Джейн Веркор - Плот Медузы

Довольно неожиданно он рассмеялся.

- Вы помните "Пайзу"?

- "Пайзу"?

- Фильм Росселлини. О войне в Италии. О Сопротивлении.

- Помню. Но при чем здесь этот старый фильм?

Он сделал странный жест - развел руки в стороны, потом быстро сблизил их, хлопнул одной ладонью о другую и стиснул пальцы, как бы безмолвно произнося: "О ужас! Сжальтесь надо мной!"

- Припоминаете?

- Что именно?

- Этот жест? Жест маленького монашка. Самое забавное место в фильме. Когда три союзнических офицера, - католический священник, пастор и раввин, - являются на постой в монастырь капуцинов, расположенный в самом сердце Абруцких гор. Они представляются монашку, и он вдруг понимает, что третий из них еврей... Как он задохнулся, с каким ужасом и негодованием посмотрел и как стиснул руки, а потом как поспешно зашагал, путаясь в рясе, чтобы оповестить обитателей монастыря о чудовищной новости... Когда я вспоминаю эти стиснутые руки и расширенный от ужаса взгляд, я покатываюсь от хохота.

- Теперь и я вспомнила, но зачем вы мне все это рассказываете?

- Потому что именно так расхохоталась Бала, когда я не удержался от такого взгляда и такого жеста. Я подумал о ее дерзкой выходке и о скандале, который это повлечет за собой. Здесь! В той же гостинице, что и я. В соседней комнате!

- Что же вы сделали?

- Больше ничего. Просто стиснул руки. Но она, очевидно, заметила, что я побелел как полотно, потому что она встала, взяла меня за руки и потянула к себе, принуждая подняться: "Пойдемте, прогуляемся в порту. Там мы поговорим и разберемся во всем, что произошло".

- А дальше?

- Вот и все.

- То есть как это все?

- Я имею в виду, что дальше не произошло ничего существенного, и только когда ее отец...

- Погодите, погодите. Существенное или нет, мы это увидим. Итак, она заставила вас встать. Прекрасно. Очевидно, вы вышли из гостиницы. Ну же, припомните. Час был уже поздний?

- Было самое прекрасное время дня. Солнце только-только скрылось за горизонтом. Темный лес мачт вырисовывался на небе, окрашенном в тот цвет, какой бывает лишь на Востоке и больше нигде, разве что изредка в Венеции: полыхание золота, видимое как бы сквозь хрусталь...

- Довольно описаний!

- Вы сами просили меня...

- Вы правы. Извините. Это от нетерпения. Продолжайте.

- Вы сами затыкаете мне рот.

- Прошу прощения. Было прохладно?

- Нет, нет. Ветер с моря был еще теплый, он приносил с собой запах рыбы, йода и соли... (Молчание.) Бала взяла меня под руку... Она прижала мой локоть своим локтем... ее бедро касалось моего бедра... от нее тоже веяло терпким запахом соли, и мне до смерти хотелось вдохнуть этот аромат, и в то же время я этого не хотел, и сердце мое металось в счастье и муке... (Молчание.)

- Куда вы пошли?

На этот раз молчание длилось долго. Он не двигался. Только нервно скривил губы, как это бывает, когда силишься вспомнить, но что-то мешает. Мне казалось, я вижу, как он старается разглядеть в гаснущем свете дня юную пару, ее видно со спины - пара застыла, но в то же время удаляется куда?

- Куда мы пошли - кажется, да, верно, в сторону мола. Да, да, в конце мола маленький невысокий маяк... с зеленым и красным огнем, а подальше первая звезда... Бала прижимается щекой к моей щеке... и говорит: "Почему вы сбежали?"

Я хотел возразить... хотел опять сослаться на мнимое приглашение "Альянс франсез"... но она шутливо ткнула меня носком туфли в щиколотку: "Я только что из "Альянс франсез", мой мальчик. Сочинять бесполезно. А ну, говорите правду. Чего вы боитесь?" (Молчание.) Она повторила слова своего отца. Я вырвался от нее, и мы...

Долгий близорукий взгляд, маленькая морщинка между бровями - словно он пытается разглядеть время на далеких башенных часах.

