Я смотрю на играющих подростков. На школьном дворе заправляет энергичный кучерявый Дамхольт. Его движения упругие, плавные; в глазах азарт и задор; мышцы, жилы – все напряжено; и все подчиняются ему не задумываясь. Но через десять минут, сев на скамью, он превратится в ожесточенного строптивца, который плевать хотел на домашние задания и, скорее всего, останется на второй год. Под моим взглядом он скроит постную мину, а едва я отвернусь, начнет корчить рожи; если я спрошу его, не списал ли он сочинение, бодро соврет, а потом тут же плюнет мне сзади на брюки или при возможности подложит на стул кнопку. А вот первый ученик, который сейчас являет собой жалкое зрелище, в классе даже подрастет; Дамхольт, не зная ответа, в бешенстве будет ждать своей двойки, этот же в сознании собственного превосходства вытянет руку. Первый ученик знает все; он знает даже то, что он все знает. Но Дамхольт, которого я вообще-то должен наказать, мне в тысячу раз милее, чем образцовая бесцветность.
Я пожимаю плечами. Разве мне впервой? А на встрече полка у Конерсмана? Ведь тогда тоже человек как таковой вдруг перестал иметь значение, а важнее всего стала профессия, хотя раньше было совсем иначе. Я качаю головой. И что это за мир такой, в котором мы снова оказались?..
* * *На дворе слышен только голос Дамхольта. А если попробовать товарищеское отношение учителя к ученику? – думаю я. Вдруг удастся наладить взаимопонимание и кое-чего избежать? Хотя нет, конечно, это заблуждение. Я ведь помню нас самих: юность всегда проницательна и неподкупна. Ее отличает сплоченность рядов, она не сентиментальна и образует для взрослых непроницаемую стену. К ней можно приблизиться, но слиться с ней нельзя. Если уж вас изгнали из рая, обратной дороги нет. Существует закон возраста. Дамхольт лишь хладнокровно и умело использует такое товарищеское отношение. Может, даже продемонстрирует некую искренность, что не помешает ему при необходимости пустить в ход свое преимущество. Учителя, полагающие, что понимают чувства молодежи, витают в облаках. Юность вовсе не хочет быть понятой; она хочет лишь оставаться такой, какая есть. Взрослый, слишком настойчиво пытающийся с ней сойтись, ей так же смешон, как если бы надел детский костюмчик. Мы-то можем понимать чувства молодежи, а вот она не собирается никого понимать. И в этом ее спасение.
Звенит звонок. Перемена закончилась. Дамхольт нехотя становится в очередь, чтобы войти в класс.
* * *Я иду по деревне в сторону пустоши. Впереди бежит Вольф. Вдруг с какого-то двора стремительно выбегает дог и набрасывается на него. Вольф не мог его видеть, поэтому догу удается с ходу повалить моего пса. Через долю секунды передо мной уже дикий клубок пыли, сцепившихся собачьих тел и бешеного рычания.
Из дома выбегает крестьянин с дубиной.
– Ради бога, учитель, позовите свою собаку! – кричит он издалека. – Плутон ее разорвет!
Я только качаю головой.
– Плутон! Плутон! Чертово отродье, ко мне! – вне себя орет он и, задыхаясь, подбегает, чтобы разнять собак.
Но вихрь пыли с бешеным тявканьем отодвигается на сотню метров и взвивается там заново.
– Ей конец, – выдыхает запыхавшийся крестьянин и опускает дубину. – Но платить я не буду, сразу говорю! Вы могли бы ее позвать!
– Кому конец? – спрашиваю я.
– Вашей собаке, – обреченно отвечает крестьянин. – На счету этого проклятого дога уже с десяток таких.
– Ну, с Вольфом мы еще посмотрим, – говорю я. – Это не обычная овчарка, любезный, а военная. Старый солдат, понимаете?
Клуб пыли опять перемещается. Теперь собаки на лугу. Я вижу, как дог старается пригнуть Вольфа, чтобы вцепиться ему в крестец. Если удастся, Вольфу действительно конец, потому что так недолго проломить позвоночник. Но мой пес, извиваясь ужом, в сантиметре от оскала противника выскальзывает, перекувыркивается и тут же снова бросается в бой. Плутон рычит и тявкает, Вольф же дерется без единого звука.
– Черт возьми, – говорит крестьянин.
Дог отряхивается, подпрыгивает, хватает воздух, в ярости оборачивается, опять подпрыгивает, опять лязгает в пустоту, и кажется, будто он один, потому что Вольфа почти не видно. Он, как кошка, низко пролетает над землей – собаки связи этому обучены, – врезается Плутону между лап и пытается достать его снизу, кружит вокруг противника, гоняет его и вдруг вгрызается в живот.
Дог с диким воем бросается на землю, чтобы оттуда зацепить Вольфа. Но тот, отпустив Плутона, использует эту возможность и одним рывком, быстрее тени оказывается у горла врага. И только теперь, когда он мертвой хваткой держит дога, я слышу, как он рычит, негромко, опасно, хотя Плутон бьет лапами и катается по земле.
