— Ну, это уж его вина, а не моя. Если он такой кретин, что пропьет деньги, это уж не моя забота.
Мы идём рядом, и она берет, мою руку и стискивает ее.
— Чудной ты, — говорит она.
— А то я сам не знаю, — говорю я.
Через несколько минут мы сидим в темном кинозале в одном из последних рядов, и я прижимаю ее к себе и целую, и опять мне начинает казаться, что все почти совсем так, как было когда-то, когда я целовал ее в первый раз… Почти как тогда… Но не совсем.
I
Снова святки. В тот день, когда мы закрываем магазин на праздники, у нас с мистером ван Гуйтеном происходит небольшая беседа, и он говорит мне, что чрезвычайно доволен тем, как у нас идут дела. Приятно сознавать, что и от тебя есть какой-то толк. Я получаю от мистера ван Гуйтена праздничные премиальные — пять фунтов — и тут же раскошеливаюсь на пудреницу для Ингрид: иду и выкладываю три фунта десять шиллингов.
На святках в День рассыльных Крис и Дэвид приглашают нас к себе на годовщину их свадьбы. Просто не верится, что уже пролетел год, с тех пор как они поженились, но как подумаешь обо всем, что за это время произошло со мной… Наш Старик, как всегда, отпускает свои заплесневелые шуточки насчет того, что только первые семь лет трудно, а им теперь осталось всего каких-нибудь шесть. Они отшучиваются и от него, и от нашей Старушенции, которая все съезжает на то, что у них скоро пойдут дети, в то время как у них никаких признаков детей нет еще и в помине. Может, у них по этой части не все в порядке, размышляю я, а потом прихожу к выводу, что ведь они женаты всего год и в конце-то концов какое кому дело, когда у них пойдут дети и сколько их будет. Но как же это похоже на нашу Старушенцию: сначала ей все не терпелось, чтобы Крис поскорее выскочила замуж, а теперь ей уже не терпится стать бабушкой. Интересно, за кого она теперь примется? За меня, по всей вероятности. Каждую минуту я жду, что она начнет делать намеки на мой счет. Конечно, в принципе я не против женитьбы. Но ведь надо, чтобы посчастливилось встретить хорошую девушку и знать, что это уже настоящее, а не мимолетное увлечение, как с Ингрид. Мне кажется, брак — это нечто совсем особое, если Крис и Дэвид после целого года совместной жизни выглядят такими счастливыми. Во всяком случае, глядя на них, я еще острее чувствую разницу в моем отношении к Ингрид тогда, год назад, и теперь.
Как-то утром в январе я спускаюсь вниз к завтраку и вижу возле моего прибора письмо. Адрес на конверте написан рукой Ингрид. Сажусь за стол, беру письмо и чувствую, что наша Старушенция следит за мной в оба, хотя и стоит ко мне спиной — это уж она так умеет, словно у нее еще одна пара глаз, на затылке.
— Письмо от твоей подружки?
— От какой подружки?
— От какой подружки? — Я слышу, как шипят яйца, которые она выливает на сковородку. — От той девчонки, которой ты хороводишься, — говорит она. Верно, думаю, видела меня где-то с Ингрид, но тут она говорит: — От девчонки, которая прислала тебе поздравительную открытку в твой день рождения и подарила тебе портсигар.
— О, эта… Так это было несколько месяцев назад.
— А теперь ты что же — больше с ней не встречаешься?
Кто ее знает, что она могла пронюхать. У нашей Старушенции не сразу-то разберешь, с ней легко попасть впросак.
— Да так, время от времени. Мы с ней, в общем-то, дружим.
— Так чего ты тогда виляешь? — говорит она. — Ты что, стыдишься ее или как?
Она оборачивается ко мне, и я опускаю глаза в тарелку с кукурузными хлопьями.
— Просто я не хочу, чтобы ты вообразила невесть что.
Она снова отворачивается и поливает яичницу растопленным салом.
— Что такое я могу вообразить?
— Ну, что это серьезно и прочую муру.
Она покачивает головой.
— Понять не могу, что такое творится с молодежью нынче! Сами не знают, чего им надо. Все хотят только позабавиться — сегодня с одной, завтра с другой. Когда я была молодая, у нас парни либо ухаживали за девушкой всерьез, либо оставляли ее в покое.
Она снимает сковороду с плиты и широким кухонным ножом раскладывает куски яичницы по тарелкам: одно яйцо Джимми, одно мне. Потом дает нам еще по куску бекона, ставит сковороду обратно на плиту и выключает газ. Берет свою чашку и принимается пить чай, поглядывая, как мы с Джимми уплетаем яичницу.
— Теперь все по-другому, — говорю я, — времена меняются. Знаешь, как теперь говорят: нужно перебеситься до брака, чтобы потом не потянуло.
