, – сказал О’Моллой. – Он противопоставлял его более древнему Моисееву закону{458}, lex talionis[89], и здесь напомнил про Моисея Микеланджело в Ватикане.{459}
– М-да.
– Несколько тщательно подобранных слов, – возвестил Ленехан. – Тишина!
Последовала пауза. Дж. Дж. О’Моллой извлек свой портсигар.
Напрасно замерли. Какая-нибудь ерунда.
Вестник задумчиво вынул спички и закурил сигару.
Позднее я часто думал{460}, оглядываясь назад, на эти странные дни, не это ли крохотное действие, столь само по себе пустое, это чирканье этой спички, определило впоследствии всю судьбу двух наших существований.
ОТТОЧЕННАЯ ФРАЗА
Дж. Дж. О’Моллой продолжал, оттеняя каждое слово:
– Он сказал о нем: это музыка, застывшая в мраморе, каменное изваяние, рогатое и устрашающее, божественное в человеческой форме, это вечный символ мудрости и прозрения, который достоин жить, если только достойно жить что-либо, исполненное воображением или рукою скульптора во мраморе, духовно преображенном и преображающем.
Его гибкая рука волнистым узором следила повтор и спад.
– Блестяще! – тотчас отозвался Майлс Кроуфорд.
– Божественное вдохновение, – промолвил мистер О’Мэдден Берк.
– А вам понравилось? – спросил Дж. Дж. О’Моллой у Стивена.
Стивен, плененный до глубины красотой языка и жеста, лишь молча покраснел. Он взял сигарету из раскрытого портсигара, и Дж. Дж. О’Моллой протянул портсигар Майлсу Кроуфорду. Ленехан, как и прежде, дал им прикурить, а потом уцепил трофей, говоря:
– Премногус благодаримус.
ВЫСОКОНРАВСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
– Профессор Мэйдженнис{461} мне говорил про вас, – обратился О’Моллой к Стивену. – Скажите по правде, что вы думаете обо всей этой толпе герметистов, поэтов опалового безмолвия, с верховным мистом А. Э.? Все началось с этой дамы Блаватской.{462} Уж это была замысловатая штучка. В одном интервью, которое он дал какому-то янки{463}, А. Э. рассказывал, как вы однажды явились к нему чуть свет и стали допытываться о планах сознания. Мэйдженнис считает, что вы, должно быть, решили попросту разыграть А. Э. Он человек высочайшей нравственности, Мэйдженнис.
Говорил обо мне. Но что он сказал? Что он сказал? Что он сказал обо мне? Нет, не спрошу.
– Спасибо, – сказал профессор Макхью, отклоняя от себя портсигар. – Погодите минуту. Позвольте, я кое-что скажу. Прекраснейшим образцом ораторского искусства, какой я слышал, была речь Джона Ф. Тэйлора{464} на заседании университетского исторического общества. Сначала говорил судья Фицгиббон{465}, теперешний глава апелляционного суда, а обсуждали они нечто довольно новое по тем временам, эссе, где ратовалось за возрождение ирландского языка.
Он обернулся к Майлсу Кроуфорду и сказал:
– Вы ведь знаете Джеральда Фицгиббона, так что можете себе представить стиль его речи.
– По слухам, он заседает с Тимом Хили{466}, – вставил Дж. Дж. О’Моллой, – в административной комиссии колледжа Тринити.
– Он заседает с милым крошкой в детском нагрудничке, – сказал Майлс Кроуфорд. – Валяйте дальше. Ну и что?
– Прошу заметить, – продолжал профессор, – что это была речь опытного оратора, с безупречной дикцией, исполненная учтивого высокомерия и изливающая, не скажу чашу гнева, но скорей горделивое презрение к новому движению.{467} Тогда это было новым движением. Мы были слабы и, стало быть, ни на что не годны.
