- Этот холст будет для твоего сундука, малютка!
- Матушка. - сказала Ульвхильд, - а разве я не получу сундука, когда поеду в монастырь?
- Ты хорошо знаешь, что получишь не меньше приданого, чем твои сестры, - сказала Рагнфрид. - Но тебе нужны будут иные вещи, нежели им. И потом ты ведь знаешь, что останешься жить у нас с отцом, пока мы живы, если захочешь.
- А когда ты вступишь в монастырь, - сказала Кристин неуверенным голосом, - то может статься, Ульвхильд, что я уже буду там монахиней много лет.
Она посмотрела на мать, но Рагнфрид смолчала.
- Если бы я была такою, что могла бы выйти замуж., - сказала Ульвхильд, - то никогда бы не отвернулась от Симона - он добрый; и как он горевал, когда прощался со всеми нами!
- Ты знаешь, что об этом твой отец не велел нам говорить, - сказала Рагнфрид, но Кристин промолвила упрямо:
- Да, я знаю, что он больше горевал о разлуке с вами, чем со мною.
Мать гневно ответила:
- В нем было бы мало гордости, если бы он показал тебе, что горюет, ты некрасиво поступила с Симоном, сыном Андреса, дочь моя! И все-таки он просил нас не бранить тебя и не угрожать тебе...
- Да он, наверное, считает, что сам бранил меня столько, - сказала Кристин прежним голосом, - что никому другому уже нет нужды говорить мне, какая я подлая. Но никогда я не замечала, чтобы Симон был особенно ко мне привязан до тех пор, пока не понял, что я люблю другого человека больше него!
- Идите-ка домой, - сказала мать двум маленьким девочкам. И, сев на лежавшее тут же бревно, посадила Кристин рядом с собой.
- Ты, вероятно, знаешь, что неприлично и недостойно мужчины слишком много говорить о любви своей невесте, сидеть с нею наедине и выказывать слишком большой пыл...
- О, хотела бы я знать, - сказала Кристин, - не забываются ли иногда молодые люди, когда любят друг друга, и всегда ли они помнят о том, что старики считают приличным.
- Смотри, Кристин, - сказала мать, - чтобы тебе этого не позабыть! Она помолчала немного. - Как я понимаю, твой отец боится, что ты полюбила человека, за которого он неохотно отдаст тебя.
- Что сказал мой дядя? - спросила Кристин немного погодя.
- Только то, - сказала мать, - что Эрленд из Хюсабю хорошего рода, но слава о нем дурная. Да, он говорил с Осмюндом и просил замолвить за него словечко у Лавранса. Твой отец не обрадовался, услышав об этом.
Но Кристин расцвела от радости. Эрленд говорил с ее дядей! А она-то так мучилась, что он ничего не дает знать о себе!
Тут мать снова заговорила:
- И вот еще что. Осмюнд упоминал, между прочим, о том, что в Осло ходят слухи, будто бы этот Эрленд слонялся по улицам около обители и ты выходила и разговаривала с ним у заборов!
- Ну? - спросила Кристин.
- Осмюнд-то советует нам согласиться на это дело, понимаешь ли, сказала мать. - Но Лавранс так разгневался, что я не помню, видела ли я его когда-нибудь таким! Он сказал, что жениха, стремящегося к его дочери подобными путями, он встретит с мечом в руке. И без того мы поступили неблагородно с семьей из Дюфрина, но если Эрленд сманил тебя бегать с ним в темноте по улицам, да еще когда ты жила в монастыре, то отец твой считает это самый верный признак, что для тебя будет гораздо лучше обойтись без такого мужа.
Кристин стиснула руки, лежавшие на коленях, краска то отливала, то приливала у нее к лицу. Мать обняла ее одной рукой за талию, но Кристин вырвалась и закричала вне себя от исступления:
- Оставьте меня, матушка! Быть может, вы хотите пощупать, не пополнела ли я станом?..
В следующее мгновение она стояла, прижав руку к щеке, - в замешательстве и смущении смотрела она на пылающее лицо матери. Никто не бил ее с тех пор, как она была ребенком.
- Сядь, - сказала Рагнфрид. - Сядь, - повторила она так, что Кристин послушалась. Мать сидела молча некоторое время; потом заговорила неуверенным голосом:
- Я ведь видела, Кристин, что ты меня никогда особенно не любила. Я думала, может быть, это оттого, что тебе кажется, будто я сама не люблю тебя так сильно - не так, как твой отец любит тебя! Я не боролась против этого - я думала, что когда придет время и ты сама родишь, то, вероятно, поймешь...
Я еще кормила тебя грудью, но уже тогда бывало так, что когда Лавранс подходил к нам, ты выпускала мою грудь изо рта и тянулась к нему; ты смеялась, и молоко мое бежало у тебя по губам. Лавранса это очень забавляло, и, видит Бог, я не сердилась на это. И на тебя я не сердилась за то, что твой отец играл и смеялся каждый раз, как видел тебя. Мне самой думалось: приходится жалеть тебя, такое маленькое созданьице, что я не могу осушить своих вечных слез. Я всегда больше думала о том, как бы мне не пришлось и тебя потерять, чем радовалась тому, что ты есть у меня. Но один только Бог и дева Мария знают, что я любила тебя не меньше, чем Лавранс!
