Что до Эбнера, он сразу забыл все свои горести и обиды. Он забыл, что над его головой свистели пули - пули, купленные за счет Генри Форда, которыми стреляли его люди. Пусть эта тайна Эбнера останется при нем и умрет вместе с ним, Эбнер снова убедился в том, в чем в глубине души никогда не сомневался: Генри Форд был одним из величайших и добрейших людей, и если и было что дурное, то только потому, что у него слишком большое дело и он не может найти людей, достойных его целей. Эбнер Шатт снова был своим человеком у Форда, и если какой-нибудь мастер посмеет уволить его, он будет знать, что ему делать!
71
Несмотря на уговоры Генри, американский народ не переизбрал президента Гувера. Американцы решили попытать счастья на демократе; и почти сразу начался развал финансов и промышленности, какого еще никогда не бывало. Между учеными мужами разгорелся спор, который вряд ли будет разрешен до конца американской истории: был ли развал результатом того, что удалось или не удалось сделать мистеру Гуверу, или причина крылась в страхе американцев перед тем, что намеревался сделать мистер Рузвельт. Прежний президент пригласил вновь избранного, чтобы посоветоваться с ним относительно того, что следует предпринять до передачи полномочий; но мистер Рузвельт отказался принять какую-либо ответственность за то, что будет сделано до конца президентства Гувера. Дебаты стали еще жарче. Кого следовало винить в том, что все банки Америки вынуждены закрыться?
Эбнер был одним из ста миллионов американцев, которые знали только то, что читали в газетах. Для него все это было совершенной загадкой, недоступной пониманию. Что станет с Америкой? Что она, так и вылетит вся в трубу? А что, если Форду опять придется закрыть свое предприятие и Эбнер останется без работы?
Новый президент был бодр и весел, что сильно обнадеживало одних и приводило в ярость других. Новый президент придерживался того взгляда, что если дать денег фермерам и рабочим, то они немедленно пустят их в оборот; это лучше, чем отдавать деньги крупным банкам, которые спрячут их в своих подвалах. Этот новый проект пришелся по нраву всем тем, у кого денег не было, и они искренне, от всего сердца обещали тратить их. План был осуществлен, торговля сразу оживилась и промышленность воспрянула; фермерам было кому продавать свои продукты, а мелкому городскому люду чем наесться досыта.
Так продолжалось несколько лет. Правительство занимало миллиарды долларов и тем или иным способом ссужало ими людей, чтобы они их тратили, что они и делали, и таким образом банки и крупные предприниматели имели удовольствие начинать все сначала. Казалось бы, что это как раз то, чего им хотелось, и что они будут благодарны президенту, которому пришла в голову такая замечательная идея; но по какой-то странной причине, как только они снова почувствовали себя вне опасности, - банки открыты и набиты деньгами, фермеры продают свои продукты по хорошей цене и компании выплачивают самые большие дивиденды за все время своего существования, все они напустились на того, кто их спас, стали обзывать его диктатором, мотом и еще разными словами, которых нельзя напечатать.
Возьмите, к примеру, Генри Форда: в конце 1934 года, по прошествии полутора лет "нового курса", Генри выступил в печати с заявлением, что кризис миновал и что он намечает выпуск миллиона автомобилей, - такой цифры не было с 1930 года. И на этот раз это была святая истина, а не игра на психологии. У людей были деньги, чтобы сменить старые автомобили, на которых они ездили многие годы, и Генри начал набирать рабочих и повышать минимум заработной платы. Разве не естественно было ожидать, что он внесет некоторые изменения в свою экономическую философию и попытается сотрудничать с новым главой правительства?
Куда там! Президент ввел было так называемую Н.А.В. ["Национальная администрация восстановления" - специальный правительственный орган, созданный президентом Рузвельтом], которой надлежало заставить промышленников отказаться от снижения заработной платы, бессмысленного перепроизводства и всех неразумных затрат, вытекающих из анархии в промышленности; и Генри, упрямейший из индивидуалистов, уперся, как мул посреди дороги, не желая подписывать соглашение, не желая сообщать о своих намерениях, предоставляя правительству бойкотировать его автомобили и бросать в корзину его заявки на подряды.
Что мог Эбнер Шатт понять во всем этом? Разумеется - ровно ничего. Эбнер тоже напоминал мула, но впряженного в привод, мула, который ходит и ходит по кругу, поддерживая работу механизма. В час он делал много кругов и кружил восемь часов в день, пять дней в неделю, и желал только одного на свете - ходить вот так по кругу, пока хватит сил, и каждую пятницу получать чек Фордовской автомобильной компании и кормить и одевать свою семью, платить налоги задом, и нет-нет да положить несколько долларов в банк - на этот раз с гарантией правительства, - чтобы, если на Америку снова налетит шквал кризиса, Эбнера с больной женой не смело с лица земли.
