Тут в алебастровой арке, ограждавшей гостиную, появилась черная женщина. Несмотря на все оборочки ее формы, она была такая знакомая — с этой ее толстой нижней губой и пухлыми прелестями. Схожесть с Кадонголими подчеркивалась ее манерой держаться, дававшей понять, что у нее было много в жизни возможностей и она могла бы с не меньшим удовольствием находиться сейчас в другом месте.
— Ужин подан, мэм.
Мы все встали, послушные приказанию королевы-служанки.
Но прежде чем мы прошли в столовую, миссис Каннинхэм со скоростью хищной птицы, показав нечто новое в своем арсенале выживания, молча, словно карманник, проскользнула позади меня и переставила пустой стакан, который я поставил в центре столика у подлокотника дивана, на одно из маленьких, серебряных с пробковым донышком, блюдечек. Конечно. Это были подставки, которые в дружелюбных барах Фрэнчайза имели просто форму кружочков, упакованных в промокательную бумагу с напечатанной на ней рекламой. Такими неожиданными проявлениями очевидного и развивается антропология.
Оскар Икс повел будущего Эллелу на собрания Народа ислама: им не нравилось название Черные мусульмане, хотя оба слова — и «черные», и «мусульмане» — были каноническими. Третий храм в Милуоки находился в двух часах езды на юг, но всего за час, проведенный в мчащемся под оглушительный грохот радио, весьма заржавелом, обильно хромированном, со множеством кнопок, поглотителе essence[35], именуемом, что показалось мне весьма странным в этой стране, помешанной на всем новом, «олдс»[36], мы могли попасть во Второй храм в Чикаго, где можно было послушать самого Посланца Аллаха. Он говорил шепотом, маленький, хрупкий человек, немного похожий, подумал я, проснувшись в Нуаре, на Эдуму IV, Повелителя Ванджиджи. На Посланце Аллаха была вышитая золотая феска. Этот тоненький маленький росточек загорался чистой ненавистью, говоря о белых людях, и зажигал наши сердца. Он говорил о «трюкачестве» белого человека. По его словам, голубоглазые дьяволы настолько промыли мозги черному человеку в Америке, что он стал умственным, моральным и духовным мертвецом. Он говорил о черном народе, вырезанном из бока Америки, как кровавый бифштекс из бока эфиопского бычка, и что народ этот будет существовать наравне с другими народами мира. Он перечислил, какие обязанности выполнял черный человек для своих хозяев в Соединенных Штатах, начиная с приготовления пищи и вскармливания их младенцев (да!) и кончая устройством их приемов и сражением в их войнах (да, конечно!). Он высмеял движения за гражданские права, сидячие демонстрации, прошения — все, направленное на единение с хозяином, который, с одной стороны, требует отдельных школ, пляжей и туалетов, а с другой стороны, посредством насилия так смешался с американскими черными, что среди присутствующих не найдется ни одного человека, чья кожа была бы по-настоящему черного цвета, как у его африканских отцов. «Агнец!» — воскликнули в нашей толпе иные души, а еще: «Учи нас, Посланец!» Бесконечные перечисления зол никогда не утомляли его, этого еле передвигавшего ноги предвестника моего царя в золотой феске. При его упоминании об изнасилованиях я обнаружил, что плачу. При его упоминании племени шабас, применительно к которому слово «негр» звучало фальшиво и оскорбительно, я почувствовал прилив восторга. Слушая его мягко, с удивлением излагаемый рассказ о недавнем чуде дьявольского лицемерия, как, например, о только что принятом тогда решении Верховного суда, сообщившего черным, что они теперь равные члены общества и потому не защищены от нападения псов шерифа, если по глупости поведут в школу своих тщательно вымытых, с заплетенными косичками маленьких дочек, или о таких издавна известных чудесах христианского трюкачества, как продажа рабов в смешанных лотах с тем, чтобы не было двух человек, говорящих на одном языке или поклоняющихся одним и тем же богам, и, таким образом, в душах рабов не останется единого Бога, кроме исторически абсурдного голубоглазого Иисуса с желтыми волосами, я, пылая, представлял себе, что надо сделать, как пробудить миллионы с промытыми мозгами, как на тверди мести взрастить новые народы и как их поведут за собой такие вот тихие, коричневые, вдохновленные ненавистью мужчины, как наш Посланец.
