Они молчали, насупившись, но заметно было, что еще немножко, и они рассмеются. Михаил расхохотался первым и, протянув руку Ивану, сказал:
- Ну-ка, старший носач! Они обнялись.
- Эй, Марфа, тащи заздравное!
Тут я заметил, что когда я в сердцах разбил кувшин, то порезал себе кисть. На столе алело несколько капель крови. Антон, неизменно торжественный, поднял руку мою, подставил под нее стакан, собрал в нем сок моей жилы и сказал напыщенно:
- Выпьем все четверо из стакана этого, чтобы скрепить наш союз!
- Стой, стой, Антон, не смей портить Божье вино! Фу! Как это противно! Изволь выплеснуть эту бурду. Кто хочет испить самой крови моей, пусть осушит до дна кружку вина!
На сем чокнулись мы и о вкусе питья не спорили.
По уходе моих сыновей Марфа, обвязывая руку мою, сказала мне:
- Старый стервец, добился ты наконец!
- Добился чего? Того ли, что их помирил? - Я о другом. - О чем же?
Она указала на стол, на котором лежал разбитый кувшин.
- Ты отлично меня понимаешь. Не притворяйся овечкой... Признайся... ты должен признаться... Ну, скажи на ушко! Никто не узнает...
Я прикидывался удивленным, возмущенным, полоумным, но смех меня разбирал... Я задыхался. Она повторила:
- Негодяй, негодяй! Я сказал:
- Он был слишком уродлив. Послушай, милая дочка: он или я - один из нас должен был сгинуть.
- Тот, который остался, не краше.
- Что до него, он, может быть, гадок. Пускай... Мне все равно. Я не вижу его.
x x x
Сочельник
На петлях своих намасленных вертится год. Дверь закрывается и вновь отворяется. Словно сложенное сукно, падают дни в бархатный ларь ночей. Они входят с одной стороны и выходят с другой, удлиняясь на блошиный прыжок. Сквозь щель я вижу глаза блестящие нового года.
Сижу у большого камина в рождественскую ночь и гляжу как бы со дна колодца ввысь на звездное небо, на его мерцающие веки, на его сердечки дрожащие, и слышу, как близятся колокола, летящие по гладкому воздуху, звонящие к заутрене. Мне любо думать, что Младенец родился в этот поздний час, в этот час темнейший, когда будто мир кончается. Его голосок поет: "День, ты вернешься! Ты грядешь уже. Новый Год, вот и ты!" И надежда теплыми крыльями голубит ночь ледяную и смягчает ее.
Я один в доме; дети мои в церкви. Остаюсь с собакой моею Лимоном и кошкою Потапошкой. Мы грезим и смотрим, как пламя подлизывает под хайло. Вспоминаю вечер недавний. Только что выводок мой был подле меня; я рассказывал Глаше моей круглоглазой волшебные сказки о гадком утенке, о Мальчике с пальчик, о ребенке, что разбогател, петуха продавая тем людям, которые день перевозят в тележках. Очень весело было. Остальные слушали и смеялись, и каждый сказал свое слово. А потом приумолкли, следили кипящую воду, горящие угли и трепет снежинок на стеклах и сверчка под золой. Ах, славные зимние ночи, молчанье, теплый семейный уют, грезы в час бденья, в час, когда ум любит кудесить, но знает это, и если и бредит, то в шутку...
А ныне, что кончился год, подвожу я приход и расход и подмечаю, что за шесть месяцев я все потерял: жену, дом, деньги и ноги свои. Но забавно то, что в конце-то концов я, как прежде, богат. Нет у меня ничего, говорят? Да, нечего больше нести на себе. Легче стало... Никогда не бывал я так бодр и свободен, никогда так легко я не плыл по теченью грезы своей...
Однако кто бы сказал мне в прошлом году, что так весело приму беду! Разве не клялся я, что до гроба хочу оставаться у себя господином единым, твердым и самостоятельным, что только себя должен благодарить я за дом и за пищу и только себе отчет отдавать в своих бреднях!
Судьба решила иначе, а все-таки ладно вышло. И человек в общем животное кроткое. Все ему нравится. Он приспособляется с одинаковой легкостью к счастью, к скорби, к скоромному, к постному. Дай ему четыре ноги или две отними, лиши его слуха, зренья, голоса, - он все-таки как-то устроится так, чтобы видеть, слышать иль говорить. Он словно воск растяжимый и сжимчивый. И сладостно знать, что в уме и в ногах есть у тебя эта гибкость, что можешь быть рыбой в воде, птицей в воздухе, саламандрой в огне, а на земле - человеком, воюющим весело со всеми стихиями. Так, чем беднее ты, тем ты богаче, ибо душа создает все, что хочет иметь: широкое дерево по обрезании веток выше растет. Чем меньше имею, тем больше я сам.
Полночь. Бьют часы.
"Он родился, младенец божественный".
Я распеваю:
"Играйте, гобои, звените, волынки!
Как прекрасен и нежен Христос".
Дремота долит. Я засыпаю, плотно усевшись, чтобы в очаг не упасть.