- ...мы оказались лицом к лицу... Она опиралась о поручни... а мне, как сейчас помню, в спину врезался край лебедки. "Уж не воображаете ли вы, что я боюсь за себя?" - "Вот именно, не знаю, что и думать". Она озабоченно смотрела на меня, как смотрят на больного ребенка... Я сказал с раздражением: "Я хочу, чтобы вы знали одно. Бала: я не соблазнитель. И тем более не охотник за приданым!" (Молчание.) Поверьте, я говорил искренне. (Молчание.)

По ее лицу... по ее лицу... я видел, что она не знает, смеяться ей или плакать. Желание смеяться взяло верх. "Приданое! Хорошенькое теперь у меня будет приданое! А насчет того, чтобы меня соблазнить... Скажите, дорогой мой донжуан, кто кого, по-вашему, пытается соблазнить в эту минуту?" Я пожал плечами: "Я говорю о том, что подумают люди". Что-то... жесткое появилось в ее взгляде, в выражении опущенных губ: "Значит, отныне вы стали с этим считаться?" (Молчание.)

- Вы ей возразили?

- Возразил. "Не переворачивайте все вверх ногами - еще раз повторяю, я думаю только о вас". Она: "А по какому праву? - Она по-петушиному вытянула шею, вздернула голову. - Явившись сюда без провожатых, я, по-моему, доказала, что уже достаточно взрослая, чтобы поступать как мне заблагорассудится". Я сделал над собой усилие. И ответил, не повышая голоса: "Вы никогда не слышали о совращении малолетних?" Она медленно покачала головой: "И вы еще смеете утверждать, что беспокоитесь только обо мне!" - "Смею! - Я говорил правду. - Я... я так или иначе выкручусь. Даже если ваш отец... Билеты, регистрационные листки в гостинице - словом, доказательства у меня найдутся. Доказательства того, что я вас не похищал и вы приехали ко мне против моей воли. Но вы сами, Бала, вы сами! - Я сделал шаг к ней. - Вы сами, Бала, ваша честь, ваша репутация..." Она закричала: "Shut up!" [Замолчите! (англ.)] - так громко, так резко, что пригвоздила меня к месту и точно кляпом заткнула мне рот. Она закричала: "Вы что, нарочно? Хотите, чтобы я повторила все сначала? А может... может, вы просто... _отказываетесь_ меня понять?" (Молчание.) Я вовсе не отказывался: я не понимал, клянусь вам, я был в полнейшей растерянности. Вот как сегодня.

- Теперь уже недолго. Ну же, наберитесь храбрости. Минутная боль, а потом...

- Боль? Пожалуй, да... Но... Но это отрадно тоже. Мучительная отрада... Как она была хороша! Взволнованная, разгоряченная. Ее лицо розовело в последних лучах солнца - представляете, последние лучи уже закатившегося солнца, похожие на гаснущее воспоминание... Она сказала: "Как вы думаете, почему я вас люблю?" Я пролепетал: "Но, Бала, я думаю, мне кажется, я считал..." В два прыжка, с какой-то стремительной грацией она оказалась передо мной, схватила меня за уши и стала встряхивать мою голову, не причиняя мне боли и приговаривая сквозь зубы: "Разве вы еще не поняли, я люблю вас за то, что вы написали "Медузу". И за то, что я похожа на вас. И, как вы, хочу громко крикнуть об этом всему этому прогнившему обществу, в котором мой отец принуждает меня жить. Именно потому, что я дочь Корнинского. Потому что я люблю отца и презираю себя за то, что его люблю. По всем этим причинам мне нужен скандал, от которого вы хотите меня избавить... - Она наступала на меня грудью, край лебедки впивался мне в поясницу, мне было больно, и я старался вновь и вновь вызвать эту боль, чтобы отогнать другие мысли... - Фредерик, Фредо, умоляю вас, не защищайтесь больше! Вы сбежали, может быть, вы должны были так поступить, может, в этом был ваш долг, я верю, знаю, что вы думали только обо мне. Но теперь я здесь, нас двое лицом к лицу со всем миром, и мы не какие-нибудь первые встречные - "гениальный ребенок" и дочь Корнинского, мы вдвоем со всей яростью и силой выступим против подлости этого мира. Больше вы не убежите от меня, Фредерик, я здесь, я приехала и останусь, я так горжусь, что у меня хватило мужества! Как и у вас, Фредерик, как и у вас!"

