-- Может. Но зато восхитительно искренне.
-- Ну, до восхищения еще далеко,-- несколько охладила она его пыл.-Может, лет через десять. До сих пор я еще не знаю, к какому сорту принадлежу.-- Нервно засмеялась.-- Как хорошо, что вы уезжаете через несколько дней, я больше вас никогда не увижу и потому могу говорить с вами так откровенно. Не находите?
-- Да,-- подтвердил он,-- очень хорошо.
-- Я так долго ни с кем не разговаривала по душам... Или во всем виноват ром?
-- Готовы ко второй чашке? -- улыбнулся Притчард.
-- Да, благодарю вас.
Наблюдала, как он разливал по чашкам чай, и, к своему большому удивлению, заметила, что у него дрожат руки. А что, если он один из тех молодых людей, которые после возвращения с войны пьют по бутылке виски в день?..
-- Итак, завтра забираемся на вершину горы,-- подытожил он.
Констанс почувствовала великую к нему благодарность: понял, что ей больше не хочется изливать ему душу, и перевел разговор на другую тему, не дав ее признаниям никакой оценки.
-- Ну как же вы туда полезете -- с вашей лодыжкой?
-- Попрошу врача сделать мне укол новокаина -- и часа через два моя лодыжка крепка как камень, крепка навечно.
-- Ладно.-- Она не спускала глаз с его дрожащей руки.-- Значит, утром?
-- По утрам я на лыжах не катаюсь.-- Он добавил рому в свою чашку, понюхал смесь, оценивая по достоинству.
-- Чем же вы занимаетесь по утрам?
-- Отдыхаю и пишу стихи.
-- Ах вот оно что! -- И бросила на него недоверчивый взгляд.-- Не знаю ли я вашего имени?
-- Нет. Все, что пишу, разрываю на мелкие кусочки на следующее утро.
Ей стало неловко -- из всех, кого знала, стихи писали только пятнадцатилетние мальчишки в подготовительной школе; пришлось засмеяться.
-- Боже! Мне кажется, вы... человек с отклонениями.
-- "С отклонениями"? -- Он вопросительно вскинул брови.-- Вы имеете в виду сексуальную ориентацию? Это слово, по-моему, в Америке является оскорбительным. Это когда парни с парнями, так?
-- Не всегда,-- возразила Констанс, еще больше смущаясь.-- В данном случае оно... не имеет такого оттенка. Какие же стихи вы пишете?
-- Лирические, элегические, атлетические. Воспеваю молодость, смерть и анархию. Все это очень хорошо вышибает слезу. Пообедаем вместе сегодня?
-- Это почему же? -- изумилась она, снова озадаченная тем, как быстро и неожиданно он перескакивает с одного на другое.
-- Вот такого вопроса никогда не задаст европейская женщина,-назидательно молвил он.
-- В отеле я распорядилась, чтобы обед мне принесли в номер.
-- В отеле я пользуюсь большим влиянием. Думаю, мне удастся уговорить их не препровождать поднос с едой к вам наверх.
-- Кроме того,-- упиралась Констанс,-- всю неделю вы обедали с одной французской дамой. Что скажете по этому поводу?
-- Отлично! -- улыбнулся он.-- Значит, вы тоже следили за мной!
-- В столовой всего пятнадцать столов.-- Констанс чувствовала себя неловко.-- Так что волей-неволей...
Француженке этой, по крайней мере, лет тридцать, у нее короткая, взбитая прическа, неимоверно тонкая, просто осиная талия. На ней всегда черные брюки в обтяжку и разных цветов свитера; тончайшая талия затянута блестящими металлическими поясами. Каждый вечер они с Притчардом сидели вдвоем за столиком в углу и все время оба громко смеялись собственным шуточкам. Оказываясь в одной комнате с этой француженкой, Констанс чувствовала себя слишком юной и неуклюжей.
-- Французская дама, о которой вы говорите,-- мой хороший друг,-оправдывался Притчард,-- но, по ее словам, англосаксы не в ее вкусе, им не хватает тонкости. Французы -- патриоты до мозга костей. К тому же завтра приезжает ее муж.
-- Все же я намерена строго придерживаться своего плана,-- официальным тоном заявила Констанс и встала.-- Ну, мы идем?
Притчард молча глядел на нее.
-- Вы очень красивая. Иногда трудно удержаться и не сказать об этом.
-- Прошу вас, мне пора идти!
-- Само собой,-- отозвался он, тоже встал, положил на стол деньги.-Как скажете!
Не проронив ни единого слова, дошли до отеля. Уже совсем стемнело, было холодно, и вырывавшиеся изо рта клубы пара были похожи на маленькие облачка с ледяными кристалликами.
-- Я позабочусь о ваших лыжах,-- сказал он возле двери.
-- Благодарю вас,-- тихо ответила она.
-- Спокойной ночи. И напишите проникновенное, задушевное письмецо.
-- Попытаюсь.-- Констанс повернулась и вошла в отель.
