Но поскольку описываемые нами события происходили много-много лет назад, славного рыцаря Людвига Гомбургского, должно полагать, ласково привечали на пути милые поселяне, однако же о том, как он отвечал на их привет, нам ничего не известно. Он держал путь по зеленой равнине к Роландсеку, откуда мог следить за Нонненвертом (стоящим на острове как раз напротив этого места) и за всеми, кто направлялся туда либо выходил оттуда.
У входа в небольшую пещеру в одной из скал, нависших над волнами Рейна подле Роландсека и покрытых благовонными кактусами и серебристыми магнолиями, нынешний путник еще наблюдает грубый покалеченный временем образ святого; то был образ досточтимого святого Буффо Боннского, заступника маркграфа, и сэр Людвиг, преклоня колена и прочитав "Аве Мария", литанию и два аколита, ободрился мыслию, что задуманный им подвиг свершится прямо на глазах маркграфова божественного покровителя. Сотворив молитвы (а рыцарь тех времен был столь же благочестив, сколь отважен), сэр Луи, храбрый Гомбург, воскликнул громким голосом:
- Эй, пустынник! Святой отец! У себя ли ты в келье?
- Кто зовет смиренного раба божия и святого Буффо? - раздался голос из глубины пещеры; и тотчас же из-под венков герани и магнолии показалась весьма почтенная, древняя и величавая голова - надобно ли говорить, что то была голова отшельника, посвятившего себя святому Буффо. Серебряная борода, ниспадающая до самых колен, придавала ему респектабельность; он был облачен в простую темную мешковину и препоясан вервием; старые ноги защищали от шипов и камений лишь грубые сандалии, а блестящая лысина была и вовсе ничем не покрыта.
- Святой старец, - твердым голосом сказал рыцарь, - готовься служить отходную, ибо некто близок к смерти.
- Где, сын мой?
- Здесь, отец мой.
- Он здесь, предо мною?
- Может статься, - отвечал храбрый рыцарь, осеняя себя крестом, однако этому можно воспрепятствовать.
В тот же миг взгляд его упал на отчаливающий от Нонненверта паром с рыцарем. По лазурным оковам и скрепам на его плаще Людвиг тотчас же узнал сэра Готфрида Годесбергского.
- Готовься, отец мой, - сказал славный рыцарь, указывая на близящийся паром; и, помахав рукою преподобному старцу в знак почтения и не проронив более ни слова, он бросился в седло, отскакал на несколько дюжин шагов, а там описал круг и остановился как вкопанный. Его знамя трепетало на ветру, сверкали на солнце копье и кольчуга; голова и грудь боевого скакуна были тоже покрыты сталью. Когда сэр Готфрид, точно так же снаряженный и верхом на коне (он оставлял его у переправы), оказался на дороге, он весь затрепетал при виде этой сверкающей стальной громады.
- Уж не хозяин ли ты этой дороге, сэр рыцарь? - сказал сэр Готфрид надменно. - Или ты охраняешь ее от всех пришельцев во славу владычицы твоего сердца?
- Я не хозяин этой дороге. Я не охраняю ее от всех пришельцев. Я охраняю ее лишь от одного, и он лжец и изменник.
- Коль скоро до меня это не касается, я прошу тебя меня пропустить, сказал Готфрид.
- До тебя это касается, Готфрид Годесбергский! Лжец и изменник! Или ты вдобавок еще и трус?
- Святой пречистый Буффо! Будет драка! - вскричал старый отшельник (который тоже в свое время был доблестным рыцарем), и, словно старый боевой конь, заслышавший звук трубы, и, несмотря на свои духовные занятия, он вознамерился наблюдать сраженье, для чего сел на нависающий выступ скалы и закурил трубку, приняв вид безучастья, однако же трепетно ожидая имеющего свершиться события.
Лишь только с уст сэра Людвига слетело слово "трус", его противник, произнеся проклятие, столь страшное, что его никоим образом нельзя здесь воспроизвести, вздыбил своего могучего пегого скакуна и занес копье.
- Ха! Босеан! - вскричал он. - Алла хумдилла! - То был боевой клич неодолимых рыцарей ордена Госпитальеров в Палестине. - Полагайся на себя, сэр рыцарь, и на милость божию! От меня же ты не дождешься пощады!
- За Буго Катценелленбогена! - вскричал благочестивый сэр Людвиг; то был боевой клич многих рыцарей его княжеского рода.
- Я подам знак, - сказал святой старец, помахивая трубкой. - Готовы ли вы, о рыцари? Раз, два, три! Начинаем.
При этом знаке оба скакуна взвихрились, взмахнув гривами; оба рыцаря, две сверкающих стальных громады, стремительно сошлись; оба копья наткнулись на щиты и обломались, разбились на десять тысяч кусков и разлетелись по воздуху, меж скал, меж дерев и по реке. Оба коня вздыбились и так стояли, трепеща, с полминуты.
