Теперь дорога была уже везде заасфальтированной, на ней валялись порванные бумажные билеты и обертки от фруктового мороженого. Вокруг нас кружили голуби — они трепетали и важно вышагивали, но не отлетали, объевшись раздавленным жареным картофелем и просыпавшейся кукурузой. Первыми, кого мы увидели, были китайцы — небольшая группка официальных визитеров в голубовато-серых пижамах со множеством карманов и в очках массового производства с проволочной оправой (и наверняка с одинаковой диоптрией), покоившихся на их толстых щеках в то время, как они, оторвав взгляд от путеводителей, смотрели с улыбкой, прищурясь, на что-то наверху, что было еще не видно нам. Мы вышли на них из-за поворота, и, словно увидев еще одно специально припасенное для них местное чудо — запыленного переодетого президента и его одуревшую от наркотиков, восхитительную компанию, шедшую пешком и ехавшую на верблюдах, китайцы в едином порыве покорно повернулись и, поморгав, перенесли все свое внимание на нас. Судя по всему, они были потрясены, когда усталый верблюд направился прямо на них, презрительно выпятив нижнюю губу, и заставил их расступиться и сгруппироваться по краям дороги. Они принялись обмениваться шутками на своем забавном птичьем языке.
Как эти конфуцианцы попали сюда? Ответ на этот вопрос ждал нас за следующим поворотом дороги, за которым обнаружилась стоянка, очищенная от взорванных пластов, и на ней — шесть или семь больших туристических автобусов, одни — полосатые, как зебры, другие — пятнистые, как жирафы. На их боках значилось название занджского туристического агентства, того самого, которое в других направлениях показывает изумленным чужестранцам сквозь дымчато-голубые стекла окон, погружающих нашу Африку в вечный полумрак, океаны стад на танзанийских лугах, высеченные в скалах соборы Лалибелы, неисчерпаемые соляные копи низины Данакиль и прочие суровые чудеса этого континента, самой впечатляющей чертой которого является отсутствие Человека. Для таких автобусов граница с Занджем была недалеко, и предприниматели явно не встречали тут препятствий. Надо мне создать их.
— Закрою границу, — сообщил я Шебе. — Это же бестактно.
— А по-моему, это к лучшему, — протянула она из своей отключки. — Можно еще лимонаду?
Мы были постоянными покупателями в киоске с прохладительными напитками, в котором хозяйничал изгнанный из племени джерма, продававший шипучее питье всех цветов.
— Вся утлая экология Балака, — сказал я ей, — истощена.
— Там еще много осталось, — заметила она.
— Достаточно одного микроба, чтобы убить гиганта, — пояснил я ей. — Я за это шкуру спущу со старика Комомо.
Вамфумель Комомо — пожизненный президент Занджа: рост — шесть и шесть десятых фута, вес — триста семьдесят фунтов. Он носил (и до сих пор носит, но для моего спокойствия оставим это описание в прошлом времени) ослепительные одеяния, каждый рукав которых был такого сложного рисунка, что швеи лишались зрения, и корону из позолоченного черепа оскаленного гепарда. Самое скверное: он любил флиртовать. Этому научили его англичане. Они флиртовали с ним: захватили в плен, когда он возглавлял партизан, посадили в тюрьму, объявили о казни, а потом, когда стали вздыматься волны свободы и они вынуждены были убраться восвояси, Комомо вдруг сделали президентом в обмен на обещание не сгонять белых поселенцев с плодородных земель и с небольшого морского побережья. В территорию Занджа был включен жалкий порт на Красном море, — так ребенок, глядя в сторону, протягивает пальчик и дотрагивается до мокрой краски. Основная территория Занджа была столь же неплодоносной, нерентабельной и величественной, как Куш. Но старик Комомо с его живописными регалиями в виде шкур диких кошек, декоративными оторочками и военными медалями менее значительных европейских стран без устали флиртовал с международным сообществом: пригласил американцев построить ему завод по опреснению воды, а затем выгнал их; пригласил русских обучать его воздушные силы, а потом прогнал и их; он доил даже австралийцев и постсукарновских индонезийцев, прося о помощи в виде строительства шоссе, завода по переработке фосфатов или трансляционной антенны в милю высотой. Теперь его любимцами были китайцы, тянувшие ему железную дорогу из его паршивого маленького порта в дурацкую новую столицу Занджомо, которую он распорядился построить в глубине страны в прославление Комомо; планировка улиц в ней была заимствована у барона Османа, правительственные здания скопированы с фотографий забытых всемирных ярмарок, а главным украшением должен был служить бронзовый сталагмит с изображением хитрого лица Комомо в подражание «Бальзаку» Родена, который скорее всего лишь на неделю переживет свою модель, так как к тому времени зять и соперник старого любителя пристраивать родственников уже расплавит этот монумент на пули. На древней одежде Комомо не было ни складочки, не украшенной за счет приватных доходов, которые он взимал с корпораций тубабов так же беспечно, как его предки, вожди каннибалов, взимали дань с арабских работорговцев; флиртовал он и со всеми слоями населения своей страны, появляясь в страусовых перьях в степной деревне и в каске — в копях, где добывают магнезию, утихомиривая африканцев с помощью налога на лавочников-индусов, а поселения азиатов с помощью публичных чтений «Упанишадов»[53], уравновешивая свои осуждающие выступления против Яна Смита и по-прежнему привилегированного Клуба атлетов Занджа фотографиями, на которых он целуется с заезжим дьяволом или местным «землевладельцем» и «бизнесменом», громко, с тщательно взвешенными децибелами прославляя «чистоту племен наших великих африканских масс» и «полнейшую непредвзятость нашей конституции по части цвета кожи». Американской прессе нравился этот искусный клоун — на ее фотографиях он походил на негатив Санта-Клауса. А теперь Комомо затоплял мою чистую, нищую, но гордую страну автобусами, набитыми живностью в виде третьеразрядных чу-шмо, немецких фотографов-энтузиастов, английских старых дев, выискивающих, чем бы поживиться, болгар, любопытствующих датчан, итальянских археологов и помешанных на путешествиях американских студентов, которых родители, пропойцы и адюльтерщики, подбивают уехать из дома и дать капитализму спокойно умереть, — и все это ради того, чтобы посмотреть на мертвую голову в мертвом центре Дурного края.