В номере она сбросила ботинки и, не снимая лыжного костюма, улеглась на кровать, не включая света, и уставилась в темный потолок, размышляя. Никто никогда не говорил ей, что англичане -- вот такие.
"Мой самый дорогой и любимый,-- писала она.-- Прости, что не писала, но погода была на диво хороша, правда, совсем недолго, и я решила посвятить все свое время бегу на лыжах по кругу или борьбе с глубоким снегом. Здесь отдыхает один англичанин,-- сознательно не стала скрывать она,-- очень мил, даже вызывался стать моим инструктором, и я под его руководством в самом деле добилась больших успехов. Он служил в ВВС, его отец убит на фронте, а мать погибла во время бомбежки..."
Нет, так не пойдет! Марк может расценить это как ее уловку. Словно она старается что-то скрыть от него, выпячивая эту несчастную, погибшую семью патриотов, словно витрину магазина.
Скомкала начатое письмо, бросила в мусорную корзину; взяла еще листок бумаги. "Мой самый дорогой и любимый..."
Кто-то постучал в дверь; она крикнула по-немецки:
-- Ja!
Дверь отворилась, и в комнату вошел Притчард. Она с удивлением подняла на него глаза -- за все три недели он ни разу не осмеливался войти к ней,-встала, стараясь скрыть смущение. Сидит ведь почти босая, в одних чулках, в номере беспорядок после целого дня лыжных прогулок: ботинки стоят у окна, свитера бесформенной кучей навалены на стуле, перчатки сохнут на радиаторе; мокрая парка висит в ванной на ручке двери, с воротника стекают ручейки тающего снега. Гремит радио: какая-то армейская станция в Германии передает американский джаз-банд -- он наяривает "Бали Хай". Притчард, стоя перед открытой дверью, улыбается ей...
-- Ага,-- констатировал он,-- уютный уголок, комнатка иностранки, где царит вечный беспорядок!
Констанс выключила радиоприемник.
-- Прошу меня извинить,-- еле вымолвила она от неожиданности, рассеянно махнув рукой и вдруг вспомнив, что не причесана.-- Здесь такой кавардак!
Притчард подошел к бюро и разглядывал стоявшую там фотографию Марка в кожаной рамке.
-- Это и есть получатель ваших писем?
На бюро, кроме фотографии,-- открытая коробка туалетной бумаги "Клинекс", маленький кругленький стержень для завивки ресниц и съеденная наполовину плитка шоколада. Констанс стало неудобно -- все это барахло валяется рядом с фотографией ее Марка. Какое пренебрежение к нему с ее стороны!
-- Очень красив, ничего не скажешь.-- Притчард не отрывал глаз от фотографии.
-- Да, красив,-- эхом отозвалась Констанс. Нашла наконец эластичные тапочки, поскорее натянула на ноги и почувствовала себя куда более уверенно.
-- Здесь он такой серьезный...-- Притчард отодвинул коробку "Клинекс", чтобы получше разглядеть Марка.
-- Он и в жизни такой серьезный,-- подтвердила Констанс.
За три недели, что провела с Притчардом, катаясь на лыжах, она почти не упоминала о Марке. Говорили обо всем на свете, но каким-то странным образом по обоюдному молчаливому согласию избегали в своих беседах говорить о нем. Катались вместе каждый день, подолгу делились мыслями о лыжной технике, о необходимости все время наклоняться грудью вперед, об умении падать, успев при этом расслабиться, об учебе Притчарда в общественной школе в Англии, о его отце, о лондонских театрах и американских писателях; серьезно обсуждали животрепещущий вопрос о том, как ощущает себя человек в двадцатилетнем и тридцатилетнем возрасте; живо воскрешали в памяти веселое время, когда наступает Рождество в Нью-Йорке, замечательные футбольные матчи, что проходили по уик-эндам в Принстонском университете; устроили даже настоящую полемику по поводу природы мужества -- это когда Констанс вдруг оробела, струсила посередине крутой лыжни: день уже клонился к вечеру, солнце заходило, и горы стали безлюдными и пустынными.
Притчард наконец оторвал взгляд от фотографии.
-- Напрасно ты обулась.-- Впервые он вдруг обратился к ней на "ты", указывая на эластичные тапочки.-- Самое приятное в лыжном спорте -- это те минуты, когда сбрасываешь эти проклятые тяжелые ботинки и разгуливаешь по теплому полу в шерстяных носках.
-- Мне приходится постоянно вести отчаянную борьбу с собой, чтобы не быть неряшливой,-- оправдывалась Констанс.
Помолчали немного, стоя напротив друг друга.
-- Ах,-- вдруг опомнилась она,-- да садись же, что ты стоишь?
-- Спасибо,-- как-то довольно официально поблагодарил он и присел на удобный стул.-- Я, впрочем, на минутку -- проститься.
-- "Проститься"? -- ничего не соображая, тупо повторила Констанс.-Куда же ты едешь?