– Ради бога, учитель, позовите свою собаку! – кричит крестьянин. – Она ведь разорвет Плутона!
– Позвать могу, – говорю я, – но он не отреагирует. И правильно. Сначала нужно покончить с этим мерзким Плутоном.
Дог визжит и воет. Крестьянин заносит дубину, чтобы ему помочь. Я вырываю палку, хватаю хозяина за грудки и рычу:
– Проклятье, ведь всю кашу заварил этот негодяй.
Еще чуть-чуть, и я сам брошусь на крестьянина.
По счастью, я стою так, что вижу, как Вольф отпускает дога и мчится ко мне, думая, что я в опасности. Мне удается удержать его, иначе крестьянину потребовалась бы по меньшей мере новая куртка.
Дог тем временем смылся. Я похлопываю Вольфа по холке, пытаясь успокоить.
– Да это сущий дьявол, – выдавливает из себя ошарашенный крестьянин.
– Так точно, – с гордостью говорю я, – старый вояка. С таким лучше не связываться.
Мы идем дальше. За деревней луга, а потом начинается можжевеловая пустошь с курганами. Неподалеку от березовой рощи пасется стадо овец. В свете заходящего солнца их кучерявые спины блестят, как тусклое золото.
Вдруг я вижу, как мой Вольф длинными прыжками несется на овец. По-видимому, происшествие с догом его разъярило. Я бегу за ним, чтобы не вышло кровавой бойни.
– Осторожно! Собака! – кричу я пастуху.
Тот смеется:
– Да это же овчарка! Она ничего не сделает.
– Еще как сделает! – кричу я. – Вы его не знаете! Это военная собака!
– Да бросьте, – отзывается пастух. – Военная, не военная… Ничего он не сделает. Вот, смотрите, да смотрите же! Давай, пес, вперед! Гони ее!
Я не верю своим глазам. Вольф, мой Вольф, который никогда ни одной овцы не видел, сбивает стадо в кучу, как будто всю жизнь только этим и занимался. Длинными прыжками он с лаем догоняет двух оторвавшихся овец и гонит их к остальным. Всякий раз, как какая-нибудь безмозглая тварь отбивается или отстает, он преграждает ей путь, легонько покусывает в ногу, и та бредет дальше.
– Отлично, – говорит пастух, – он их только пощипывает, так и надо.
Вольф будто преобразился. Блестя глазами, шлепая простреленным ухом, он, в крайнем возбуждении, бдительно кружит вокруг стада.
– Покупаю на месте, – говорит пастух, – этот лучше моей. Смотрите, как он гонит их к деревне! Его и учить-то не надо.
Я не понимаю, что со мной.
– Вольф! – кричу я. – Вольф!
Видя его таким, я готов рыдать. Он вырос под разрывы гранат, и вот – точно знает, чем должен заниматься, хотя ему никто не показывал.
– Сто марок наличностью и забитая овца, – говорит пастух.
Я качаю головой:
– Даже миллион.
Теперь уже головой качает пастух.
* * *Жесткие кисти вереска покалывают лицо. Я отвожу их и закидываю руки за голову. Возле меня спокойно дышит Вольф, слабо доносится перезвон овечьих колокольчиков. Больше никаких звуков.
По вечернему небу медленно плывут облака. Уходит солнце. Густая зелень можжевельника становится темно-коричневой, и я слышу, как в далеких лесах тихонько поднимается ночной ветер. Через час он уже пригнет березы. Солдатам природа так же близка, как крестьянам или лесничим. Они живут не по квартирам и знают, когда поднимается ветер, знают запах дымчатых вечеров с привкусом корицы, знают тени, которые ползут по земле, когда облака накрывают солнце, знают лунные пути…
Во Фландрии, после одной бешеной огневой атаки пришлось долго ждать помощи для раненого. Мы перепеленали его бинтами, перевязали все, что могли, но кровотечение не останавливалось, он просто исходил кровью. А в вечернем небе все это время висело одно-единственное облако, но это была целая бело-золотая гора в красноватых отблесках. Нереальное, сияющее, великолепное, оно неподвижно зависло над коричневыми красками земли, а умирающий неподвижно исходил кровью, как будто они составляли одно, и все-таки для меня было непостижимо, как это облако может стоять в небе, такое прекрасное, безучастное, когда умирает человек…
Последние солнечные лучи окрашивают пустошь мрачно-красным. С жалобным плачем взмывают чибисы. Со стороны прудов зовет кого-то выпь. Я смотрю в пурпурно-коричневую даль… Недалеко от Хаутхьолста на лугах росло столько мака, что они были совсем красные. Мы назвали их Кровавыми лугами, потому что во время грозы они принимали тусклый цвет только что свернувшейся, недавно пролитой крови… Там сошел с ума Келер. Как-то светлой ночью, разбитые, уставшие, мы шли мимо этих лугов, и в неверном свете луны он решил, будто это кровавые озера, и все хотел туда прыгнуть…