Он вдруг обхватил себя руками, точно зябкая старуха. И сидел так довольно долго, глядя в прошлое. Мне уже, собственно, незачем было добиваться от него правды во всей ее наготе, но ему было необходимо все высказать - высказать здесь и вслух.

- Я вырвался от нее, не выпуская из рук ее пальцев, и встал так, чтобы между нами оказалась лебедка. От металла веяло прохладой. Я прижался к нему лбом. "Бала, вы ведь верите мне? - сказал, вернее, пролепетал я. - Я вас люблю. Люблю всем сердцем. Так же, как вы меня любите. - Я поднял на нее глаза: - Скажите, ведь вы мне верите? - Она ласково кивнула, но больше не улыбалась. Я снова прижался лбом к лебедке. - Вы правы, я сбежал, признался я. Однако это были еще цветочки. Мне пришлось перевести дух, чтобы продолжать: - Но я сказал вам неправду: я сбежал не от вас. Я сбежал от себя. Понимаете? От самого себя".

21

Эти последние слова он и сейчас произнес с видимым усилием, поникнув головой. Возможно, он снова забыл о моем присутствии, снова видел перед собой Балу. А я воображала, я слышала то патетическое молчание, которое в наступивших сумерках воцарилось между молодыми людьми. Такое же молчание царило теперь в полутемной комнате, освещенной только приглушенным, ненавязчивым светом моей настольной лампы. Наконец он вдруг поднял глаза, уставился на меня долгим взглядом в упор, словно я только что высказала какое-то странное соображение и он пытается в него вникнуть. Когда он улыбается, в его лице по-прежнему появляется трогательное очарование, но на этот раз улыбка была такой натужной, такой вымученной, что походила на гримасу. Он произнес: "Я рассказал вам то, чего не рассказывал никому на свете". Я ответила тихо: "Все сказанное вами не выйдет за пределы этой комнаты". Он пожал плечами: "О! не в том дело... Разве... Не все ли мне равно... не все ли равно, когда я... после того что я..." Казалось, он не находит слов, я пришла ему на выручку: "Вы, конечно, никогда не рассказывали об этом вашей жене". Он отозвался сразу: "Нет, но не потому, что хотел скрыть! Я рассказал бы, если бы вспомнил. Но я сказал вам правду: я забыл эту сцену с Балой. Вычеркнул из памяти. Похоронил. Мне казалось, что я помню только..." Он осекся. Я не дала ему уклониться: "Что вы помните?" И услышала в ответ: "Другую сцену. С ее отцом. - И поспешно добавил: - Но теперь она приобретает совсем иной смысл. - Он почувствовал, что я не поняла. - Не тот, что прежде. Если бы я рассказал вам о ней, не признавшись... - И вдруг: - А ей надо рассказать?" - "Кому?" - "Марилизе. О Бале и обо всем, что с этим связано? Я не очень ясно себе представляю, каким образом это... но если вы считаете нужным..." Я жестом прервала поток невнятных фраз: "Как вам сказать? Для вас это может стать новой попыткой уйти. Уйти от самого себя. Новой попыткой взвалить на ее плечи то, что вам пора наконец возложить на свои. Будьте искренни: вы и в самом деле думали сейчас о ней, о ее здоровье?" Он заерзал в кресле, признался: "Нет". Я улыбнулась и движением век одобрила его чистосердечие. "Вы думали о себе, не так ли? Только о себе. Потому что вы наконец-то увидели себя таким, какой вы есть. Без прикрас. - Он слушал молча. Я добавила: - Забыл, похоронил, вычеркнул из памяти - сказать легко. Но так ли это?" Он искренне удивился: "Клянусь вам..." - а я: "Верю, верю. Но каким образом? - Я неудачно выразилась, он смотрел на меня, не понимая. - Я хочу сказать: как вам удалось вычеркнуть это из памяти? При каких обстоятельствах это произошло? Какие события позволили вам "похоронить" эти тяжелые воспоминания?"