Нет, Тео ошибался. Теперь я абсолютно точно знал, что с тех пор, как Джулиан привлек мое внимание ко рту Люси Хинтон, во всем без исключения виноват он. Меня поразило, что я не помню ее рта, а затем я осознал, что забыл и ее губы. Я припоминал ее скулы и подбородок, но теперь они разделялись гротескной парой универсальных красных губ, застывших в гримасе, адресованной Джулиану.
Я упрекнул его, что он совершенно ничего не знает о рте Люси Хинтон:
— Ты вообще думал, что у нее светлые волосы, — сказал я. Но он отмахнулся, а затем подлил масла в огонь, предложив мне найти новую девушку, пока результаты моих тестов еще подходят не одним закоренелым холостякам. Чертовски смешно, Джулиан.
— Думай как хочешь, — сказал я Тео, — я давно знаю Джулиана.
— Он напуган. Он работает на “Бьюкэнен”, где думают, что люди вроде меня выращивают табак на огороде между морковкой и луком.
— Для “Бьюкэнен” это незавидные новости.
— Вот именно. Положение на рынке их устраивает, поэтому они противятся любым переменам.
— Ты уверен, что дело не только в Джулиане?
— Конечно, нет. Дело в “Бьюкэнен” и остальных табачных компаниях. У всех один интерес, и, как правило, они объединяются для самозащиты. Например, запрещают растение, устойчивое к ВТМ, если до этого дойдет.
Он не сообщил мне, вывел ли он устойчивое растение. Сказал, что это не важно. А если бы даже и вывел, то единственное растение в одном Центре исследований не слишком помогло бы “Бьюкэнен”. Если они действительно хотят быть уверены, что ничего не изменится, надо уничтожить всю лабораторию.
Охотничья шапка. Зеленоватый твид. Уши подняты и связаны на макушке.
Здесь сидят Джонси Пол, старый Бен Брэдли, Уиттингем, доктор Хеккет, поляк Ян Пето и Ланди Фут, которые, между нами говоря, могли бы и постараться, развеселить Уолтера даже ценой быстрого сведения меня с ума. Все курят, за исключением Ланди Фута, который часто теряет нить разговора, поскольку одновременно обдумывает, какую бы из своих зависимостей пустить в ход дальше. Он жует никотиновую резинку и пытается вспомнить, принял ли добавку маточного молочка и что за потребность вызывает у него это легкое, но безошибочное ощущение неудовлетворенности. Мне оно знакомо — у меня от него дрожат руки.
В комнате, набитой курильщиками, кровь моя пытается циркулировать в обратном направлении. Она натыкается на саму себя, отчаянно желая вернуться в то время, когда я говорил “Бен Брэдли, дружище, позволь воспользоваться твоей зажигалкой”, только без ирландского акцента, а это еще один признак, что я сегодня не в своей тарелке. У меня опять болят легкие и рука, меня бесит тупость Джонси Пола, который бубнит, что я оставил на кухне включенный обогреватель, а на нем банку с какой-то корой или еще чем, и не пора ли его выключить, а я уже собираюсь спросить, не пора ли ему сунуть башку в духовку, когда Уолтер в своей воистину идиотской охотничьей шапке стучит чашечкой трубки, словно молотком, по краю пепельницы на подлокотнике.
Он объявляет экстренное собрание Клуба самоубийц открытым. Затем без лишних слов объявляет, что Грегори Симпсон аннулировал свое членство.
Ну вот. Я так понимаю, всеобщее молчание — знак поддержки.
Старый Бен Брэдли говорит:
— Но ведь он здесь живет.
— Не в этом дело, — перебивает Уолтер, проверяя, все ли еще завязана его шапка на макушке. — Дело в том, — тут он для пущей вескости опять стучит по пепельнице, — что Симпсон больше не курит, а посему не может считаться членом Клуба самоубийц.
Вообще-то я бы рад исправить это упущение немедленно, потому что “Джей-пи-эс” Брэдли лежат всего в нескольких дюймах от меня рядом с приглашением на “Микадо” и говорят “Привет!”, говорят “Привет, малышка!”, говорят “да выкури ты меня ради бога, какая разница?”.
Джонси Пол говорит:
— Он может опять начать.
Уолтер с сожалением качает головой:
— Прошло больше двух недель.
Тут все пристально смотрят на меня. Две недели?
— Но кажется, что намного больше, — говорю я.
— Вообще-то я тоже не курю, — говорит Ланди Фут.
— Это другое дело, — медленно произносит Уолтер. — Ты бы курил, если б мог. Ты верен духу.
— А как насчет Гемоглобина?
Такие отклонения от темы Клуб самоубийц любит больше всего: например, подробное рассмотрение вопроса, является ли Гемоглобин членом Клуба, или меньше ли он член, чем Бананас, чье пристрастие к табаку намного сильнее. Затем следует минута молчания и опущенных глаз в честь Бананаса, несомненно, величайшего кота из когда-либо живших, пока Уолтер своей трубкой опять раздраженно не призывает собрание к порядку, требуя, чтобы кто-нибудь сказал ему, как я еще могу являться членом.