Звените, волынки, играйте, гобои бойкие.
Он родился, Младенец Иисус.
x x x
Крещение
Однако, крупно я шучу! Ибо чем меньше имею, тем больше есть у меня. И я это твердо знаю. Удается мне, нищему, быть богачем: богатство - чужое. Что говорят мне о дряхлых отцах, разграбленных, все, все отдавших - портки и рубашку - детям своим бессердечным и ныне забытых, покинутых всеми, чуящих тысячу рук, их толкающих в яму могильную? Вот, уж правда, неловкие! Никогда не бывал я, ей-ей, так ласкаем, так любим, как в дни моей бедности. Дело в том, что не отдал я сдуру всего, а кое-что все же сберег. Не только ведь денежки можно отдать. Я-то отдав их, самое лучшее крепко держу - веселость мою, все, что собрал за полвека жизни шатучей, а набрал я немало хорошего, радости, хитрости, мудрости шалой, безумия мудрого. И еще мой запас не иссяк, мешок мой для всех открываю: берите пригоршнями, так! Разве это пустяк? Коли дети мне дарят свое, я тоже дарю - поверстались! И если иной дает меньше других, что ж - любовь доплатит недоимку; и жалоб не слышно.
Смотрите, вот он, бесцарственный царь, Иоанн Безземельный, счастливый мерзавец, вот он, Персик из Галлии, вот он сидит на престоле, управляя пиром гремящим!
Сегодня Крещенье: днем проходили по улице нашей три волхва, и их свита, белое стадо, шесть пастушков, шесть пастушек, и, шествуя, пели они; и собаки брехали. А ныне вечером все мы сидим за столом, все дети мои и детища детищ моих. Всех нас за ужином две с половиною дюжины, и все тридцать кричат:
- Пьет король! А король - это я. Мой венец - горшок тестяной. Королева же Марфа: я, как в Писании, женился на дочери. Всякий раз, что стакан подношу я к губам, меня чествуют, я хохочу и глотаю с попершкой... но все же глотаю, ничего не теряю. Королева моя тоже пьет и, грудь оголив, сует свой красный сосок детенышу красному в рот. И пьет гологузый слюнтяйчик, последний мой внук. И пес под столом из миски лакает и тявкает; и кот, гудя и кобенясь, удирает с костью.
И думаю я (громко: не люблю я думать про себя):
- Жизнь хороша. Ах, друзья! Ее недостаток единственный тот, что она коротка: платишь много, дают недостаточно. Вы скажете мне: "Будь доволен: твоя часть хороша, и ты ее съел". Не отрицаю. Но съел бы я вдвое. И как знать! Может быть, если не буду кричать слишком громко, получу я второй кусок пирога... Грустно лишь то, что хоть я и в живых, столько добрых малых пропали бесследно, увы! Боже, как годы проходят, а с ними и люди! Где король Генрих и добрый наш герцог Людовик?
И вот отправляюсь по дорогам былого собирать цветочки завялые воспоминаний; и я пью, и я вью свои сказки, не устаю, пересказываю. Мне дети мои не мешают болтать, и порою, когда нахожу я не сразу нужное слово или запутываюсь, они мне тихонько подскажут конец; и тут я очнусь от мечтании своих, окруженный глазами любовно-лукавыми.
- Да что, старина (говорят мне они), хорошо было жить в двадцать лет? У женщин тогда была грудь и полней и прекрасней, у мужчин было сердце и все остальное - на месте. Стоило только взглянуть на Генриха и на его куманька Людовика! Нет больше изделий из этого дерева...
Я отвечаю:
- Черти, смеетесь вы? Что же, вы правы, смеяться полезно. Не глуп я, не думаю я, что нет винограда у нас иль молодцов, чтоб его собирать. Я знаю: когда уходит один, приходят трое, и дуб, из которого строят галлов, удалых ребят, растет все по-прежнему прямо, и густо, и крепко. Дерево то же, но ныне изделье другое, саженей сколько б вы ни рубили, никогда не создастся король мой Генрих иль герцог Людовик. А их-то любил я... Стой, стой, Николка, чего распускаешь ты нюни! Слезы? Ах, дурень, неужто ты станешь жалеть о том, что не можешь всю жизнь пережевывать тот же все кус? Изменилось вино? Вкусно оно все равно. Будем пить! Да здравствует залпом пьющий король! Да здравствует также народ. Погреб его! ..
И то: по правде сказать, дети мои, хоть добрый король и хорош, а лучше все же - я сам. Будем свободны, французы милые, и пошлем пастухов наших травку щипать! Я да земля - мы любим друг друга, ничего нам не нужно. На что мне король - на земле иль на небе? У каждого пядь земли и руки, чтоб ее разворачивать.
Вот твое место на солнце, вот твоя тень. Есть у тебя десятина, есть и руки, чтобы сеять, пахать! Что же еще тебе нужно? И если король бы вошел ко мне, я бы сказал: "Ты мой гость. За здоровье твое! Садись. Ты, брат, не один. Всякий француз - властелин. И я, твой слуга, у себя господин".