А вечером по вторникам (Вечера единения) или вечером по пятницам (Культурные вечера) приятно было общаться и даже быть обласканным как африканец, немного знающий по-арабски, в кругу женщин в бежевых платьях и мужчин в темных костюмах, сумевших спастись от наркотической эйфории и гиблости гетто. Многие из них — бывшие преступники — держались со строгостью sous-officiers[37], и я осознал, что в эту эпоху, когда магическая волшебная палочка высохла и все чародеи, вожди и фараоны рухнули под диковинный лай ружей, единственным серьезным институтом осталась армия, все остальные — низкопробные комедианты и пустые ряженые. Править должна армия. Соединенные Штаты шумно гордятся своим правительством адвокатов и посредников в свободных пиджаках, а гражданин имеет дело с большой армией полиции в синих мундирах. Патрульные машины с воем проносятся мимо каждого гнездышка совокупления парочек. Офицеры с детскими лицами разгуливают по Торговой улице в поясах, увешанных оружием в кожаных чехлах. За этими синемундирниками правительство для моих черных друзей сводится к вееру заголовков, которые каждое утро сплетаются в легкую паутину и отметаются к полудню. Я понял тогда: правительство по своей природе — это миф. А эти пасынки ислама пытаются создать контрмиф. «Аль-саламу аляйкум!» И в ответ неслось приветствие Посланца: «Ва-аляйкум аль-салам!» Никогда я не слышал, чтобы по-арабски говорили так мягко, как здесь, в Америке, ровно, без выражения выговаривая слова, словно дети уборщиков и издольщиков, выучившие наизусть несколько фраз для самоутверждения и обретения чувства достоинства. Такбир! Бог велик! Ма ша алла! Да будет воля Бога!
Если наши безалкогольные фруктовые пунши и кушанья без свинины, приготовленные кухонными рабами белых домов с опухшими от целого дня работы ногами, отзывали фарсом, это был целенаправленный важный фарс, и притом с совсем особым вкусом, со вкусом священных приправ, щекотавшим мне ноздри и вызывавшим во мне, разыгрывавшим собственный фарс в качестве настоящего дитя Книги, экзальтацию, ощущение подлинного «я», каким я себя не чувствовал нигде в этом предательском краю кяфиров.
И хотя Оскар Икс, как я через много лет узнал, отказался от веры из отвращения к сексуальным отклонениям Посланца, хотя некоторые из моих целомудренных сестер снова надели белые одежды участниц христианского хора, а мои горячие узколицые братья (с глазами, сверкающими над скулами, как у снайперов, глядящих в прицел, со своей опасной нестабильностью, упрятанной под спокойный дьявольский костюм адвокатов корпораций и сотрудников ФБР) вновь пополнили ряды уличных бойцов, хотя Народ ислама нанес себе смертельную рану, став убийцей Малкольма, и несчастные афроамериканцы двинулись дальше в поисках революционного инструмента, эти храмы гетто были местом моего рождения. Посланец открыл мне богатства, которые неведомо для меня оказались моими. Он внушил мне, что проявления зла, которые я наблюдал, были не случайны, а закономерны. Он показал мне, что мир — наш поработитель и что путь к свободе — это путь самопожертвования. Он научил меня быть частью народа, чистым и ненавидящим, ибо ненависть — источник силы всякого рода и плодом ее являются перемены, как любовь порождает дебильность, а ее плод — это пассивное воспроизведение того, что во множестве уже существует.
На собраниях в храмах, в передышках от общения с Кэнди Каннинхэм и пребывания в колледже Маккарти с их благородными планами перековки меня в седовласого трусливого черного, я был волен воображать себя абсолютистом. Во мне формировались кристаллы мечты, и страна Куш в том виде, в каком она существовала, была в центре этой мечты.
Местность стала более гористой — серые скалы, черный воздух больше не давали ни грана жизни пучкам колючего кустарника и редко попадавшемуся дерну с унылейшими цветами. В ночное время сухой лед, расшатывавший камни, сопровождал нарастающим эхом скрежет копыт верблюдов, пытающихся удержаться на тысячелетних скоплениях каменистой осыпи. Мы продвигались под этот грохот, и анзад Шебы (вместо которого время от времени появлялась флейта, замещавшая стоячий член ввиду моей импотенции) был ирреален под стать музыке камней — минералов и кристаллов, которые со звоном рассыпались от нашего продвижения. Гематит, магнетит, касситерит, вольфрамит, мусковит, миспикель и полевой шпат сверкали под луной. Я вспомнил мрачные предсказания Эзаны насчет геологии и подумал — как-то там поживает в заточении мой министр внутренних дел? Мы ведь жили в одной казарме, слышали приказы: «Aux armes! Aux armes! Les diables jauns!»[38] В моей усталой душе роились самые разные сентиментальные мысли. Луна становилась восковой и таяла; Дхуль-Хиджа сменялась Мухаррамом, Мухаррам сменялся Сафаром, или я вообще потерял им счет. Разведчики воды покидали караван на многие дни, некоторые так и не возвращались. Подходило время, когда и нам с Шебой предстояло покинуть караван, чтобы отправиться на поиски пещеры, где голова Эдуму IV якобы вещала как оракул.