Очередное молчание.
Джонси Пол говорит:
— Он ведь наш друг?
— Это же не клуб для тех, кто записывает, так?
— Зато у меня заняты руки, — говорю я.
— Если ты стал писать, чтобы бросить курить, — спрашивает Ланди Фут, — то как собираешься бросить писать?
— Мы можем назначить его почетным пожизненным членом, — предлагает доктор Хеккет.
— Здесь важен дух, — настаивает Уолтер.
Джонси Пол подходит и предлагает мне “Лэмберт-энд-Батлер”. Он вытягивает две сигареты из пачки медленно, как во всех лучших рекламах. Я говорю “нет, спасибо” и начинаю писать как угорелый, слыша, как Бен Брэдли говорит, что не видел, чтобы я курил на похоронах Хамфри Кинга, а доктор Хеккет говорит “отличная работа, совершенно правильно, Грегори”, а Джонси Пол сует сигарету в рот и принимается хлопать, а потом к нему кто-то присоединяется, но я не знаю кто, потому что моя голова опущена, а поляк Ян Пето молча выкладывает на стол содержимое карманов: трубку, пачку ершиков для трубки, четыре сигары “Панателла” из пачки, вмещающей шесть штук, пластиковый кисет с “Эринмором”, пачку “Честерфилд”, мятую пачку “Голден Вирджиния” и одну красную папиросную бумажку “Ризла” с оторванным уголком, — и посреди всего этого говорит “дружище, я тоже бросаю”.
Я наконец поднимаю голову. Ян стоит рядом и ободряюще улыбается, потому что знает, что сделал красивый жест. Он постоянно так делает, и все же это красивый жест. Уолтер, признав поражение, хмуро откидывается в кресле и скрещивает руки.
— Предполагается, что нам это нравится, — говорит он.
Джулиан сказал, что мне и через тысячу лет не бросить курить, поэтому, явившись домой из Центра и запыхавшись от бега, я спросил Тео, как он думает, так ли это.
— Если ты столько протянешь, я бы не брал в голову, — сказал он.
— А по правде?
— Не знаю, мне уже поздно об этом думать.
Он собирался навестить Эмми в трущобах. Он вручил мне табак в горшке и красную нейлоновую хозяйственную сумку, чтобы я донес их до такси. Сумка полная, но на удивление легкая, как в былые деньки, только теперь она была набита цветами, уложенными вдоль, — огромными оранжевыми и белыми маргаритками для Эмми. Тео же изменился, так почему я не могу?
Я вернулся в гостиную, где Уолтер обсуждал доминошную тактику с Джонси Полом и Хамфри Кингом, и спросил их, как они думают, смогу ли я бросить.
— Чего ради тебе это делать?
— Но как вы думаете, я смогу?
— Почем я знаю, — сказал Уолтер и все они принялись натягивать пальто. Хамфри Кинг сказал: “Счастливо оставаться”, и когда за ними закрылась дверь, я достал сигарету, но потом вспомнил самодовольную мину Джулиана, когда он сказал, что я не брошу.
— Ты не можешь себе этого позволить, — сказал Джулиан. — У тебя дом и все остальное. К тому же ты не такой человек.
— Как знать.
— Нет, поверь мне. Мы поэтому тебя и выбрали.
После взлома все, что говорил Джулиан, звучало зловеще. Я вспомнил, что он говорил о доме до того, как назвал Уолтера пожароопасным.
— Он ведь, кажется, не очень хорошо защищен?
Тогда я подумал, что он беспокоится за нас, но теперь, после того, что Тео сказал про лабораторию, я искал способ поддеть Джулиана — пускай только доказать, что мы не совсем беззащитны. Я сказал первое, что пришло в голову:
— Я могу бросить курить.
Он громко расхохотался.
И вот теперь, сидя дома, я услышал, как кто-то колотит медным молотком в дверь. Я так и не закурил и поэтому обрадовался, что меня отвлекли. Пришел Джейми.
— А где все? — удивился он, оглядев пустую комнату.
— Где-то бродят. Джейми, как ты думаешь, я смогу бросить курить, если захочу?
— Конечно. Можно мне еще раз пройти испытания?
Он запрыгнул в кожаное кресло, и я спросил, какое растение лечит рак. Это его ненадолго утихомирит, пока меня не отпустит воспоминание, как Джулиан угрожал мне, чтобы я не пытался угрожать ему. Джулиан сказал, что я слабый, нерешительный и дерганый. Что у меня отсутствует дисциплина. Что я ничего не умею и мне нечего ждать от будущего. “Ты никогда не бросишь, — сказал он. — Мы нужны тебе так же, как ты нужен нам”.
