Ни стыда, ни совести. Ревет "Звездно-полосатое знамя", скосив на сторону пасть, -- а у него пасть такая, что за оградой лагеря слыхать.
-- Этот человек прошел психиатрическое обследование? -- скрипит Старая Трубка.
И вот теперь он сидит в своем сортире.
-- Да ты никак не обставишь Комиссию Зед, Фред, -- все ему говорят. -Последнего, кто попробовал, увезли в смирительной рубашке.
И вот на этом критическом перепутье Капитан Фред выигрывает вседорожник "крайслер" в конкурсе -- за свой армейский лозунг:
"Готовность в мире. Превосходство в войне".
И Фред отчаливает, помахивая ручкой и дудя в клаксон, а сортир свой, развалину, тащит сзади буксирном тросе. Все оборачиваются посмотреть, и прямо перед Офицерским Клубом он сортир отпускает, и тот рассыпается с записанным на пленку издевательским воплем:
-- Адью и улю-лю!
Но, я думаю, каждому рано или поздно номер выпадает. Меня самого уже дважды -- трижды -- по плечу этот посланник с пергаментным лицом похлопывал. Почтальон, который всегда звонит дважды.
В Париже, дешевая гостиница. Номер 197, рядом с туалетом. Тонкие стены. Комнатенка с узкой бугристой койкой. Один стул, гардероб без дверцы. Небольшой письменный стол. Снаружи вижу вывески на французском языке. Рекламу. По-французски. По-французски. По-французски. Кошмарное чувство заброшенности, скуки и пустоты. Точно снаружи ничего нет, кроме слов по-французски. Я выхожу на улицу, удостоверившись, что не забуду, где гостиница.
Мне нужно поменять немного денег. Сейчас без четверти пять, а обменные киоски закрываются в пять. Я спрашиваю у женщины в открытой лавке:
-- Ou est un bureau de change?(99)
Она отвечает, что может поменять мне американские деньги. У меня две очень крупные купюры ржаво-коричневого цвета в кармане брюк. Одной хватит на тот случай, если женщине в гостинице захочется получить вперед. Багажа у меня с собой нет. Район, прилегающий к гостинице, похож на аэропорт.
Там Энтони и Брайон, они пытаются меня приободрить. Брайон что-то рассказывает о каких-то "листах снов", как он выражается, которые он вел в детстве.
Город смутно напоминает Нью-Йорк, на который накладывается Страна Мертвых. Темные грязные улицы, заваленные мусором и отбросами -- но после какого использования весь этот мусор? И отбросы -- от какой еды и из каких упаковок? Здесь запах смерти и гниения, вонь разложения неведомой падали. Многие здания на вид брошены или заняты лишь наполовину. У многих -загаженные мраморные фасады и ступени. Улицы узкие. Парк перед путешественником -- перепутанный клубок корней, лиан и бесформенных деревьев.
Я оставляю прежнего возлюбленного, который завел себе жену и во мне больше не нуждается. Глядя на спутанные корни, гниющие плоды и фосфоресцирующие экскременты, я понимаю, что должен принять природу своей собственной потребности.
Почему мне нужно, чтобы во мне нуждались, и почему я не могу противостоять этой жалкой потребности и устранить ее? Ибо необъяснимая и, следовательно, неумеренная потребность всегда жалка и неприглядна. Человек, страдающий, сколь бы интенсивно он ни страдал, от неосуществимых сексуальных потребностей, всегда становится объектом презрения. Винить в этом он может только себя. Но ему, может быть, очень трудно признать те свои части, которые он может обвинить.
Боль размышлений о том, как развлекаются мой потерянный возлюбленный и его новая любовница, вовсе не задумываясь о моей боли и потребности, режет меня, точно вымоченный в соли проволочный хлыст.
Когда ты не молвил день и расщепил час
Я подумал: Что секундам делать после часа?
И еще подумал: Минуты здесь должны пройти.
Так сказал Эдгар Аллан По
В краткий миг пред тем как мертвые эоны
обвинили живые месяцы ни за что и за все
Но никто и ничто не смогло залечить раскола
когда время стенало точно отрезанный коралл
И времени не оставалось больше, чтобы затянулись
раны пробитого времени сочащегося в
пустоту использованных бритв в
сердце ревущего Техаса
Ибо порок их невозможно исцелить
Лучше отнести его к волнам что
унимают пластыри дождливых дней
И завершить отчаянные вспышки
спрея с краской поперек накрененных омутов
Унынья и ртутных отравлений
Ибо нет успокоенья в пригородной зоне для
лилового стенанья утраченной бугенвиллии
Поскольку только после всего нынешнего и ныне
писанного эоны назад сломанной каменной мотыгой
согбенной тяжестью веков встает он
и протягивает тебе свои ныне-мозолистые
руки что портят affreuse(100) баббл-гама,
фривольность, зубками вставными
в вопящем черепе, расплавленным свинцом
в ухо исходящее на крик и хрупким
нюансом сального страха. Еще не
поздно перевернуть эту страницу.
