– Ах! Появился наш метафизик! – воскликнул Петр при появлении брата.
– Что происходит? Что происходит? – вскрикнул, складывая руки, Григорий. – Во всех районах битва! С трудом боковыми улицами добрался до вас!
– А что у тебя слышно? – спросил отец.
– Ничего хорошего! Рабочий Совет постановил закрыть нашу фабрику мыло, одеколона и зубного порошка как ненужную пролетариату, – отвечал он со смутной усмешкой.
– Тогда делайте те же лекарственные средства! – воскликнул Петр.
– Мы обращали их внимание на это. Они сказали, что всякие аспирины и пирамидоны хороши для буржуев, а не для рабочего народа. Все запасы реквизированы и вывезены неизвестно куда. На фабрике же размещены отряды повстанцев с пригородных фабрик. Видел собственными глазами, как рабочие отвертывали латунные и бронзовые части машин и выносили сосуды из платины и серебра. Красивая революция в XX веке!
– Красивая, некрасивая, но революция, и к тому же русская! Другая быть не может, брат! Мы дикий народ, а нашу дикость усилил небывалый гнет, глупый до преступления, до предательства перед Россией! – воскликнул Петр.
– Революция обязана увлечь весь народ, потянуть его к себе, – запротестовал младший брат. – Как это она осуществит, если опозорили себя банальным грабежом, отвратительным злодеянием?
– Твои рассуждения хороши для квакеров или евангелических христиан, Григорий, не для нас! Мы, полуязыческий еще народ, мы блуждаем во власти могущества мрака, – молвил Петр.
– Наша интеллигенция не уступает европейской, наше искусство всюду вызывает восхищение, – поведал Григорий.
– Мой дорогой! – произнес старший брат. – Это старые, совершенно неубедительные доводы! Наша интеллигенция мыслящая и создает реальность для двух или трех миллионов, а остальные сто пятьдесят миллионов в периоды эпидемии или голода бьют друг друга палками или рубят топорами врачей, учителей, агрономов, ветеринаров, так как они непосредственно «холеру разносят». Бабы топят ведьм, так как они своими бесовскими штуками становятся причиной Божьего Гнева. Между нами и народом пропасть. Не сумеем через нее перебросить никакого моста!
– Это правда! – соглашался господин Болдырев. – Двадцать шесть лет знаю рабочего. Когда говорю с ним о вещах профессиональных, понимаем друг друга отлично. Достаточно одного слова о чем-то жизненном, общем, тотчас же у меня создается впечатление, что мои слова до него не доходят… В его глазах замечаю я смущение, недоверие, враждебность. Думаете, что крестьянин понимает рабочего или мещанина? Нет! Бывал я в деревне у брата Сергея и знаю, что крестьяне ненавидят помещиков, они полны подозрительности по отношению к людям из города и презрения к рабочему.
– Да! – произнес Петр. – К сожалению, мы не создаем общества. Имеем несколько сословий, ничем с собой не связанных, враждебно между собой настроенных, а если добавим к этому различие между отдельными районами, религиозные, родовые, картина становится отчаянно безнадежной!
– Каким же образом Ленин сумеет все это связать? – спросил Григорий.
– Вот это вопрос! – согласился Петр. – Скоро узнаем, если этот загадочный вождь пролетариата победит.
– Идите обедать! – позвала госпожа Болдырева, открывая двери. – Сама все приготовила, так как служанки разбежались по митингам.
За столом царило молчание.
Госпожа Болдырева была печальна и украдкой вытирала слезы. Следила за бледным, озабоченным лицом мужа. Была уверена, что Болдырев беспокоится о своей возлюбленной, которая полностью завладела стареющим уже инженером, постоянно, однако, полным темперамента, острот и прекрасного здоровья. Но госпожа Болдырева заблуждалась. Он думал в эту минуту о революции и ни разу даже не вспомнил кокетливой барышни Тамары, ее свежего розового личика, окруженного золотистыми кудряшками пушистых волос.
Сыновья жалели мать и чувствовали растущее презрение к неуместному, запоздалому роману отца. Впрочем, никогда они его искренне не уважали. Не импонировал он им полностью. Давно замечали его легкомысленность, инертность и отсутствие силы, которая берет жизнь напролом, не останавливаясь перед борьбой. Чувствовал в эту минуту и сам Болдырев это с обстоятельностью, доставляющей ему почти физическую боль. Знал и, пожалуй, предчувствовал, что приближается время тяжелых испытаний, новой, неизвестной жизни. Не было у него уже сил противостоять враждебным явлениям, постигая их разумом. Не смог бы жить иначе, чем до сих пор, ни мыслить категориями человека борющегося, завоевывающего, осознавал себе свою беззащитность, слабость, сомнение в собственном достоинстве. В обличии этого мучительного ощущения исчезали упреки совести, когда с беспокойством и стыдом поглядывал он на печальную, заплаканную жену. Забыл он об испытываемом всегда смущении по отношению к сыновьям, которые критиковали его и обычно уклонялись от долгих бесед с отцом.