За следующим поворотом дороги я почувствовал жжение в руке от узды — так натянул ее мой нагруженный верблюд, вновь обретя жизнеспособность, — и увидел полихромовую, полиглотную группку, столпившуюся у входа, видимо, в пещеру. Она походила на витрину универмага, искусственную и плохо оформленную, опрысканную зелеными блестками. Говорят, что Бог спешил, создавая эти Балакские горы. Говорят также, что короли Куша, изгнанные из Мероэ христианскими ордами Ахума, возможно, направились сюда, возводя по пути города, едва отличимые от скал. Или же — третья вероятность — не отличающиеся тонкостью Советы, выбрав это место для того, чтобы поливать грязью неподкупного президента Куша, со свойственной им тяжеловесностью соорудили нечто напоминающее столь дорогие их сердцу бетонные конструкции с куполами и парапетами.
Один из курсов, которые доктор Фредерик Крейвен читал на факультете управления колледжа Маккарти, назывался «США и СССР: два заблудших ребенка просвещения». Другой — «От Платона до Паунда: тоталитаризм как прибежище великих умов». На его семинарах «Деятельность бюрократии во время политических кризисов» присутствовал сардонический душок, когда изучались оригинальные документы, такие, как судебные приговоры за мелкие преступления, штрафы за нарушения уличного движения во время Французской революции и доставка почты во время американской войны между штатами. «Слабая или сильная президентская власть от Филлмора до второго Гаррисона?» — тут была изложена парадоксальная точка зрения: в американской истории-де мало что изменилось бы, если бы вместо этих фигур были избраны их оппоненты, и что среднему человеку лучше жилось бы при Пирсе и Гранте, чем при Линкольне. Он читал также единственный курс, касавшийся Черного континента: «Живучесть идеала фараона в Суданских королевствах с 600 до 1600 годов». Феликс и Кэндейс вместе посещали этот курс — то, что они сидели на лекциях рядом, доставляло боль лектору. Ведь Кэнди была одной из «любимиц» Крейвена. Сообразно пагубной тенденции американских интеллектуалов он с возрастом становился все интереснее, и хотя его по-юношески стройная фигура раздалась, он не утратил юного вида; поджарый благодаря теннису и загорелый благодаря плаванию на яхте весь сентябрь по небесно-голубой загрязненной поверхности озера Тиммебаго, он со временем создал целый вертикальный гарем из выпускниц, от которых он избавлялся по окончании ими колледжа даже без прощального приданого. Кэнди, судя по всему, в какой-то перерыв или период истощения своей изнурительной связи с будущим Эллелу попала в число наложниц Крейвена и возобновила с ним отношения, когда молодой африканец — по понятным для всех, кроме нее, причинам — заколебался или вяло реагировал на ее призыв «определиться», что означало тайный побег, двоеженство и, как ему казалось, арест и тюрьму в Америке. Однажды теплым днем в середине царствования Дуайта Эйзенхауэра Крейвен пригласил черного студента в свой кабинет, уютную пещеру, уставленную по стенке серыми правительственными справочниками и пропахшую своеобразным сладким трубочным дымом, который, теша свое самолюбие, испускал Крейвен. Он предложил Феликсу расположиться на низком диване, служившем ему для обольщения, но молодой человек, державшийся с достоинством, сухо и настороженно, предпочел жесткий стул, все сиденье которого, кроме краев, занимали синие экзаменационные брошюры. Наступил конец семестра.
