Собравшиеся любовались необычайным зрелищем, которое представлял новый, доселе неизвестный им отряд, состоявший из добровольцев - цветущих юношей в скромных зеленых мундирах; восхищались ловкостью их движений в рассыпном строю, самостоятельностью, с какой каждый из них действовал своим исправно заряженным, стрелявшим без промаху ружьем, а более всего - отеческим отношением Ландольта, зачинателя и главы этого дела, к своим бравым молодцам.
Они то располагались цепью по краю рощи и исчезали в ней, то на клич своего командира сплошной темной колонной появлялись в отдалении, меж тем как он на огненно-рыжем коне мчался по гребням холмов; то с веселой песней проходили совсем близко, а затем вдруг показывались на поросшем елями пригорке, где их почти не отличить было от зеленой хвои. Все упражнения проделывались ими необычайно быстро и дружно; непосвященный и представить себе не мог, сколько труда и усилий положил этот достойный человек, любовно подготовляя для родины свой подарок.
Когда он наконец под звуки валторн беглым шагом подвел своих стрелков человек пятьсот - вплотную к толпе зрителей и по его команде они с молниеносной быстротой разошлись на отдых, а сам он, столь же мало выказывая усталость, как и юноши, молодцевато соскочил с коня, - все наперебой принялись расхваливать его. Офицеры швейцарских полков, служившие во Франции и Нидерландах, обсуждали блестящие виды, открывающиеся новому роду войск, и радовались, что их отечество создало его самостоятельно для своих собственных нужд. Попутно кое-кто с удовольствием вспоминал, что однажды, когда Ландольт присутствовал на маневрах в окрестностях Потсдама, сам король Фридрих приметил одинокого, мелькавшего повсюду военного, пригласил его к себе и даже неоднократно вел с ним переговоры, убеждая его перейти в прусскую армию.
Все благосклонно смотрели на ландфогта, когда он, подойдя к своим начальникам и согражданам, стал крепко пожимать руки друзьям. На нем был темно-зеленый кафтан без единого галуна, светлые кавалерийские перчатки, ботфорты с белыми отворотами. На боку висела большая шпага, края шляпы были приподняты, как у офицеров. В остальном биограф Ландольта описывает его наружность следующими словами:
"Кто видел его однажды, тот никогда уже не мог его забыть. Открытый выпуклый лоб был ясен, крупный орлиный нос слегка изогнут; тонкие губы нежно, красиво очерчены, а в уголках рта, за едва уловимой лукавой улыбкой таилась меткая, но никогда намеренно не уязвлявшая насмешка. Светло-карие глаза глядели смело, твердо и говорили о недюжинном уме их обладателя; они неописуемо ласково останавливались на предметах, ему приятных, а когда густые брови хмурились от гнева - пронизывающе устремлялись на все, что могло оскорбить благородные чувства порядочного человека. Роста среднего, он отличался крепким, правильным сложением и военной выправкой".
К этому описанию мы прибавим, что волосы у него были заплетены на затылке в довольно изрядную косицу и что в ту пору ему шел сорок второй год.
Когда Ландольт приблизился к красной парадной карете, чтобы приветствовать сидевших в ней людей, протягивавших ему руки, карим глазам его вдруг представился случай остановиться со свойственной им неописуемой ласковостью на предмете весьма приятном: неожиданно для себя он увидел в карете, в числе других лиц, обворожительнейшую особу, которую он некогда хорошо знал, но не встречал уже годами. На вид ей могло быть лет тридцать пять; у нее были смеющиеся карие глаза, алый ротик; каштановые кудри ниспадали на кружевной воротник, обрамлявший полуобнаженную шею, и пышно венчали прелестную головку, которую осеняла изящная соломенная шляпа. На ней было легкое в белую и зеленую полоску платье, в руке она держала зонтик - в наши дни его назвали бы китайским или японским. Чтобы в корне пресечь необоснованные предположения, заметим, что она давно была замужем и матерью нескольких детей и что, следовательно, между ней и командиром стрелкового полка речь могла идти только о прошлом. Короче говоря, то была первая девушка, которой он некогда хотел отдать свое сердце, и получил от нее любезный отказ. Ее фамилия должна остаться тайной, так как все ее дети еще живы и занимают видное положение; мы ограничимся тем, что назовем ее именем, под которым она сохранилась в памяти Ландольта. А называл он ее, когда думал о ней, Щегленком.
Оба слегка покраснели, здороваясь друг с другом, а за прохладительными напитками в гостинице под вывеской "Льва" в Клотене, где собралось большое общество, красавица, когда Ландольт случайно очутился с ней рядом, обошлась с ним необычайно ласково и мило, словно влюбленной стороной в былое время была она. Это доставило ему отраду, какой он не знал уже много лет, и он приятнейшим образом беседовал с так называемым Щегленком, который казался таким же юным, как прежде.
