— Ну, вы уже один раз все отдали этому самому, как вы его назвали?
— Федьке Слащеву… Ух-х, этому наглому кровопийце… Директору той самой фирмы, что занималась… этим самым… квартирным вопросом… Ну, вы же понимаете. И правильно вы говорите, — опять понурил голову Бережковский, — что все отдал слабоумный, что можно было… Своими руками и отдал, а теперь у меня больше уж ничего и нет. Ни дома, ни семьи, ни паспорта даже… Одним словом — бомж да и только. Не человек, а полчеловека, а, может быть, даже и того меньше… Зачем она мне, такая жизнь, нужна? Веревку на дерево и… поминай, как звали… — Глаза Бережковского сверкнули решимостью.
— О, мадонна! Ну вот, вас там ждут, только что сами сейчас об этом говорили, а вы в петлю наметили влезть, — пожал плечами Гонзаго. — Где же логика в ваших поступках, Виктор Семенович? Вам такие хорошие слова написали, а вы им свой труп в подарок хотите преподнести… Вот так история! Как же вы быстро и неправильно все решаете…
Бережковский вдруг очень пристально посмотрел на незнакомца:
— А, собственно говоря, что вам от меня нужно? А? Ну какое ваше дело? Мораль мне тут начинаете читать! Жизнь человеческая — это вам ведь не книга. Прочел бы заранее, так не так бы совсем поступил. Эх, знать бы, что такие поганые люди бывают…
Он хотел что-то еще добавить, но незнакомец его опередил:
— Сразу хочу предупредить, что мне от вас ничего не нужно. Ровным счетом совсем ни-че-го, — проговорил он раздельно по слогам. — Как хотите, так и поступайте, а я вот сейчас уйду. Но, прежде чем уйти, хотелось бы один вопросик уточнить, раз уж вы об этом в разговоре коснулись, а кого из писателей вы больше всего любили почитать?
Бережковский недоуменно уставился на незнакомца.
— Странный вопрос! Кого любил, кого любил? Многих писателей я любил, но вот в последнее время… очень уж нравился мне Булгаков… Михаил Афанасьевич. Исключительно прозорливый и талантливый был человек. Я его почти всегошеньки перечитал. Знаете, есть у него один маленький рассказец… о похождениях Чичикова. Ну, вы же знаете, это известный гоголевский персонаж. Так то, я вам скажу, вчистую про это самое, наше времечко злосчастное. Читал, а сам словно бы в зеркало сегодняшней жизни заглядывал. Полным-полно этих самых Чичиковых-то сегодня развелось. Куда ни посмотри. И самое интересное, что власти как будто совсем ослепли и оглохли. Словно и не знают, что вокруг них делается. Оторвались от простого народа, как будто сами не из него, а из какого-то особого боярского сословия вышли… А я так думаю, что не те люди там, — ткнул он пальцем воздух вверх, — сидят. Не о том они думают и не тем занимаются… Ой, да ладно, я вроде от темы отвлекся…
Так вот, многие эту вещицу, наверное, и вниманием-то не удостоили. Ну что про давно знакомое читать. И я сам вначале тоже читать не хотел, — известное дело, Гоголя-то еще в школе проходили. А потом вот взял ради интереса, пробежался и понял, как же и у него сердце болело, как он переживал за все творимые безобразия. В очень сходное с нашим временем жил он тогда, сам-то Михаил-то Афанасьевич… Да…
Незнакомец удовлетворенно откинулся на спинку скамейки.
— Скажите, а «Мастера и Маргариту» вы тоже читали?
— Ну, еще бы! Спрашиваете! Не один даже раз! Сказка, конечно, но удивительно интересная. Прямо как быль какую изучал… Вот ведь умница человек, острый глаз у него был, многое он в жизни подмечал и предвидел!
Неизвестный для Бережковского гражданин встал, с довольным выражением лица раскланялся и напоследок произнес:
— Так, значит, сказка, говорите… но интересная… Ну что ж, спасибо вам, Виктор Семенович, за приятные сведения, но мне уже пора. Рад был с вами познакомиться, теперь-то уж делайте, что хотите, а я больше задерживаться никак не могу. — И он с собакой тут же направился в сторону набережной.
Бережковский с недоумением уставился на удалявшегося незнакомца, а потом крикнул ему вдогонку:
— Эй, гражданин, так этот пудель-то что, оказывается, ваш? Вот те и на… а я-то еще думал… Скажите, пожалуйста… А как вас все же зовут? — крикнул он вслед. — Может, еще встретимся где?
Но неизвестный больше не обернулся, будто не слышал, а Бережковский отчетливо различил странное имя… Гонзаго. Словно кто ему в самое ухо его шепнул.
— Гонзаго… — хмыкнул он сам себе под нос, — ну надо же вот родители так назвали… И где только имечко-то такое, в каком словаре откопали?
Виктор Семенович уронил взгляд на лавочку и с удивлением для себя обнаружил на месте, где только что сидел незнакомец, какой-то плотный конверт из белой бумаги.