72
В это время еще один член семейства Шаттов попал в газеты. В Мичиганском университете была группа студентов, которая выражала недовольство по поводу военного обучения, и эти студенты созвали "митинг протеста против войны и фашизма" и для наглядности инсценировали суд и сожгли портрет Вильяма Рэндольфа Херста. Газеты подняли шум, и ректор университета счел нужным заявить, что впредь подобных нарушений спокойствия допущено не будет. Беспорядок, сказал он, был вызван "подрывной деятельностью нескольких профессиональных агитаторов". В газетах упоминались имена некоторых организаторов митинга и среди них имя студента старшего курса Томаса Шатта.
Эбнер не читал больше газет и впервые услышал о митинге, когда к нему явилась делегация из трех сограждан. Это были его старые знакомые, которые когда-то носили на шляпах ленты "клуба борьбы за президентство Форда" и ходили с Эбнером сжигать воспламеняющийся крест. Деятельность ку-клукс-клана замерла, и состарившийся, измотанный Эбнер потерял интерес к политике; но посетители сказали ему, что он пренебрегает своими обязанностями гражданина и что ему следовало спустить шкуру с мальчишки, чтоб оградить его от влияния "красных".
Бедняга Эбнер Шатт был в отчаянии и с жаром заверил посетителей, что для него это полная неожиданность. Пряча в глубине сердца тайну о своем участии в демонстрации "красных", он заявил, что остался таким же хорошим и верным патриотом, каким был; но как может он уследить за сыном, если не понимает, чему тот учится? "Все такие ученые слова говорит", - сказал Эбнер. И что он может поделать с таким верзилой, да еще футболистом, который с двумя такими, как его отец, справится?
Посетители сказали, что, если понадобится, они придут и помогут выпороть парня. Они торжественно сообщили Эбнеру, что создана новая организация, еще более мощная, чем ку-клукс-клан, которую поддерживают многие крупные компании и которая позаботится о том, чтобы Детройт не попал в руки "красных". Они не стали распространяться об этой организации, потому что ему нельзя было больше доверять, но делали грозные намеки, и несчастный старик с перепугу нацарапал своему сыну письмо, которое наполнило сердце Тома жалостью, но не изменило его взглядов.
До Эбнера то и дело доходили слухи о новой организации, о "Черном легионе", сильно разраставшемся, особенно за счет белых рабочих из глухих горных селений Южных штатов, которых автомобильные компании вербовали и привозили на осенний сезон десятками тысяч. Эти рабочие были по большей части неграмотны, но исполнены шовинизма и расовой гордости; они ненавидели католиков, евреев, негров и всех, кого можно была назвать "красным". Один из приезжих работал с Эбнером в Хайленд-Парке, они часто ездили вместе домой, и он нет-нет да и заговаривал о "Черном легионе", хотя и поклялся под угрозой смерти не выдавать его тайн. Очень страшное дело эта "черная клятва", которую надо подписывать своею кровью. "Клянусь именем бога и дьявола во всем повиноваться моим начальникам и положить все силы на истребление анархистов, коммунистов, католиков и их соучастников". Надо быть "христианином-протестантом, стопроцентным белым американским гражданином" и отвечать жизнью за клятвопреступление: "разорвут на части и прах развеют по ветру". Надеваешь черный балахон и начинаешь "карать кнутом, огнем и смертью" инакомыслящих.
"Черный легион" становился большой политической силой; среди его руководителей были судьи, прокуроры, мэры, муниципальные советники, полисмены и члены Американского легиона. Бедняга Эбнер не давал никакой клятвы, но он пребывал в великом страхе из-за своего непокорного сына. И зачем только он позволил парню учиться в колледже, где он набрался опасных мыслей и научился говорить ученые слова!
Атмосфера сгущалась с каждым днем; даже забитый и недалекий Эбнер чувствовал это. В Дирборне, где находился завод Ривер-Руж, подручные Форда создали еще одну организацию под названием "Рыцари Дирборна", в которую вошли несколько сот человек, находящихся у Форда на содержании; в их обязанности входила политическая агитация и выполнение всей "черной работы", какая требовалась. Фордовский завод охватила шпиономания. Если трое рабочих разговаривают между собой - значит, тут пахнет заговором. Молодчики из "служебной организации" вскрывали судки с завтраками рабочих в поисках крамольной литературы. Они даже разламывали на куски сандвичи!