Я дожидаюсь Пола Клейна из Галереи Клейна в Чикаго -- он должен прийти и отобрать картины для предстоящей выставки. Звонок в дверь. Я открываю, там, на резиновом коврике с выдавленной надписью "Добро пожаловать", стоит человек. Я жестом приглашаю его зайти. Жестом прошу садиться в кресло из зеленой искусственной кожи, довольно удобное, куплено за пять долларов на соседской распродаже. Сам сажусь в нескольких футах от него за круглый столик с лампой, которая зажжена постоянно. Он подходит и подсаживается ко мне за столик.
-- Мне хочется быть поближе к вам, -- говорит он.
У него с собой потертый дипломат, и он извлекает оттуда какие-то брошюры. О брошюрах я помню только то, что некоторые фразы там набраны крупнее и жирнее, чем другие. Но одно слово застревает в памяти, и с тех пор я никак не могу найти ту брошюру, за которую отдал ему два доллара. (Тогда еще существовали двухдолларовые купюры.) О самом человеке я тоже ничего не могу припомнить, кроме той близости, которую он оставил после своего ухода. Ни толстый, ни худой -- ни молодой, ни старый. Единственное впечатление -- его серое присутствие.
Вскоре после этого приехали Клейн с женой и выбрали картины.
Я поехал на открытие выставки, где продали три картины.
Снова в Лоуренсе, у себя дома с двумя спальнями, я делаю заметки на каталожных карточках. Я написал: "Ив Клейн иногда поджигал свои холсты" (я тоже так поступал с деревянными скульптурами, и результаты иногда оказывались хорошими), -- когда приезжает Джеймс и говорит мне, что Галерея Клейна, фактически -- весь квартал, где располагалась галерея, сгорела до основания. Никаких свидетельств того, что к пожару имел отношение сам Клейн.
Следует помнить, что Ив -- не совсем имя, скорее обращение, вроде "мистер". Любой Клейн, любой маленький человек мог перепутать провода, бросить сигарету (не до конца погашенную) в мусорную корзину. Он приехал туда первым. Из огня спасся кот, его назвал Болидом и унес домой прохожий.
Немыслимо ведь, чтобы эти события были как-то связаны?
~~~
Засаленный вероломный Генерал, отрыгивающий чесноком сквозь золотые зубы. И стройный аристократ, культивирующий в себе Макиавелли.
-- Вы самый лучший солдат из всех, кого я покупал, но вы не научились подчиняться приказам.
-- Смотря каким приказам.
-- Нет, не смотря каким приказам -- вообще ни на что не смотря. Например, я говорю: "Ступайте и отрежьте хуй у капитана Эрнандеса, и принесите его мне в спичечном коробке, чтобы я смог показать своей бляди-жене, каким маленьким стал хуй ее ебаря..."
-- Мне за подобные услуги не платят.
-- А если оплата будет хороша?
-- Никакая оплата не сможет такого компенсировать.
-- Вот как? То, чего не сделает человек ни за какие деньги или иную выгоду, вроде власти или времени, -- это мера его стоимости. А человек такой ценности всегда опасен.
-- У вас есть повод сомневаться в моей преданности?
-- О нет. Именно преданность, принципы -- вот что делает вас опасным.
Раса людей без желудков, -- но некоторые носят пристегивающиеся. Освобожденные от функции питания, они настолько отточили кулинарное искусство, что до таких высот оно не поднималось со времен самой Римской империи... соединить печень рыбы фугу с печенью бразильской фруктоядной рыбы. И -- как только удалят ядовитые железы -- с крохотным синекольцевым осьминогом. Тщательно сбалансированная диета, не оставляет никаких отходов, вроде случайного хрящика... поэтому прямой кишке, освобожденной от необходимости испражнения, остается только развлекательная функция. Или же ее можно удалить в любое время хирургическим путем.
Такой обед может стоить свыше $5,000 на человека, а определенные особые блюда -- $20,000 за порцию. Нужно ли говорить что-то еще? Осмелюсь ли я сказать что-то еще?
(Самое смертоносное изображение -- это изображение ничего вообще. Цвета -- на месте, контрасты, но нет самого изображения, ничего нет. Отчаянно ищешь какое-нибудь лицо, какое-нибудь дерево, дом, -- а там ничего.)
Проходя по приподнятому тротуару, открываю дверь, ведущую в чью-то частную квартиру, пытаюсь выбраться в коридор за нею -- он-то место общественное. Обедаю с Л. Роном Хаббардом. Чтобы попасть туда, где едят, приходится подниматься по крутой лестнице. На нем двубортный жилет и широкий розовато-лиловый галстук. Он очень невозмутим и благопристоен.