— Бывает и иначе: парень только побаловаться хочет, а его хлоп — и окрутили, — говорит Старушенция.
Разговор этот был мне не по нутру с самого начала, а теперь он и вовсе принимает такой оборот, что нравится мне все меньше и меньше, поэтому я умолкаю и не произношу больше ни слова. Минуты бегут, мы продолжаем молча есть, и через некоторое время Старушенция говорит:
— Что же ты не распечатаешь письмо?
— Прочитай письмо, Вик, будь паинька, — говорит Джим. — А мы послушаем, что новенького.
— Придержи язык, пока не получил хорошего подзатыльника, — говорит Старушенция. — Это будет самая для тебя подходящая новость.
Джим сидит к ней спиной, он прячет голову в плечи, высовывает язык и страшно таращит глаза.
— Я прочту в автобусе, — говорю я, стараясь не улыбнуться, чтобы не выдать Джима. — Верно, какая-нибудь ерунда.
— Ну, едва ли! — говорит Старушенция крайне сухо. — Зачем бы тогда стала она писать?
Однако, как она ни старается, я не поддаюсь на удочку и, когда я спускаюсь с холма к автобусной остановке, письмо, все еще не распечатанное, лежит у меня в кармане. Я здорово зол на Ингрид за то, что она послала это письмо и растревожила нашу Старушенцию. Точно нельзя было позвонить по телефону, если ей хотелось мне что-то сообщить! На остановке я разрываю конверт.
«Дорогой Вик, — пишет Ингрид, — у меня что-то с желудком, и я не была сегодня на работе и не пойду и завтра (в четверг), а значит, не смогу с тобой встретиться. Но сегодня вечером мамы не будет дома, и ты, если хочешь, можешь прийти к нам. Ты знаешь, где я живу. Постучись с черного хода. Любящая тебя Ингрид.
P. S. Не приходи раньше половины восьмого, потому что мама уйдет только в семь».
Что ж, это действительно хорошая новость. Я еще никогда не был у Ингрид, но, уж наверное, у них там найдется кушетка или большое кресло, и это будет куда удобнее, чем в парке.
II
— Я никак не могла позвонить тебе, потому что мама целый день была дома, — говорит Ингрид. — Тогда я нацарапала эту писульку, сказала, что хочу немножко погулять, пошла и отправила.
— Ты ничего не рассказывала своей маме обо мне? — спрашиваю я.
— Нет, не рассказывала. Ведь мы с тобой… Понимаешь, если бы мы были помолвлены, тогда другое дело…
— Да… конечно.
— А твои родители тоже ничего не знают обо мне?
— Да вроде и знают, и не знают. Они видели твою открытку и догадываются, что какая-то девушка подарила мне портсигар, но, как часто мы встречаемся и что вообще у нас с тобой, этого они не знают.
Ингрид слегка краснеет.
— Надеюсь, что нет… В этом-то вся беда, верно? Мы ведь никому не можем сказать о том, что у нас с тобой, верно?
— Для тех, кому это интересно, ну, для тех, кто мог видеть нас вдвоем, мы с тобой просто приятели, которые проводят иногда вместе время, и все.
Она ничего не отвечает, смотрит на огонь в камине и оправляет — машинально, я полагаю, — юбку, стараясь прикрыть колени. Вообще-то ноги у нее открыты много выше колен, потому что она носит очень короткие юбки, а эти мягкие кресла так устроены, что в них совсем тонешь.
Мы сидим в столовой. У них в доме такой же, по-видимому, порядок, как и у нас: гостиной пользуются редко. Но столовая очень уютная: кожаные кресла, стулья и кушетка — все из одного гарнитура — и большой ковер во весь пол. По одну сторону камина консольный телевизор, по другую — радиола на маленьком столике. Мамаша Ингрид, должно быть, отъявленная монархистка, потому что над камином у них огромная цветная фотография королевы в коронационном наряде. В камине жарко пылает огонь, и я чувствую себя славно, совсем как дома, я даже снял пиджак и повесил его на спинку стула.
Ингрид, кажется мне, немного взволнована от того, что принимает меня здесь потихоньку от матери, — она как-то ненатурально весела и все время хихикает. Вернее, все время хихикала, пока мы не заговорили о наших с ней отношениях, а теперь она примолкла, словно этот разговор заставил ее задуматься, — сидит и смотрит в огонь. А я как раз думал о том, что сейчас подойду и поцелую ее. Нам здесь так хорошо и уютно, мы в первый раз так по-настоящему, совсем уединились, и мало ли что может случиться? Я вижу линии ее тела под бледно-розовой блузкой, и мне хочется поглядеть как следует. Хочется убедиться, что мои руки не обманывали меня и я не зря думал, что она чудо как хороша.
