VIII
Феб, вознесясь в средину сфер небесных,
глядит прямее, сокращая тень,
и та бежит лучей его отвесных;
и медленный Зефир стремится в сень
дерев и скал, покуда понемногу
Феб не уймет разгоряченный день
и свет ослабит, чьи лучи отлого,
пока земля обречена жаре,
добычу ищут солнечному богу.
И поедает зверь в своей норе,
что поутру им раздобыто было,
и ждет конца докучливой поре.
Фиалки долу клонятся уныло,
и прячутся в густой траве цветы,
покамест не состарится светило.
И пастухи, сомлев от духоты,
козлят и козочек уводят с луга,
туда, где тени плотны и густы.
И смолкла многошумная округа,
и все в лесу примолкло, что шумит,
встречая Феба в изначалье круга.
И праздно сеть охотничья висит,
и луки, и коварные капканы
совсем не устрашающи на вид,
и оконечья стрел в траве поляны,
когда их накалит небесный зной,
и не страшны и просятся в колчаны.
И все укрытья ищет в час дневной;
ты только, Лия, в дружестве с жарою,
и зной приятен для тебя одной.
И ты неудержима, и порою
незнамо где свои проводишь дни;
тебя не видя - вожделею втрое.
Оставь, угомонись, повремени,
не беспокой чащобы и теснины
и хоть немного в полдень отдохни.
Спеши ко мне - покинь свои вершины
и милых нимф прелестный хоровод
в зеленые ты приведи долины.
Взгляни, поодаль благодатных вод
густы луга и нету в них изъяна,
но нет тебя средь луговых щедрот.
Приди же - заждалась тебя поляна,
привычною отрадой насладись,
моим очам отрадна и желанна.
И от своих трудов освободись,
хоть в них приятней быть мне вовлеченным,
чем в сонм богов бессмертных вознестись.
Дай отдышаться псам разгоряченным
им рыскать по горам невмоготу
и появись пред взором восхищенным,
и поспеши лелеять красоту,
и хоть на время ради сладкой тени
оставь охоты шумную тщету.
Приди же - отдохни в укромной сени,
как приходила; и не медли впредь
со мной предаться праздности и лени.
Нельзя твоих достоинств не воспеть,
и, пусть в словах моих немного лада,
я все-таки попробую посметь;
Ты слаще налитого винограда,
яснее и прозрачнее стекла,
ты сердцу и отрада и услада,
тебе, что пальме, высота мила,
ты так нежна, ягненка ты пригожей
и, словно он, резва и весела,
ты для меня желанней и дороже,
чем путнику ручья прохладный ток,
огонь замерзшим и бездомным ложе;
я волосы твои сравнить бы мог
со спелыми колосьями Цереры,
сплетенными в сияющий венок;
и должно соразмерней всякой меры
и часть и целое в тебе почесть,
и вряд ли есть похожие примеры,
и у Зевеса вымолю я честь
глаз не сводить с твоей красы отныне,
лишь только бы тебе не надоесть!
И коль тобой руководит богиня,
о коей пела, - поспеши тогда
ко мне явиться, словно благостыня.
Красе своей не причиняй вреда,
палящий зной опасен ей тем боле,
чем долее ты не идешь сюда.
Явись, как ты являлась мне дотоле,
я для тебя - мне сердце так велит
цветок к цветку собрал в душистом поле.
Еще, тебе на радость, не забыт
запас немалый вишни полнотелой,
поторопись - не то она сгорит.
И красный ждет тебя жасмин и белый,
и смокв достаточно, и вдоволь слив,
и миндаля, и земляники спелой,
и груш отборных; и в тени олив
нашел я голубят в гнезде средь луга,
чьих перышек жемчужен перелив,
ты ими позабавишься; из лука
зайчиху подстрелив, я взял у ней
зайчат смешных и милых, даже злюка
и тот им улыбнется; иль скорей
три олененочка тебе по нраву,
моих не Избежавшие сетей?
И всякий плод, и всякую забаву
я сберегаю для тебя одной,
приди же в милосердную дубраву,
беги несносной духоты дневной,
пренебреги охотничьей потехой
вернешься к ней, когда не будет зной
ловитве огорчительной помехой.
