Александр Агафонов-Глянцев - Записки бойца Армии теней

  Мы - безвестные солдаты. Даже ближайшие товарищи не знают наших настоящих имен и фамилий. В них ли дело? Мы боремся, жизнь наша сурова. Никто не знает, что ждет нас завтра. Многие уже погибли. Может случиться - погибнем и мы. И вряд ли кто-нибудь сообщит об этом нашим матерям, близким. Останемся мы "без вести пропавшими". Нет!.. Долой слабость! Не зря наш девиз: "Лучше погибнуть стоя, чем жить на коленях!"  

Наш "пикник", как можно было бы назвать подобные сборы, закончен. Спустя некоторое время мы с Мишелем тронулись в путь: в Шатенуа, близ Доля, надо было сдать взятые напрокат велосипеды, и поездом отправиться к Монбельяру. Перед домом хозяина мы увидели идущего нам навстречу аббата. Аббат, как аббат: черная сутана со стоячим воротником, требник в руке. - Зиг и Пюс! - неожиданно услыхали мы и вздрогнули: эти наши клички мог здесь знать лишь один человек! "Аббат" и оказался капитаном Анри! Почему он здесь, а не в Безансоне? - Поторапливайтесь! Вас отзывают в Париж. Связная ждет на вокзале. До отхода поезда три часа...  ... Поезд тронулся. Анри поднял руку, и будто поправляя свою черную шляпу, слегка помахал ею... - Ты знаешь, что у него за требник? - хитро спросил меня Мишель: - В нем, в специально вырезанной полости, он носит свой браунинг!..    

В Париже, у площади Согласия, близ моста имени Александра III через Сену, нас ждала Викки: - Не собираетесь ли вы снова навестить "Великую Германию"? Мне кажется, что по вас там уже давно скучают... - вместо предисловия шутливо спросила она и, заметив перемену на наших физиономиях, тут же добавила: - Уверена, что оккупанты вас ищут здесь, а не у себя... Опять она, Германия, будь она неладна! После всего, что было там, во Франш-Конте? Ужасно! Но Викки уже протягивала обоим направления в бюро набора на Кэ д'Орсей, а Мишелю - новую "карт д'идантитэ". К его фамилии приставили букву "е", и он теперь именовался "Зернин", русский по происхождению. Я с ехидной улыбкой стал разглядывать кислую мину новоиспеченного "сына русского эмигранта".

Кое-чему я его успел обучить, Был он способным, любознательным и прилежным учеником, быстро усвоил за время нашего знакомства простейшие русские фразы. Но произношение! Бог ты мой, какое варварское произношение! Ничего, на первый случай сойдет: многие здешние русские юноши, особенно дети малограмотных казаков, очень плохо владели языком родителей, каждое третье-четвертое слово было у них французским.

Я открыл одну закономерность: в изучении иностранного языка, как и в сохранении своего собственного, незаменимо знание песен, скороговорок, басен... Мишелю нравились русские песни, и он многие исполнял довольно удовлетворительно. Теперь-то я с полным правом смогу отомстить этому "русскому" за его начавшие мне надоедать подтрунивания над моим французским. Особенно над "л'оркестр", - словом с картавым "р": не получалось у меня картавить по-французски, хоть убей! А тут еще целых два этих треклятых "р"! Может, у меня глотка, язык, или что другое - откуда я знаю? - не так устроены! Вначале я здорово злился над его замечаниями, да за то, что он чуть ли не помирал со смеху... Потом вспомнил, что русские не могли произнести украинскую "паляныцю", и стал успокаиваться...

Итак, нам надлежало стать шоферами. - Шоферами?! - Да, немецкими шоферами. Идет набор в Берлинскую автошколу, и мы подумали о вас. Ведь Александр имеет некий опыт. Оба вы прекрасно знаете Берлин... Вот вам рекомендации. По указанному адресу предъявите их господину (Викки назвала фамилию чиновника), только ему. Мы еще не знаем, как всё это будет выглядеть. Важно другое: шофера будут работать здесь, во Франции. Строгий вам наказ: в Берлине ни в коем случае не возобновлять старых связей и знакомств! Это более, чем опасно! Я тоже порываю с вами. Но дружба наша продолжается: мы ведь делаем одно дело. Сейчас вы познакомитесь с вашим новым непосредственным руководителем. Итак, прощайте! И да хранит вас Бог!..