«Ай-яй-яй! — растерянно подумал он, шевеля губами. — Наверное, гражданин этот странный забыл. Вот раззява! Сам меня пытался уму-разуму научить, а взял вот вещицу свою и оставил…»
Бережковский взял конверт в руки и хотел было припуститься по бульвару вслед за незнакомцем с таким необычным именем Гонзаго, но увидел, что на конверте крупными печатными буквами написано: БЕРЕЖКОВСКОМУ B.C. Он еще больше удивился. Это означало, что содержимое конверта предназначалось не кому-то другому, а именно ему. Виктор Семенович аккуратненько вскрыл конверт и глазам своим не поверил: внутри этой стандартной упаковки для почтовых отправлений он обнаружил свой родной и давно утраченный паспорт, шестьсот шестьдесят шесть рублей денег и билет на поезд до Костромы… Волей-неволей получалось, что путь его теперь лежал домой, в такую родную и милую сердцу Кострому…
Вы легко себе можете представить состояние Василия Семеновича Бережковского, человека без определенного места жительства, который с испуганными глазами обалдело уставился на содержимое конверта. Он никак не мог поверить своим глазам, свалившемуся на него счастью! Да и неудивительно: вот так запросто его возвращали в когорту нормальных и полноценных людей с гораздо большей буквы, чем он был до сих пор! Он увидел самую красивую и самую дорогую книжечку на свете — свой паспорт, главным образом благодаря которому он имеет теперь возможность вернуться к прежней жизни… если, конечно, не наделает новых глупостей. Ну уж нет, уж черта с два, но он-то теперь ни при каких обстоятельствах свой шанс не упустит! Никаких глупостей! Боже упаси. Хватит, наелся этой бродячей жизни по самые некуда!
Потрясенный свершившимся чудом, Бережковский опустился на колени и несколько раз, воздавая хвалу неизвестному благодетелю с таким странным именем Гонзаго, поцеловал землю, а вернее асфальт, где недавно покоились ноги его спасителя.
Проходившие в это самое время мимо него два парня и смешливая девчушка с красными волосами и синей помадой на пухлых губах выразительно переглянулись между собой, а один из парней, с бритым затылком и тремя тонкими кольцами, продетыми через мочку правого уха, покрутив пальцем в районе виска и сморщив лицо, произнес:
— Ха, земляне, прикиньте, у мужика совсем крыша поехала. Смотрите! Землю, шизоид, целует, взасос. Надо же так накачаться! Отпад, да и только! — И они, постоянно оглядываясь назад на полоумного бомжа, с шутками и насмешками направились в сторону Красной площади.
А Василию Семеновичу сейчас было ровным счетом наплевать на эти едкие и грубые насмешки шибко продвинутой молодежи. В настоящий момент он уже был гораздо выше какой бы то ни было, пусть даже самой злой и колючей иронии. Изнутри его просто распирала радостная музыка, играл большущий симфонический оркестр, а мозг лихорадочно трудился, мысленно прокладывая долгожданную дорогу в родные пенаты.
Через некоторое время напаренный и намытый в бане, постриженный и побритый, одним словом, уже похожий на нормального человека, он, предъявив законный проездной билет, взобрался в тамбур железнодорожного вагона и, устремив свой наполненный благодарными слезами взгляд на вокзал и его окрестности, тихо прошептал: «Спасибо тебе, славный город Ярославль, за приют и помощь. Спасибо, старший брат Костромы. Как хорошо, что я оказался именно здесь и волею случая или… уж какого-то там непонятного… провидения встретил в этом старинном городе такого чудесного, просто необыкновенной души человека, указавшего мне путь к спасению и новой жизни. Живи счастливо и богато, Ярославль. Я этого никогда-никогда не забуду. До свидания…».
Он еще что-то продолжал говорить, но шум колес, уже покатившихся по рельсам вагонов, заглушил звуки его тихого и еле внятного бормотания…
Федору Андреевичу Слащеву, тридцатидвухлетнему предпринимателю и жителю города Костромы, ровно через шесть дней должно было исполниться тридцать три. Возраст, сами понимаете, прямо библейский. Но, надо сказать, что никакого отношения к этой толстой книге он, конечно же, не имел и никогда ее не читал. Скучно читать о том, что когда-то, давным-давно и неизвестно где было. Да и было ли вообще-то? Это еще бабушка надвое сказала. Правда, на своей толстой шее он носил довольно толстую и тяжелую цепь из чистого золота, на которой висел далеко нелегкий, граммов, наверное, в двести пятьдесят-триста золотой крест с изображением распятого Христа. Но, как говорится, своя ноша не тянет, зато… приятно холодит. И носил он этот крест, откровенно говоря, так, большей частью ради моды, солидности и положения в некоторых слоях общества, а не ради каких-то там своих душевных убеждений. Нет-нет, конечно же, убеждения были и, надо сказать, очень твердые убеждения: что носить золото — это хорошо и солидно. И, чем больше золота и чем оно тяжелее, тем весомее и солиднее выглядит этот самый человек, но не более того.