IX
Умолкает песнь, и солнце правит коней к Гесперийским волнам; истекли часы палящего зноя, и вот уже ночь, окутав мир, восстала из Ганга, а желанной Лии все нет на урочных лужайках. Засветились звезды, и, различив их в небе, Амето, унылый, возвратился под кровлю, кляня свою леность и пеняя на зловредность Фортуны в надежде, что впредь она будет милостивей. Подступают дни празднеств, со времен седой старины посвященных Венере, узами света связанной с Фебом, вступившим в середину Тельца, похитителя Европы. Огласились храмы, и хлынувшие в них нарядные лидийские толпы воскурили благовония богам; избранная знать и простолюдины, смешавшись, умилостивили богов молитвой и жертвами и предались праздничному ликованью. Девы, жены и престарелые матери в блистающих чудных убранствах являли в храмах свою красоту; и сами храмы, изнутри и снаружи украшенные гирляндами из листвы и цветов, вливали в душу веселье. Но торжественнее прочих, покоясь белоснежным сводом на мраморных колоннах, высится храм, равно отстоящий от быстрых вод Муньоне и Сарно, в кругу величественных сосен, стройных елей, могучих дубов и рослых буков, бросающих узорные тени на храмовую площадь. К его пышному великолепию стекается стар и млад; нет селения, не пославшего сюда жителей, нет склона, удержавшего на себе пастухов; прозрачные реки шлют к нему нимф, окрестные рощи - дриад и фавнов, к нему спешат с полей сатиры, а за ними являются и резвые наяды; Вертумн шлет своих празднично разодетых питомцев, Приап - своих; одни смотрят Палладой, другие - Минервой, кто грацией подобен Юноне, кто - девственной Диане. Сюда же, скинув деревенскую одежду и принарядившись, поспешил Амето, а вскоре, подобно ему, в пышном убранстве пришла Лия; и от обоюдных взглядов в каждом из них еще сильнее разгорелось любовное пламя. Но вот окончены воскурения и вознесены молитвы, а души исполнились благостью, умолк шумный храм. Меж тем подошло жаркое время дня, и, выйдя, все устремились искать прохлады; а в тени, отведав кушаний, предались забавам, разделились на общества, и каждое избрало приятный способ веселиться. Кто, как некогда Марсий, звуком свирели тягался с Аполлоном, кто игрой на кифаре мнил превзойти Орфея, кто, укрощая норовистых коней, выхвалялся ловкостью Александра, кто на свой лад воздавал дань Церере и Вакху; большая часть, взявшись за пряжу Минервы искали мастерством превзойти Арахну, прочие же, служа Вертумну, изощрялись в аркадских забавах. Амето меж тем всюду следовал за своей Лией; вместе с подругами она расположилась близ храма среди пышной травы и цветов на прекрасной лужайке, осененной свежей листвой, подле прозрачного ручья; отразившись в его глади, отерла жаркий пот, поправила одежды и, утешив Амето взором, сладостным голосом завела беседу; рассказывая правдивейшие истории о всевышних богах и мирских пороках, она услаждала слушавших благородной речью. Однако повесть ее длилась недолго; увидев, что к ним издалека направляются две прекраснейшие нимфы, она поднялась им навстречу; многократно повторив радостное и любезное приветствие, с почетом усадила подле себя и с их дозволенья возобновила прерванную беседу. Амето, завидев нимф, приподнял голову над зеленой травой, и, не в силах оторвать взгляд, с похвалой созерцал каждую в отдельности и обеих вместе. У одной, той, что более величественна видом, волосы, необычайно искусно уложенные вокруг головы, стягивала в красивый узел тонкая золотая сетка, подобная им цветом, так, чтобы дуновения ветерка не могли их колебать; ярко-зеленая повилика, прежде нежно обвивавшая вяз, венчала широкий, гладкий, блестящий лоб без единой морщинки; ниже, разделенные малым промежутком, дугой расходились темные брови; под ними не запавшие, но и не излишне выпуклые глаза, точно два божественных светоча, излучали благородство. Меж сияющих щек, по которым согласно разлит румянец, умеренно продолговатых и уместно округлых, расположился точеный нос; ниже на должном расстоянии - маленький рот; в меру пухлые губы, от природы пунцовые, прикрывают слоновой кости зубы, мелкие и ровные; еще ниже красивейший подбородок, украшенный ямочкой; дальше белоснежная шея, круглящаяся приятной, не излишней полнотой, нежный затылок, статные, ровные и соразмерные плечи. И все это по отдельности было столь красиво и согласно с прочим, что Амето с трудом отводил глаза от одного, чтобы рассмотреть другое. Обозревая все восхищенным взором, он приметил и небольшие холмы, окутанные тончайшей, огненного цвета индийской тканью, не утаивающей величины небесных плодов, которые, вздымая мягкие покровы, вернейшим образом доказывали свою упругость. Раскинутые по траве руки, уместно полные у запястий, стягиваемые изящным рукавом, отчего они казались еще округлее, завершались тонкими, изящными, удлиненными пальцами. "Как жаль, - думал Амето, - что другими, а не им подарены украшающие их дорогие кольца". Из расположенных ниже частей стройного тела взгляду Амето открывалась лишь маленькая ступня; но, видев красавицу стоящей и имея в уме всю ее стать, Амето воображал, сколько еще прелестей скрывают дорогие одежды. Едва оторвавшись от нее взглядом, Амето вперился в другую, не менее прекрасную, и, оглядывая ее, старался не упустить никакую мелочь в точности, как и раньше. Волосы ее, убранные в красивую косу и уложенные с изящным искусством, отливали золотом не так, как у первой, но лишь немногим меньше, сияя под венком из зеленого мирта. Трудно решить, какая из них более достойна хвалы, но увенчанное миртовым венком широкое и просторное чело, белизной равное снегу, казалось ему всех краше. Две тонкие брови, разделенные должным промежутком, будучи сложены, составили бы ровный круг, и против них белыми могли бы назваться угли; под ними блистали глаза, светом едва не ослепив Амето, меж ними отнюдь не вздернутый нос опускался прямо как раз настолько, чтобы не назваться орлиным; щеки, сестры зари, из самой глубины души Амето исторгали хвалу, и еще более - любезные уста, прелестными губами замыкающие ровный жемчужный ряд. Красивейший подбородок препроводил взгляд Амето к стройной, пленительной в движениях шее; белоснежной колонной покоится она на соразмерных плечах, покрытых нарядной одеждой так, что остается на виду часть груди, надолго притянувшая к себе взоры Амето. Изящнейшая ложбина, где скреплены концы драгоценной накидки меж равных возвышенностей, ведет, как тотчас догадался Амето, в жилище богов, куда много раз устремлялись его дерзкие взоры. Оглядывая наряды, он примечал, куда бы проникла проворная рука, дай ей волю, и восхвалял приподнятые части, чью округлость и заостренность не скрывали прилегающие ткани. Руки ее должной величины и белоснежные кисти с продолговатыми пальцами оттеняла пурпурная накидка, широко ниспадающая на колени сидящей нимфы. Станом стройная под свободно лежащими одеждами, опоясанная широкой перевязью из каймы, и пышная, где это уместно, она, как и первая, безмерно восхитила Амето, чье зрение устремлено было к нимфам не меньше, чем слух к речам Лии.