Викки вынула из сумочки платочек (видимо, условный знак), приложила его на секунду к щеке и стала удаляться. Не успел еще развеяться чудесный тонкий аромат парижских духов, как к нам подошел высокий, стройный мужчина в ладно скроенном костюме, богатырь с густой черной бородой "а ля Анри IV", в темных очках в толстой роговой оправе. Весь его вид заставил вспомнить шуточную французскую песенку:

 - Анри Менье! - представился он. Внимательно нас разглядывая, краткими фразами он разъяснил, что именно нам в первую очередь надлежит делать. Предупредил, что видеться мы будем редко, лишь по мере надобности. Но он всегда должен знать, где нас искать. Последнюю, более подробную инструкцию он даст Мишелю, - "старшему группы", - сообщит, как держать с ним связь.

На этот ознакомительный разговор ушло не более трех-четырех минут. Встреча эта оказалась обоюдным знакомством. Утром следующего дня мы побывали на рю Гальера, в какой-то маленькой конторе и предъявили данные нам рекомендации, где указывалось, что мы - "достойны доверия" (подписаны они были незнакомыми нам фамилиями). И мы получили направление в бюро по трудоустройству на Кэ д'Орсей. Прошли медосмотр, подписали несколько разноцветных больших и малых формуляров-анкет, сфотографировались. До отправки в Германию осталось два дня.  

Полные раздумий о нашем неясном будущем, мы прогуливались по бульвару Менильмонтан. На той его стороне - знаменитое кладбище "Пэр Ляшез" со своей Стеной Коммунаров, той, у которой некогда расстреливали бойцов Парижской Коммуны. Нас потянуло к ней. Почему-то перед чем-то неизвестным и тревожным всегда тянет в священную тишину - на кладбище. Вот и она, эта стена Плача, Почета, Памяти. Именно такой была она для меня. Сейчас она - табу! Но и строжайший запрет оккупационных властей не смог воспрепятствовать, чтобы у ее подножия нет-нет да и не появлялись робкие малюсенькие букетики. Мы увидели их, эти бесценные дары людской признательности и памяти. Гвоздики и розы, все - красные, цвета крови, цвета сердца! И никого поблизости, пустынно! А ведь некоторые из букетиков совершенно свежие, - положены, видимо, только что. Правда, когда мы сюда подходили, встретившаяся молодая парочка обратилась к нам с каким-то довольно мудреным вопросом, на который Мишелю пришлось долго отвечать. Не за это ли время успели отсюда уйти те, кто пожелал, чтобы их благоговению не было свидетелей?

Пройдя чуть дальше мы увидели и другое: ряды свежих продолговатых холмиков. Могилы! Они были без крестов, - их заменили короткие колышки с прибитыми к ним дощечками с номерами. На некоторых, рядом с номером карандашом были торопливой рукой нацарапаны имя, фамилия, даты рождения и казни. Мы поняли: здесь похоронены казненные оккупантами. По всей вероятности, хоронили ночью, во время комендантского часа. И все же не удалось расстрелянных предать вечному забвению: неведомыми путями родственникам или друзьям-соратникам удавалось узнавать, под каким номером и где лежит тот, кто отдал свою жизнь за самое дорогое на свете - за свободу и честь Родины. Говорили, что время от времени власти производили "уборку" у безымянных могил, стирались надписи, убирали цветы. Но все равно они вновь, с завидной настойчивостью, появлялись на прежних местах. Видимо, хорошие дела неотделимы от людской памяти.

И стало немножко стыдно за себя: бывало, во мне копошилась мрачная мысль, что, мол, в случае чего, никто не узнает, что был такой человечек, и не помянет добрым словом... Не тщеславие ли это? Ведь мной до сих пор ничего не сделано, во всяком случае - ничего стоящего: пребывание во Франш-Конте оказалось всего лишь отдыхом,- никаких "подвигов", о которых так мечталось...

- Да-а, Сасси, люди помнят и не забывают. И совершенно неважно, если не останется конкретных имен, - в них ли соль? Наши имена, как ты любишь повторять, "брызги жизни". Правы римляне, утверждавшие, что "Nomina sunt odiosa", что не его имя, а сам человек, его дело, во имя которого он жил, - вот, что единственно ценное. И если оно, это дело, останется жить и после тебя, то с ним продолжишь жить и ты. Значит, ты жил правильно, не зря. А всё остальное - "суета сует и всяческая суета!", или, как ты говоришь по-латыни "Vanitas vanitatum et omnia vanitas!" После некоторой паузы, словно отвечая на какую-то свою только что возникшую мысль. Мишель добавил:

- Даже если тебе и не удастся самому дойти до намеченной цели, но ты уверен, что шел к ней правильно и что она будет достигнута твоими последователями, - разве не в этом смысл и радость жизни?

- "Самое дорогое у человека это - жизнь!" - вставил я слова автора из присланной мне бабушкой книжки "Как закалялась сталь".