Теперь это неприятное настроение его покинуло. Что-то большее, охватывающее все и впитывающее всякие рефлексы души, пришло и придавило его.
После обеда мужчины вышли в город, чтобы сориентироваться в ситуации. Стрельба прекратилась. Улицей проходил отряд солдат. На их груди и штыках развевались красные ленточки. Они пели революционные песни.
На Невском проспекте, где концентрировалась жизнь столицы, по тротуарам плыли толпы людей. На городской башне развевался красный флаг. Раздавались восклицания:
– Да здравствует социалистическая республика!
По Морской улице вышли они на площадь перед Зимним Дворцом. Заметили здесь военный лагерь. Стояли орудия и пулеметы; лежали разбросанные в беспорядке, втоптанные в снег и грязь пустые гильзы патронов; дымили полевые кухни; фыркали кони; ломаной линией тянулись баррикады. Стены здания Генерального Штаба и Министерства Иностранных Дел, испещренные белыми пятнами отбитой штукатурки и дырами от пуль, жалобно взирали черными окнами с выбитыми стеклами. Всюду стояли отряды солдат и вооруженных рабочих, сосредоточенные у пылающих костров.
Рассуждали о событиях дня.
– Дружины с Коломенских заводов высадили дворцовые ворота! Сразу пошли в атаку! – кричали повстанцы, поглядывая в сторону дворца.
Грохоча колесами, через площадь проехали фургоны Красного Креста.
Болдырев заметил, что на гранитных ступенях колонны, возведенной в память отражения армии Наполеона, лежала груда тел. Были это жертвы революции. Из-под шинелей и пальто гражданских, находящихся на убитых, высовывалась нога в грубых ботинках, окостеневшая, мертвая.
Из внутренних подворий громадного здания дворца глухо раздавались выстрелы. Два залпа, а после них третий – беспорядочный, после которого раздались бурные крики, несколько одиночных выстрелов, глухой гомон бешеных голосов, звон разбитого стекла, грохот железа, треск дерева и – новые залпы. Из главных ворот выбегали в панике группы рабочих и солдат, прятались за баррикадами и стреляли в спешке и замешательстве.
Продолжалось это, однако, недолго, так как из ворот показались четкие ряды серых солдатских силуэтов. Идущие впереди стреляли в сторону площади, другие густыми залпами засыпали внутренний двор.
– Юнкера и женский батальон Бочкаревой попали под перекрестный огонь! – кричали рабочие, лежащие поблизости от спрятавшихся за лагерной кухней Болдырева с сыновьями. – Это последние защитники Керенского!
– Наши, наконец, вытеснили шершней из дворца, – кричали другие.
Действительно, дворец был захвачен.
На высоком древке, где недавно еще развевались гордые царские знамена, начало хлопать громадное красное полотнище.
По этому сигналу все, что было живое, бросилось на защитников дворца. Началась резня.
Болдырев видел, как поднимались приклады винтовок и, как будто тяжелые цепы, падали на юнкеров; как кололи их штыками, стреляли, прикладывая стволы к груди и животам. Нападающие боролись между собой за место, чтобы нанести удар по врагам пролетариата. Выпускники военных школ отчаянно защищались остатками сил и не просили о милосердии.
Зимний дворец после штурма.
Фотография. 1917 год
Группа рабочих окружила двух юнкеров, вырвала из их рук винтовки; повалила, смяла и накрыла рвущими телами, как стая псов раненого зверя. Они били их прикладами и кулаками, пинали ногами, кололи, рубили, вырывали волосы, выбивали зубы, выколупывали глаза. Яростные, окровавленные, охваченные бешенством люди долго метались и возились над жертвами, хотя от молодых мужественных юнкеров остались жуткие, вызывающие ужас куски.
В другом месте раздавались крики и смех, глухой, мрачно радостный. Это солдаты Павловского полка атаковали вырвавшийся из дворца штурмовой женский батальон, который защищался отважно и то и дело шел в штыковую атаку. Тогда солдаты отступали, но через мгновение снова бросались в атаку. Батальону отрезали пути к отступлению, окружили тесным железным кольцом и сжали со всех сторон. Началась дикая борьба кулаками и зубами. Продолжалась она, однако, недолго. Ежеминутно вырывали женщин из сломанных рядов, бросали, срывали с них одежду.