- Буффо милостивый! Вот это удар, - сказал преподобный старец. - Ей-ей, мне чуть осколком по носу не угодило. - И добрый отшельник в самозабвенье махал трубкой, не заметя, что осколок сшиб ей головку, тем лишив пустынника любимейшего удовольствия.
- Ага! Снова! Ух ты! Уж за мечи схватились! Вот это ловко! Ага, сивый! Ага, пегий! Так его, сивый! Так его, пегий! Так его, сивый! Так его, пе... Peccavi! Peccavi! {Грешен, грешен! (лат.).} - проговорил тут старец, закрыв глаза и положив земной поклон, - я позабыл, что я миротворец! - И тотчас же, наскоро пробормотав утреню, он спрыгнул со скалы и поспешил к воителям.
Схватка завершилась. Хоть сэр Готфрид и был испытанным воином, силы его и ловкости недостало одолеть сэра Людвига Гомбургского, бившегося за правое дело. Все доспехи его были обагрены кровью. Множество ран покрывали его тело, а выпад с третьей позиции, исполненный рокового проворства, рассек его шлем дамасской стали и, пройдя сквозь мозжечок и серое вещество, почти надвое разбил ему нос.
На губах его клубилась пена, лицо позеленело, изо лба брызгал мозг, зубы почти все повылетели - поверженный боец являл вид ужасный; когда, зашатавшись от могучего удара, нанесенного Гомбургом, сэр Готфрид рухнул под копыта своего пегого скакуна, устрашенный конь наступил на ноги простертого хозяина, вызвав у последнего вопль нестерпимой муки, и умчался прочь, храпя и оглашая округу громким ржаньем.
Прочь! О да, прочь! Прочь по златым нивам и спелым виноградникам; по крутым горам, вспугивая орлов в неприступных гнездах, по стремнинам, где грохочут пенные потоки; сквозь темные заросли сосен, где рыщут голодные волки; по зловещим пустырям, где гуляет лишь вольный ветер; по коварным трясинам, где блуждающие огоньки таятся в камышах; прочь, прочь, сквозь свет и мглу, ведро и ненастье; сквозь холмы и долы, сквозь грады и веси! Однажды его хотел было задержать стражник; однако же - ха-ха! - одним скачком перемахнул он через заставу; однажды путь его заградил кельнский дилижанс, по конь бросился на него, сбил фуражку с головы сидевшего на крыше кондуктора и все скакал и скакал - дико, бешено, безумно, неистово! Добрый конь, славный скакун! Пылкое дитя Аравии! Все дальше и дальше скакал он, минуя горы, реки, заставы, торговок яблоками; и не останавливался до тех пор, покуда не достиг извозчичьего двора в Кельне, где хозяин имел обыкновение задавать ему корму.
ГЛАВА VI
Исповедь
Но мы, однако же, совсем отвлеклись от поверженного воина. Осмотрев раны в боку, на ногах, на голове и на шее у побежденного, старый отшельник (опытный лекарь) опустился подле него на колени и проговорил:
- Сэр рыцарь, я почитаю своим печальным долгом оповестить тебя, что положение твое весьма опасно, и вряд ли ты останешься в живых.
- Вот как, святой отец? В таком случае мне пора исповедаться - внемлите же, ты, священник, и ты, о рыцарь, кто бы ты ни был.
Сэр Людвиг (чрезвычайно взволнованный происшедшим и привязывавший к дереву своего коня) поднял забрало и вымолвил:
- Готфрид Годесбергский! Я друг твоего родича маркграфа Карла, коего счастье ты разрушил; я друг невинной и чистой леди, коей добрую славу отдал ты на поругание; я крестный отец юного графа Отто, коего наследство ты собирался отторгнуть, - и за то я сошелся с тобою в смертном бою, и одолел тебя, и почти прикончил. Говори же.
- Все это я содеял, - сказал умирающий, - и ныне, в последний мой час, я каюсь. Леди Теодора - чиста и непорочна; юный Отто - истинный сын своего отца - сэр Гильдербрандт не отец ему, но дядя,
- Буффо милостивый! Буго пречистый! - воскликнули в один голос пустынник и рыцарь Гомбург, всплеснув руками.
- Да, его дядя, однако с полосой на левой стороне герба. Отчего он никогда не будет признан семейством; отчего и леди Теодора в небесной своей чистоте (хотя они и взросли вместе) никогда не допустит признанья такого родства.
- Можно ли мне передать твою исповедь? - спросил пустынник.
- Бога ради, с превеликим удовольствием, - передай мою исповедь маркграфу и проси его за меня о прощении. И если б здесь была нотариальная контора, - пролепетал рыцарь со стекленеющим взором, - я попросил бы вас, джентльмены, быть свидетелями. Я бы с радостью подписал свои показания, если бы умел п-п-писа-ать! - Слабая улыбка, содрогание, вздох, хрип, бульканье и темные потоки крови изверглись из его горла...
- Он не будет более грешить, - важно молвил пустынник.
