– Ах ты, бандюга! – игриво обратился он к Додсону. – Ну надо же, все получилось! Точно так, как ты и говорил. Ну и голова у тебя, прямо как у финансиста. Кого угодно в Аризоне заткнешь за пояс.
– Где нам взять лошадь для тебя, Боб? Нам нельзя здесь задерживаться, к утру они организуют погоню.
– Ну, пока что твой Боливар понесет двоих, – ответил безмятежно Боб. – А там – раздобудем лошадь. Возьмем первую попавшуюся. Черт побери, вот это улов, а? Если верить тому, что на них написано, здесь тридцать тысяч долларов – по пятнадцать тысяч на брата!
– Я рассчитывал на большее, – сказал Акула Додсон, осторожно трогая пачки с деньгами носком сапога. И тут он задумчиво оглядел мокрые бока своего усталого коня. – Старина Боливар совсем выдохся, – проговорил он медленно. – Жаль, что твоя гнедая сломала ногу.
– Мне тоже жаль, – добродушно отозвался Боб. – Но что теперь поделаешь? Твой Боливар – крепкий коняка, отъедем подальше, а там добудем свежих лошадей. Черт возьми, Акула, я все время думаю, как это так: ты, парень с Востока, приехал сюда, на Запад, и обскакал нас, местных, в нашем-то деле. А из какого ты штата?
– Штат Нью-Йорк, – сказал Акула, усаживаясь на валуне и пожевывая травинку. – Я родился в округе Ольстер, на ферме. Удрал из дому, когда мне было семнадцать. А на Запад я попал случайно. Я шел в Нью-Йорк. Давно мечтал попасть в Нью-Йорк и разбогатеть, мне всегда казалось, что это у меня получится. И вот, иду я по дороге с котомкой за спиной, смотрю – а впереди развилка, и я не знаю, куда повернуть. Я с полчаса раздумывал, а потом повернул налево. А к вечеру набрел на стоянку бродячего цирка. Они ездили по захолустью с ковбойским шоу. С ними я и ушел на Запад. Я часто думаю – может, все сложилось бы иначе, если бы там, на развилке, я выбрал другую дорогу?..
– Чепуха, точно так бы все и сложилось, – весело философствовал Боб Тидбол, – дороги тут ни при чем. Дело не в дорогах, дело в том, что у тебя внутри. От этого и зависит, как все сложится.
Акула Додсон встал и прислонился к дереву.
– Черт побери, ну как же мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу, – проговорил он почти трагически.
– Да уж, – согласился Боб, – первоклассная кляча была. Но ничего, Боливар нас вытащит. Слушай, наверное, нам пора двигаться. Сейчас я уложу это хозяйство, и поехали куда-нибудь поближе к лесу.
Боб Тидбол сложил добычу в мешок, затянул его и туго завязал. Он поднял глаза и увидел, что прямо в лицо ему смотрит неподвижное дуло сорокапятикалиберного кольта в твердой руке Акулы Додсона.
– Брось баловаться, – сказал Боб с ухмылкой, – ехать пора.
– Не двигайся, – сказал Акула, – ты никуда не поедешь. Прости, Боб, но уехать может только один из нас. Боливар совсем выдохся, двоих он не вынесет.
– Мы с тобой партнеры, Акула. Уже три года, – тихо сказал Боб. – Вместе жизнью рисковали не раз. Я всегда к тебе относился по-честному, и я думал, что ты человек. Хотя слышал я о тебе всякое, будто ты кому-то стрелял в спину – дело темное. Но я не верил. Если ты пошутил – убери пушку и поехали отсюда скорее. А хочешь стрелять – стреляй, подлая тварь, стреляй, тарантул!
На лице Акулы Додсона было выражение глубокой печали.
– Ты и представить себе не можешь, – глубоко вздохнул он, – как мне жалко, что твоя гнедая сломала ногу.
И тут в одно мгновение лицо его преобразилось, теперь оно выражало холодную жестокость и неукратимую алчность. На краткий миг открылась душа этого человека, словно в окне респектабельного дома мелькнуло на миг лицо злодея.
Бобу Тидболу и впрямь не суждено было больше ездить. Грянул выстрел – смертоносный кольт сорок пятого калибра не дрогнул в руке вероломного друга. Грохот прокатился по узкому ущелью, отразился от скал и вернулся негодующим эхом. Невольный соучастник Боливар, которому не пришлось трудиться за двоих, стремительно уносил прочь с места преступления последнего из участников ограбления «Западного экспресса».
И вот когда Акула Додсон галопом несся через лес, деревья у него перед глазами вдруг словно растворились, рукоять револьвера каким-то образом превратилась в гнутую ручку кресла, седло почему-то задрапировалось, он открыл глаза – и увидел свои сапоги, но не в стременах, а покоящимися мирно на краю внушительного дубового стола.