Наконец долгий летний день стал клониться к закату, и Ландольту пришлось подумать о возвращении домой; ведь до замка Грейфензе, где он уже два года жил, как ландфогт всей области, было около трех часов пути. При прощании как-то само собой вышло, что он пригласил старинную свою приятельницу навестить его и взял с нее слово приехать в Грейфензе с мужем и детьми.
Погруженный в раздумье, возвращался он домой через Дитликен, верхом на коне, сопровождаемый одним только слугой. Над торфяным болотом клубился легкий туман; направо от дороги закат догорал над густым лесом, налево молодой месяц всходил над горными кряжами Цюрихских Альп - тихая вечерняя картина, всегда животворно действовавшая на ландфогта; весь обратясь в зрение и слух, он благоговейно внимал едва уловимому трепету природы. Но в этот вечер созерцание блистающих небесных светил, тихий шелест и шорох вокруг настроили его еще торжественнее обычного, даже слегка растрогали, и пока он размышлял о подобающем приеме для той, которая некогда учтиво ему отказала, ему вдруг захотелось увидеть у себя в доме не только ее, но и еще нескольких очаровательных существ, с которыми у него в минувшие годы были сходные отношения. Словом, чем дольше он ехал, тем сильнее в нем становилось желание созвать к себе всех тех милых, достойных любви женщин, которые некогда были ему дороги, и провести день среди них.
К сожалению надо признаться, что Ландольт, в ту пору закоренелый холостяк, не всегда был так неприступен и в молодости легко, чересчур легко поддавался женским чарам. В его перечне ласкательных имен значилась еще особа по прозвищу Паяц, другая называлась Малиновкой, третья - Капитаном, четвертая - Черным Дроздом; всего вместе со Щегленком их было пять. Одни были замужем, другие остались в девицах, но всех их можно было пригласить со спокойной совестью, - ведь по отношению к любой из них Соломон Ландольт не знал за собой никакой вины, и не держи он вожжи и хлыст, он с тайным удовольствием потирал бы руки, живо представляя себе, как он перезнакомит красавиц, как они будут себя вести и ладить между собой и какое это будет чудесное развлечение - достойно принять столь милое общество.
Трудность, по правде сказать, заключалась для Ландольта в том, чтобы довериться своей ключнице Марианне, а после этого - заручиться ее согласием и помощью. Стоило ей не одобрить это весьма щекотливое начинание, отказать в поддержке - и неминуемо рухнул бы его очаровательный план,
А госпожа Марианна была величайшая чудачка во всем мире, второй такой не сыскать, хоть посули за это целое царство. Дочь городского плотника из Халля в Тироле, она росла с целой оравой братишек и сестренок под гнетом злой мачехи, которая отдала ее послушницей в монастырь. У Марианны был прекрасный голос; она как будто свыклась со своим положением; но когда пришло время произнести монашеский обет, она стала так отчаянно, неистово сопротивляться, что ее в страхе отпустили на волю. После этого она одна-одинешенька отправилась на чужбину и нанялась стряпухой в гостиницу; было это во Фрейбурге в Брейсгау. Видная, статная девушка много терпела от назойливых домогательств студентов и австрийских офицеров, завсегдатаев гостиницы; но она решительно отвергала их всех, за исключением красавца студента, уроженца Донауэшингена, юноши из хорошей семьи, которому отдала свое сердце. Некий офицер, ревновавший ее, с досады стал распускать о Марианне дурные слухи, которые дошли до нее. Вооружась острым кухонным ножом, она явилась в общую залу, где сидели офицеры, крепко отчитала виновного, назвав его клеветником, а когда он попытался выставить решительную женщину за дверь, она так стремительно стала наступать на него, что ему пришлось выхватить шпагу из ножен. Но она разоружила своего противника, сломала шпагу и бросила ему под ноги; это привело к изгнанию его из полка. Затем храбрая тиролька вышла замуж за своего студента и бежала с ним, так как его родители были против этого брака. Он поступил в Кенигсберге в прусский конный полк, а Марианна определилась туда же маркитанткой и сопровождала его в нескольких войнах. Везде и во всем, в походах и в гарнизонной жизни, она выказывала изумительное трудолюбие и умение, а поэтому зарабатывала достаточно, чтобы содержать мужа в полном довольстве, да еще кое-что откладывать. За эти годы у нее родилось девять человек детей, которых она любила больше всего на свете, со всей страстностью, заложенной в нее природой. Но они умирали один за другим; каждый раз у нее сердце разрывалось от горя, и все же судьба не могла ее сломить. А когда молодость и красота исчезли, гусар, ее супруг, вспомнил, что он более знатного происхождения, чем его жена, и стал презирать ее; слишком уж хорошо ему жилось на ее хлебах. Тогда она, собрав все свои сбережения, заплатила немало денег за то, чтобы он мог выйти в отставку, и предоставила ему держать путь, куда он захочет, в поисках счастья, - сама же одна направилась на юг, откуда пришла, надеясь там найти себе пристанище.