Слезы текли по щекам Рагнфрид, но лицо ее и голос оставались совершенно спокойными:
- Видит Бог, я никогда не досадовала ни на него, ни на тебя за вашу дружбу. Мне казалось, что не много радости давала я мужу за те годы, которые мы прожили вместе, и радовалась, что у него была ты. И еще я думала о том, что если бы Ивар, мой отец, был таким со мною...
Много есть такого, Кристин, о чем мать должна рассказывать дочери, чтобы та остерегалась. Я думала, что этого не надо тебе, которая все эти годы была так близка с отцом, - ты ведь должна была знать, что справедливо и благородно. А то, о чем ты только что упомянула, - неужели ты считаешь, что я могла подумать, будто ты способна причинить Лаврансу такое горе!..
Я одно только хочу сказать тебе - мне хотелось бы, чтобы ты получила в мужья того, кого ты сможешь любить. Но ты должна вести себя благоразумно не дай Лаврансу прийти к мысли, что ты выбрала неудачника и такого человека, который не уважает ни спокойствия, ни чести женщины. Потому что такому он не отдаст тебя - даже чтобы избавить тебя от явного позора. Тогда Лавранс скорее предоставит железу рассудить себя с тем человеком, который загубил твою жизнь...
С этими словами мать встала и ушла от Кристин.
II
24 августа, в день святого Варфоломея, внук покойного короля Хокона по его дочери[Имеется в виду малолетний шведский король Магнус.] был провозглашен королем на тинге на юге страны. Среди выборных, ездивших туда от Северного Гюдбрандсдала, был Лавранс, сын Бьёргюльфа. Он с молодых лет считался приближенным короля, но за все эти годы редко бывал при дружине и никогда не пытался извлечь для себя выгоду из этой доброй славы, которую заслужил в походе против герцога Эйрика. И теперь он не был склонен ехать на это торжественное собрание, но не мог отказаться. Выборные люди округа получили, кроме того, поручение попытаться купить зерно на юге страны и послать его с кораблем в Рэумсдал.
Народ в окрестных приходах впал в уныние, страшась приближающейся зимы. К тому же крестьяне считали плохим делом, что снова королем Норвегии будет ребенок. Старики вспоминали то время, когда умер король Магнус, оставив малолетних сыновей; отец Эйрик говорил: "Vae terrae, ubi puer rex est"[Горе земле, где царь ребенок (лат.).]. А на норвежском языке это будет так: "Нет покоя от крыс по ночам в том доме, где кот еще котенок!".
Рагнфрид, дочь Ивара, управляла усадьбой в отсутствие мужа, и для нее, как и для Кристин, было большим счастьем, что у обеих были полны руки хлопот и забот. Жители всей округи трудились над сбором мха в горах и обдирали кору с деревьев, так как оставалось мало сена и почти не было соломы, а собранные после Иванова дня листья для зимнего корма скота были пожелтелыми и увядшими. Когда в день Воздвижения отец Эйрик выносил на поля распятие, многие в крестном ходе плакали и громко взывали к Богу, умоляя его сжалиться над людьми и скотом.
Спустя неделю после Воздвижения Лавранс, сын Бьёргюльфа, вернулся с тинга домой.
Было уже так поздно, что все давно улеглись спать, но Рагнфрид еще сидела в ткацкой. У нее теперь целый день так много было дел, что она часто работала до поздней ночи за ткацким станком и за шитьем. Притом Рагнфрид очень любила ткацкую. Это, как говорили, была самая старинная постройка во всей усадьбе; ее называли еще "завалом", и люди говорили, что она стоит здесь со времен язычества. Кристин и одна из девушек, которую звали Астрид, сидели с Рагнфрид к пряли у очага.
Они сидели уже довольно долго, молчаливые и сонные, когда вдруг послышался топот копыт одинокой лошади - кто-то скакал во весь опор через мокрый двор. Астрид вышла в сени и выглянула в двери - и сейчас же вернулась назад в сопровождении Лавранса, сына Бьёргюльфа.
И жена и дочь сразу же увидели, что он порядочно пьян. Он держался нетвердо на ногах и ухватился за шест дымовой отдушины, пока Рагнфрид снимала с него промокший плащ и шляпу и отстегивала пояс с мечом.
- Куда ты девал Халвдана и Колбейна? - спросила она, немного испуганная. - Или ты ускакал от них по дороге сюда?
- Нет, я ускакал от них в Лоптсгорде, - сказал он и засмеялся. - Мне так хотелось вернуться поскорее домой: я никак не мог успокоиться - все улеглись там спать, а я взял Гюльдсвейна и помчался домой... Собери-ка мне чего-нибудь поесть. Астрид, - сказал он девушке. - Принеси все сразу сюда, тогда тебе не надо будет ходить так далеко по дождю! Но поторопись, я ничего не ел с раннего утра...