Я имею в виду, что Додсон, совладелец маклерской фирмы «Додсон и Деккер» с Уолл-стрит, проснулся в своем кабинете. Прямо перед ним, не решаясь заговорить, стоял доверенный клерк Пибоди. Снизу доносился приглушенный шум колес, убаюкивающе жужжал вентилятор.
– Ой, Пибоди, – часто моргая сказал Додсон, – я, кажется, уснул. Приснились какие-то чудеса… В чем дело, Пибоди?
– Пришел мистер Уильямс, сэр. Из компании «Трейси и Уильямс». Он ждет в приемной. Он пришел рассчитаться за «Икс, Игрек, Зет». Если помните, он много потерял на этом деле.
– Да, помню. А как котируются эти акции сегодня?
– Один восемьдесят пять, сэр.
– Вот пусть и платит один восемьдесят пять.
– Простите, сэр, что говорю об этом, – начал Пибоди, заметно волнуясь. – Но я беседовал с мистером Уильямсом. Он ваш старый друг, сэр. Сегодня вы владеете почти всеми акциями этой компании. И я думал… может быть… то есть вы, наверное, не помните – он продал вам свои акции по девяносто восемь. И если он теперь рассчитается по сегодняшней цене – он лишится всего, что у него есть. И вынужден будет продать свой дом.
В одно мгновение лицо Додсона преобразилось. Теперь оно выражало холодную жестокость и неукратимую алчность. На краткий миг открылась душа этого человека, словно в окне респектабельного дома мелькнуло лицо злодея.
– Пусть платит по один восемьдесят пять. Боливар не вынесет двоих.
Один доллар восемьдесят семь центов. И это все. Из них шестьдесят центов монетками по одному. Деньги были по одной-две монетки выторгованы у бакалейщика, и зеленщика, и мясника – и щеки пылали в безмолвном негодовании от такой бережливости. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.
Ну что еще тут оставалось, кроме как упасть на дряхленькую кушетку и разрыдаться. Так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из всхлипов, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.
Пока хозяйка дома постепенно проходит эти стадии, осмотрим дом. Меблированная квартира за восемь долларов в неделю. В обстановке не то что бы вопиющая нищета – но, бесспорно, там слышался ее голос.
Внизу, в передней, находился почтовый ящик, в который не пролезет ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, от которой ни одно живое существо не добьется ни звука. К этому всему прилагалась потертая табличка, гласившая: «М-р Джеймс Диллингэм Юнг».
Длина надписи «Диллингэм» словно соответствовала былому благосостоянию владельца, получавшего тридцать долларов в неделю. Теперь, когда расход сократился до двадцати, надпись будто всерьез призадумалась, не сократиться ли и ей до скромного и непритязательного «Д». Но когда бы мистер Джеймс Диллингэм Юнг ни возвращался домой и ни поднимался в свою квартиру, миссис Джеймс Диллингэм Юнг, уже известная вам как Делла, неизменно восклицала: «Джим!» и крепко обнимала его. А это, согласитесь, замечательно.
Делла выплакалась и прошлась по щекам пуховкой. Она стояла у окна и уныло взирала на унылую серую кошку, идущую по серому унылому забору на не менее унылом заднем дворе. Завтра Рождество, а у нее всего один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму. Она как могла выгадывала каждый цент на протяжении многих месяцев – и вот весь результат. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались большими, чем она рассчитывала. Так всегда оказывается. И только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму. Ее Джиму! А сколько счастливых часов провела она, выдумывая что-нибудь чудесное ему в подарок. Что-нибудь чудесное, и редкое, и эффектное – что-нибудь, хоть немного достойное великой чести принадлежать Джиму.
В простенке между окнами стояло трюмо. Вероятно, вам доводилось видеть трюмо в восьмидолларовых квартирках. Только очень худой и проворный человек может, наблюдая последовательную смену отражений в его створках, составить довольно определенное представление о своей внешности. Делла, будучи хрупкой, овладела этим искусством.
Внезапно она отпрянула от окна и подскочила к зеркалу. Ее глаза лихорадочно блестели, но лицо вмиг побледнело. Резким движением она распустила волосы.
Надо сказать, в семье Джеймс Диллингэм Юнг было два сокровища, которыми оба супруга чрезвычайно дорожили. Одним из них были золотые часы Джима, принадлежавшие еще его деду, а потом отцу. Вторым были волосы Деллы. Живи царица Савская в доме напротив, Делла специально сушила бы волосы у окна, чтобы затмить все драгоценности ее величества. Служи царь Соломон швейцаром и храни он все свои сокровища в подвале этого дома, Джим доставал бы свои часы всякий раз, проходя мимо, просто чтобы увидеть, как тот рвет свою бороду от зависти.
